И в этот решающий миг, в самый разгар спора, в зал, произведя эффект вторгнувшейся захватнической армии, ворвался Джон Рэггли, этот буревестник тысяч ветров разногласий, багроволикий и седовласый предвестник беды в старомодном, съехавшем чуть ли не на затылок цилиндре и с тростью в руках, которой он грозно размахивал, точно боевой палицей.
Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, что строчат в газеты письма, которые в газеты, как правило, не попадают, зато появляются потом в виде полных гнева и опечаток памфлетов, выпущенных за счет автора, и заканчивают свой путь в сотнях мусорных корзин. Он враждовал как со сквайрами-консерваторами, так и с радикально настроенными советами графств, он ненавидел евреев-ростовщиков и с подозрением относился практически ко всему, что продается в магазинах или даже в гостиничных барах. Однако же причуды его появились не на голом месте, они были основаны на фактах. Графство он знал как свои пять пальцев, к тому же наблюдательности было ему не занимать. Даже управляющий, мистер Уиллис, вынужден был считаться с мистером Рэггли, поскольку понимал, что людям такого сорта подобная чудаковатость простительна. Он не испытывал к нему подобострастного почтения, как к жизнерадостному и величавому мистеру Джуксу, от расположения которого зависела торговля, но все же старался воздерживаться от ссор со старым ворчуном, очевидно, опасаясь его острого языка.
– Вам как всегда, сэр? – вежливо спросил мистер Уиллис, завидев мистера Рэггли.
– Что спрашивать, если у вас все равно больше ничего путного нету, – фыркнул мистер Рэггли, прихлопнув свой странный старомодный цилиндр. – Дьявол, как мне иногда кажется, единственное, что осталось в Англии английского, это вишневая наливка! Наливочку ведь пьешь – вишенку чувствуешь, а есть у вас, скажем, пиво со вкусом хмеля? Или сидр, похожий на яблоко? А вино, чтоб в нем хотя бы намек был на то, что оно из винограда сделано? То-то! У нас в пивных так посетителей дурят, что в любой другой стране уже революция началась бы! Уж я-то знаю, что говорю. Я тут кое-что откопал, так что подождите, вот напишу в газету – пусть люди знают правду! Если мне удастся сделать так, что народ наш перестанет травиться всей этой гадостью…
Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс, несмотря на свою многоопытность в ведении дискуссий, допустил еще одну серьезную тактическую ошибку. Он попытался вступить в союз с мистером Рэггли, приняв его радение о качестве алкогольных напитков за пропаганду трезвого образа жизни. Снова он попытался привлечь к спору своего молчаливого и величавого восточного друга, преподнеся его в виде зарубежного образчика добродетели, на который нужно равняться нам, грубым англичанам. И, что было уж совсем неразумно, заговорил об общей религиозности человеческого отношения к жизни и в конце концов упомянул имя Магомета. Тут-то и произошел взрыв.
– Что?! – взревел мистер Рэггли, проявив несколько меньшую религиозность мироощущения. – Это что ж выходит, вы хотите сказать, что честный англичанин не имеет права выпить доброго английского пива, потому что в какой-то чертовой, Богом забытой пустыне этот грязный старый мошенник Магомет запретил вино?
В следующий миг на середину зала широкими шагами вышел полицейский инспектор. Его появление было вызвано тем, что за секунду до этого в поведении восточного господина, который до этого стоял неподвижно и внимательно прислушивался, глядя в одну точку блестящими глазами, произошла разительная перемена. Он, как выразился его друг, проявляя истинно христианскую сдержанность и радушие, тигриным прыжком подскочил к стене, сорвал один из висящих на ней тяжелых кинжалов и резким движением метнул его, точно камень из пращи. Кинжал с глухим ударом вонзился в стену и задрожал в дюйме от уха мистера Рэггли. Он бы наверняка вонзился в самого мистера Рэггли, если бы инспектор Гринвуд не успел вовремя вскинуть руку, чем привлек к себе внимание жертвы и заставил его слегка повернуть голову. Отец Браун остался на месте. Прищурившись, он наблюдал за происходящим, и лишь уголки его губ в некотором подобии улыбки едва заметно дрогнули, словно он увидел нечто большее, чем обычную ссору, закончившуюся вспышкой насилия.
Но тут произошло нечто еще более неожиданное и удивительное, и причины этого феномена не будут поняты до тех пор, пока мы не научимся лучше понимать таких людей, как мистер Джон Рэггли. Красный, как помидор, старый фанатик встал и рассмеялся, да так весело, будто ничего более смешного с ним в жизни не происходило. Вся его желчность и въедливость в один миг исчезли, и он посмотрел на другого фанатика, который только что пытался убить его, с нескрываемой симпатией.
– Черт тебя дери! – воскликнул он. – В жизни не встречал такого молодца!
– Вы собираетесь выдвинуть против этого человека обвинение, сэр? – спросил инспектор, недоверчиво глядя на любителя вишневой наливки.
– Обвинение? Против него? Конечно же, нет! – вскричал Рэггли. – Да я б ему кружку пива выдвинул, если б ему пить разрешалось. Я-то ведь вовсе не хотел обидеть его религию. Хотелось бы мне, чтобы хоть у кого-то из вас, сопляков, хватило духа человека убить! Не говорю за веру, потому что знаю, нет у вас никакой веры, а хоть бы за что-нибудь… Хотя бы за пиво ваше.
– Ну вот, теперь он нас всех сопляками обозвал, – сказал отец Браун Гринвуду. – Мир и гармония восстановлены. Ну а мне бы хотелось, чтобы этот оратор-трезвенник сам зарезался ножом своего друга – это из-за него вся заваруха началась.
К этому времени компания, собравшаяся в «баре-салоне», начала расходиться. Служащие гостиницы нашли способ освободить отдельное помещение для коммивояжеров, куда те и направились в сопровождении официанта, который нес поднос с выпивкой. Отец Браун посмотрел на оставленные на стойке стаканы (ставший поводом раздора стакан молока и еще один с остатками виски) и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как прощаются две странные фигуры, олицетворение Востока и Запада. Рэггли продолжал радостно улыбаться, а в лице мусульманина все еще было заметно что-то недоброе, зловещее, что, возможно, было его обычным выражением. Тем не менее он с полным достоинства видом кивнул и величественным жестом дал понять, что мир восстановлен. Казалось, страсти действительно улеглись.
И все же некоторый привкус беспокойства остался по крайней мере у отца Брауна, когда он вспоминал и пытался понять смысл пантомимы прощания участников этой стычки. Любопытно, но на следующий день рано утром, когда отец Браун, спускаясь из номера по своим делам, снова заглянул в «бар-салон», он увидел, что длинное помещение с его причудливым азиатским убранством залито безжизненным бледным светом, в котором каждая мелочь, каждая деталь вырисовывались удивительно отчетливо, и одной из этих деталей был скрючившийся в углу труп Джона Рэггли. В груди его торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.
Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал своего друга инспектора. Через какое-то время они уже вместе стояли над мертвым телом в доме, где все еще царила ночная тишина.
– Не будем делать поспешных выводов, – нарушил молчание Гринвуд. – Помните, что я вам вчера днем сказал? Кстати, странно, что такой разговор у нас зашел именно вчера.
– Да, – согласился священник и кивнул, не отрывая неподвижного взгляда от мертвеца.
– Я говорил, что единственный вид убийства, который мы не в силах предотвратить, – это убийство, совершаемое фанатиком, и не обязательно религиозным. Этот парень в чалме, должно быть, думает, что если его повесят, он с виселицы отправится прямиком в рай за то, что защищал честь пророка.
– Все это так, – негромко произнес отец Браун. – Со стороны нашего друга мусульманина было бы вполне, так сказать, разумно его зарезать. Да и больше как будто некому… Но… Что, если… – неожиданно круглое лицо его снова стало непроницаемым, слова замерли на губах.
– Что опять не так? – спросил инспектор.
– Кхм. Я знаю, это покажется странным, – неуверенным, даже жалким тоном произнес отец Браун, – но я подумал… Я подумал, что, в каком-то смысле, неважно, кто его зарезал.
– Это что, какая-то новая мораль? – спросил его друг. – Или старая казуистика? Может быть, иезуиты теперь потворствуют убийцам?
– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Несомненно, может оказаться, что человек, вонзивший в него нож, и тот, кто его убил, – одно и то же лицо, но это вовсе не обязательно. В любом случае это сделано не одновременно. Вы наверняка захотите изучить отпечатки пальцев на рукоятке, но советую вам не тратить на это слишком много времени. Я допускаю, что найдутся и другие люди, которые могли воткнуть нож в этого бедолагу и по совсем другим причинам. Отнюдь не нравоучительным, разумеется, но весьма далеким от убийства. Вам тоже придется воткнуть в него парочку ножей, чтобы узнать это наверняка.
– Как это понимать? – настороженно поинтересовался полицейский.
– Я говорю о вскрытии, – пояснил священник. – Оно понадобится, чтобы установить истинную причину смерти.
– Хм, думаю, вы правы, – согласился инспектор. – По крайней мере, насчет того, когда в него воткнули кинжал. Нужно дождаться доктора, хотя я уже и сам вижу, что он только подтвердит ваши слова. На трупе слишком мало крови. Кинжал воткнули в мертвое тело, через несколько часов после того, как он умер. Но кому это понадобилось и зачем?
– Возможно, чтобы направить подозрение на магометанина, – ответил отец Браун. – Не самый благовидный поступок, да, но все же не убийство. Надо полагать, кое-кому здесь есть что скрывать, но это не обязательно убийцы.
– Об этом я еще не думал, – сказал Гринвуд. – Почему вы так решили?
– Вспомните, о чем я говорил, когда мы вчера вошли в эту жуткую комнату в первый раз. Я сказал, что здесь очень просто совершить убийство. Но я имел в виду не все это дурацкое оружие, хоть вы так и подумали. Я имел в виду что-то совсем другое.
Несколько следующих часов друзья были заняты тем, что тщательно восстанавливали события прошедших двадцати четырех часов: кто что пил, какие