— Мы должны уйти отсюда, Бонами и я, — сказал человек.
— Почему же? — спросил удивленный поселенец.
— Видите ли, те индейцы… — начал человек, — Бонами, кажется, был раньше у них головной собакой в упряжке, прежде чем пришел ко мне. Теперь они хотят получить его обратно. Они говорят, что я украл их собаку, и что если я не отдам им ее обратно, они украдут ее у меня. Вы знаете, как они обращаются с собаками, — продолжал он. — Я не хочу рисковать ею. Мы должны уйти отсюда.
Поселенец попытался отговорить его, но человек стоял на своем.
— Видите ли, — сказал он, — с ними другие собаки, и я боюсь, что, может быть… Бонами сам захочет уйти с ними от меня.
При этих словах его лицо так изменилось, что поселенец перестал; его отговаривать. Он дал ему упряжь для одной собаки и сани. Когда Бонами запрягли, он влез в постромки бодро, весело один потащил сани вперед.
— Я вернусь обратно и заплачу вам когда-нибудь за все, поверьте мне, — сказал человек, пожимая руку поселенца.
— Я верю, что вы это сделаете, друг мой, — отвечал тот.
И человек с собакой исчезли в ночном сумраке среди далекой снежной равнины.
Стояло уже лето, когда оба они вернулись в поселок. Человек нес в руках драгоценный маленький мешочек, в котором лежали небольшие кусочки и крупинки светложелтого металла. Он рассказал приютившему его раньше поселенцу, как встретил партию золотоискателей и присоединился к ней.
— О, Бонами принес мне счастье, я верю этому, — кончил он свой рассказ, лаская серовато-бурую голову собаки.
На другой день, когда человек с собакой направились к реке, где спускающиеся по реке товарищи должны были захватить их с собой, поселенец нашел у себя в комнате значительную часть золота из мешочка ушедшего.
Так человек заплатил за себя.
Бонами и его хозяин спустились к утесу, находившемуся в двадцати милях вниз по реке от поселка. Здесь они сделали привал в ожидании лодки, которая приехала на другой день. Бонами в своей жизни никогда еще не ездил на лодке; он тревожно смотрел на нее. Когда на следующий день они снялись с лагеря и сложили все имущество в лодку, огорчение Бонами не знало пределов.
— Иди, Бонами, — сказал хозяин, входя в лодку. — Не бойся, — тебе не сделают ничего плохого. Иди же сюда!
Собака неохотно послушалась; но когда лодка оттолкнулась от берега, и собака увидела, что полоска воды, отделявшая ее от земли, становилась все шире, испытание оказалось чересчур сильным для ее собачьих нервов. Взглянув на хозяина, как будто призывая его в свидетели, она прыгнула обратно на берег, а лодка, подхваченная быстрым течением, понеслась вниз по реке.
Бонами, пока мог, бежал вдоль берега, но вскоре дорогу ему преградила стена обвалившегося утеса, и он, остановившись, с жалобным визгом глядел вслед уносившейся прочь лодке.
Хозяин Бонами пришел почти в бешенство. Он просил вернуться обратно, отлично понимая, что это сделать невозможно. Быстрое течение стрелой несло их вниз.
Он просил высадить его на берег, но вдоль берега не было ни одного места, где бы можно было причалить, не разбившись об утес. И он с отчаянием ехал все вперед, вплоть до следующего вечера, когда им удалось наконец найти удобное место для причала. Поставив лодку на якорь, товарищи согласились подождать его, пока он пойдет на поиски своего Бонами.
Они ждали его три дня. К вечеру третьего дня он вернулся назад усталый, с растрепанными волосами и с разбитым сердцем — без собаки.
Товарищи старались утешить и развеселить его. «Ну, что такое собака», — говорили они, хотя сами отлично знали, чем была для всех них эта собака. Когда их маленькая партия прибыла наконец в порт Макинтош, это была очень мрачная компания.
Высадившись на берег, они встретили какого-то человека, который, растягивая слова, спросил их:
— Имел ли кто-нибудь из вас собаку?
— Собаку! — задыхаясь, воскликнули они, а хозяин Бонами побледнел.
— Я вижу, что да, — отвечал незнакомец. — Пойдемте со мной, я вам покажу ее. Она прибежала сюда с неделю назад, очень истощенная. Я думаю, она сделала не малый путь. С тех пор она все ждет кого-то. Она не ест; я думаю, что она скоро погибнет. Я очень беспокоился, приедете ли вы, потому что ясно видел, что она умрет, если не поест чего-нибудь.
Незнакомец повел их к своей хижине; здесь в углу на кучке рогож лежал Бонами, худой, грязный, с больными ногами, а перед ним стояла нетронутая чашка с едой. Он лежал, повернувшись мордой к стене, повидимому, собираясь действительно умирать. Откуда он набрал сил, чтобы броситься в объятия хозяина, казалось просто непостижимым.
Когда их взаимная радость несколько стихла, Бонами начал есть.
На северо-западе Канады, в одном из поселков, даже теперь еще можно встретить поседевшего, несколько мрачного человека, который о гордостью рассказывает всем, что в течение семи лет он ни днем ни ночью не расставался со своей удивительно умной собакой, у которой было такое странное имя — Бонами.
ЦЕРА
Ее имя было Церера, сокращенное — Цера. Это была громадная собака, помесь дога с волкодавом. Она служила у странствующих корзинщиков с того самого времени, как они взялись за свое ремесло, и на ее глазах родились все их четверо детей, из которых старшему было семь лет.
Цера казалась необходимым членом семьи, и на самом деле хозяева смотрели на нее, как на своего рода бедную родственницу, — обязанную всегда быть готовой к услугам всех.
Все соответствовало этому ее семейному положению: ее любили, ее и били, ее и обижали, с ней и советовались…
— Не повернуть ли нам направо, как думаешь, Цера? — серьезно спрашивали ее на перекрестке дорог.
И Цера, запряженная в легкую, обтянутую сверху холстом повозку, одобрительным визгом или недовольным рычанием выражала свое мнение. Семья беспрекословно подчинялась таинственным разлитым в воздухе указаниям, которые чутье Церы улавливало удивительно точно и верно.
Этот порядок имел свои удобства для хозяев. Если их плетушки и жардиньерки туго продавались на выбранном пути, они знали, по крайней мере, что во всем виновато «глупое животное».
Страшный и верный сторож, она, с ее силой и храбростью, могла при случае победоносно расправиться с целой компанией двуногих обидчиков.
Ее любимейшей обязанностью было наблюдение за детьми, уход за ними, их охрана. Здесь она была не только матерью, но постоянной игрушкой и козлищем отпущения. Да и как играть, в самом деле, с живым существом, не мучая его!
Раз в год, из коммерческих соображений, ей разрешалось приносить щенят. После продажи маленьких она плакала бесшумно и уединенно; и долго, в продолжение недель, играя, работая и страдая с той же преданностью, как и раньше, она сохраняла в глазах выражение трогательной, безутешной грусти.
Весна в этом году оказалась неудачливой для корзинщиков.
Проливные дожди портили дороги, холода мешали работать. В довершение всех бед, повозка, которая давно еле скрипела, решительно отказывалась служить.
И вот однажды в лесу, вдали от жилья, случилось несчастье: рассыпалось колесо и сломалась ось. Торговля шла в последнее время плохо, в кармане семьи было всего несколько грошей. Дети, отправленные для сбора подаяния, вернулись ни с чем; голые поля не представляли никакой поживы для желудка, а щенки Церы сосали еще мать и были малы для продажи.
Можно было, конечно, поголодать некоторое время, — это было не в диковину, — но необходимы были деньги для уплаты за работу кузнецу и колеснику.
В эту минуту на дороге показался высокий, тощий, охотник, на длинных ногах, обтянутых в лосиные штаны. Маленькая шапочка, костюм цвета ржавчины, небольшая рыжая козлиная бородка и глаза, полные задора и насмешки, придавали ему вид сатаны, соскочившего с театральных подмостков.
Цера с резвившимися вокруг нее щенятами лежала под деревом привязанная толстой цепью. При приближении охотника, который шел мимо, насвистывая песенку и не замечая собаки, она зарычала.
Вздрогнув от неожиданности, охотник отскочил и, остановившись в стороне, несколько секунд любовался могучим зверем с его потомством. Вдруг выражение какой-то сладострастной жестокости блеснуло в его глазах, и, громко расхохотавшись от пришедшей ему в голову идеи, он крикнул корзинщику: — Эй, братец, почем за щенка? Десять франков штука, идет? Слушайте, я хочу проделать один любопытнейший опыт, который мне пришлось как-то видеть за границей на одной ярмарке: перестрелять этих маленьких каналий на глазах у собаки. Стойте, да у вас здесь кстати и все необходимые приспособления: мы посадим щенят в эту клетку для цыплят и поставим ее на таком расстоянии от матери, чтобы, прыгая, она чуть-чуть не доставала ее мордой… Что? Вы не согласны? Ну, куда ни шло. Ради такого зрелища не грех отдать все, что у меня есть в кошельке… Вот. По двадцать франков за штуку. Четыре луидора держите.
И, высыпав из кошелька на ладонь четыре золотых, он побрякивал ими перед глазами корзинщика. Но вся семья дружно восстала против дикой забавы. В этот момент все глубоко чувствовали свою привязанность к Цере, которая, беспокойно взвизгивала, угадывая по выражению лиц, что готовится что-то ужасное.
Но охотник оказался упрямым самодуром; отчаяние семьи только увеличивало его удовольствие; он уговаривал, настаивал, и в конце концов соблазн этой суммы, которая выручала семью из ее безвыходного положения, победил сопротивление корзинщика. Он решил как-то вдруг и взял золото с каким-то зловещим смехом…
Привязь Церы была тщательно проверена, и щенята посажены в клетку для цыплят. Собака угрожающе рвалась на цепи, и это позволило точно определить место клетки: концом носа мать почти касалась тюрьмы своих детей.
Жена корзинщика забилась в повозку и заткнула уши, чтобы ничего не видеть и не слышать…
Охотник зарядил ружье…