— Стойте, стойте! — крикнул ему корзинщик.
Он подошел к группе детей, стоявших в нескольких шагах, втолкнул, не говоря ни слова, младших в повозку к матери, а старшего скрутил веревкой по рукам и ногам. Предосторожность небесполезная, потому что глаза мальчика сверкали, как уголья, а в каждом кулачонке было зажато по два острых камня, которые в руках этого ловкого маленького дикаря представляли серьезную опасность.
Ужасная казнь длилась долго. Охотник бил издалека и то промахивался, то ранил щенят, которые, барахтаясь, призывали визгом на помощь мать. Все смутно надеялись, что, израсходовав патроны, он вынужден будет оставить в живых хоть одного; но как раз последним зарядом он уложил последнего щенка.
Цера являла действительно зрелище поразительной, ужасающей красоты. Ощетинившись, захлебываясь пеной, в то время, как охотник целился, она то умоляюще лаяла, то смотрела на него с человеческим выражением в молящих глазах.
Но тотчас приступ возмущения и бешенства овладевал ею. В порыве ярости, с широко раскрытой пастью она бросалась на своего врага с такой силой, что, казалось, оторвет себе голову или вывернет дерево, к которому была привязана… В бессильном бешенстве хватала она зубами сдерживавшую ее цепь и, словно убеждаясь в безнадежности своих усилий, на каждый новый выстрел отзывалась диким, полным тоски и отчаяния воем: а-у-у-у…
— Какое великолепное животное! Тигрица!.. львица!.. — говорил довольный охотник, закидывая на плечо ружье.
— Вы находите? — прорычал корзинщик. — Как бы то ни было, вы сделали свое дело, а я выполнил ваши условия… Мы квиты, не правда ли? Ну, а теперь, — прибавил он тоном неумолимого приговора, — удирайте во все лопатки, потому что я сейчас спускаю свою собаку… Это мое право, надеюсь…
Охотник побледнел и задрожал.
— Как? Что такое? — заработал он. — Вы не смеете. Это убийство! Преступление!.. Я буду звать на помощь…
В то же время глаза его торопливо шныряли в поисках убежища… Ничего! Ни жилья вблизи, ни даже дерева, достаточно высокого, чтобы взобраться на него… Он топтался беспомощно на месте, словно земля под ногами его была утыкана гвоздями, и лихорадочно шарил в карманах и патронташе, хотя знал хорошо, что у него не осталось ни денег, ни зарядов, — ничего, что могло бы спасти его…
— Слушайте… я дам вам расписку… на сто… на тысячу франков… берите сколько угодно… все мое состояние…
— Нет, — произнес невозмутимо корзинщик, — с меня довольно ваших денег, и вы научили меня не уступать…
Цера бешено кружилась на цепи, разъяренная близостью своего врага. Корзинщик сделал движение по направлению к ней. Охотник с решимостью отчаяния вцепился в него. Тот оттолкнул его и, нахмурив брови, отрезал твердо и бесповоротно:
— Слушайте. Делаю вам последнюю уступку: даю вам четыреста шагов вперед, вон до того поворота… но только бегите живо… живо бегите. Иначе я не стану ждать…
Мешкать было нечего… Охотник бросил последний взгляд, взгляд ужаса на зияющую пасть зверя, на его острые белые клыки, и стремглав, как сумасшедший, бросился прочь…
Когда он пробежал условленное расстояние, за ним вдогонку кинулась Цера, подымая пыль громадными скачками.
Семья корзинщика с высоты повозки наблюдала, как быстро сокращалось расстояние между человеком и зверем, и слышала, как редкий и глухой лай собаки переходил мало-по-малу в частое взвизгивающее тявканье, похожее на захлебывающееся истерическое тявканье гончих, догоняющих зайца.
Беглец ощущал приближение животного, чувствовал близкую неизбежную гибель. И вот из груди его на бегу начали вырываться такие же дикие звуки, вопли стихийного, животного ужаса. Голоса преследователя и преследуемого сливались в мрачный безумный концерт, настолько ужасный, что мальчик лет шести, пасший на пути их овец, в испуге бросился в сторону, ища спасения, и упал в глубокую, полную воды, торфяную яму, тянувшуюся вдоль дороги.
В этот момент собака поравнялась с местом происшествия. Каких-нибудь два-три десятка шагов отделяли ее от врага. Но что вдруг случилось с ней? Почему торжествующее, победное тявканье сменяется неожиданно визгом сокрушения по ускользающей добыче? Почему, словно налетев на пылающие уголья, пытается она вдруг остановится и, не удержавшись с разбега, перевертывается несколько раз, как смертельно подстреленная?
Она быстро вскакивает на ноги и вот она уже в воде, схватывает мальчика и вытаскивает его на траву, стоит над ним, и, обдавая лицо его палящим дыханием, быстрыми и сильными взмахами языка слизывает со лба его мокрые пряди велось, закрывшие его глаза… Затем принимается теребить зубами его платье и руки, стараясь привести его в чувство…
И когда наконец мальчик встает на ноги, она бросает взгляд в том направлении, где скрылся охотник, и быстро-быстро возвращается назад к своим детям, оставленным там, в повозке, назад, на рабство и муку…
БЕК
«Почтовый поезд», везший со всех концов света известия людям, искавшим золота чуть ли не близ полюса, прибыл в Клондайк. Он состоял из собак, запряженных в сани. В плохом они были состоянии — измученные, изнуренные долгой дорогой. Даже Бек — гордость и вожак всей стаи, весивший пятьдесят пять кило, — спустил свой вес до сорока пяти кило. Это было не удивительно: в течение пяти месяцев собаки прошли две тысячи пятьсот миль. Когда животные прибыли наконец на место назначения, они едва волочили ноги, слабо натягивая постромки на спусках. Собаки никуда больше не годились, и их решено было продать.
Прошли три дня, в течение которых Бек и его товарищи еще больше обессилели, а на четвертый день явились два человека и купили их вместе со сбруей за бесценок. Одного из покупателей звали Халь, другого — Чарльз. Когда Бека с товарищами привели в палатку новых владельцев, то он сразу увидел, что все здесь очень неряшливо и беспорядочно: палатка была кое-как натянута, посуда валялась грязная и все кругом было в чрезвычайном беспорядке. Из палатки вышла молодая женщина. Мужчины звали ее Мерседес; это была жена Чарльза и сестра Халя.
Бек с опаской смотрел, как они неумело снимали палатку и нагружали сани. Палатку свернули в безобразный тюк, в три раза больший, чем нужно. Оловянные тарелки уложили невытертыми. Мерседес все время вертелась около мужчин, без умолку болтая и давая советы. Когда они клали мешок на передок саней, она советовала положить его сзади, а когда они перенесли его и сверху положили другие узлы, она вдруг вспомнила о каких-то еще неуложенных вещах, которые непременно надо было уложить именно в этот мешок, — и сани снова были разгружены.
Три человека вышли из соседней палатки и, пересмеиваясь, смотрели на эти сборы в путь.
— Груз-то у вас великонек, — сказал один из них, — на вашем месте я бы эту палатку бросил.
— И не подумаю! — воскликнула Мерседес. — Как же я буду путешествовать без палатки?!
Она решительно покачала головой, и Чарльз с Халем положили последние вещи на сани, нагруженные горой.
— Думаешь, сани дойдут? — спросил один из зрителей.
— Конечно, дойдут, — холодно ответил Халь и, взмахнув бичом, крикнул: — Марш!
Собаки изо всех сил натянули постромки, но перегруженные сани не двигались с маета. Тогда на животных посыпался град ударов.
— Я им покажу, лентяйкам! — кричал Халь.
Наконец, после многократных попыток, сани сдвинулись с места; собаки тянули, выбиваясь из сил под яростными ударами.
На расстоянии восьмидесяти метров впереди дорога поворачивала и круто спускалась на главную улицу. Надобно было опытного погонщика, чтобы удержать тяжелый воз; Халь не имел этой опытности. На повороте сани опрокинулись, и половина плохо увязанного груза вывалилась на дорогу. Собаки не остановились. Облегченный воз подпрыгивал за ними, лежа на боку. Они были рассержены дурным обращением и тяжелым грузом. Бек был вне себя от бешенства. Он пустился бегом, упряжка последовала за вожаком. Халь кричал: «стой, стой», но они не обращали на него внимания. Он побежал, но был сбит с ног. Опрокинутые сани переехали его, а собаки выскочили на главную улицу и помчались дальше, разбрасывая остатки груза, к великому удовольствию прохожих.
Нашлись добрые люди, которые поймали собак и подобрали рассеянные пожитки. Они давали и советы.
— Если желаете доехать до города Даусона, возьмите, лишь половину груза и впрягите вдвое больше собак, — вот что говорили им.
Халь, его сестра и зять послушались совета и начали распаковывать вещи.
— Одеял хватит для целой гостиницы, — проговорил один человек, который помогал им, едва удерживаясь от смеха. — И половины много, бросьте их. Бросьте и все эти тарелки. Все равно, кто их мыть будет!.. Господи, боже мой, вы, кажется, воображаете, что поедете в спальном вагоне.
Так продолжалось беспощадное выбрасывание всего излишнего. Мерседес плакала, когда мешки с ее шитьем бросили на землю, и начали выбрасывать вещь за вещью. Она плакала над каждой выбрасываемой вещью.
Наконец она вытерла глаза и начала сама выбрасывать вещи и как раз самые нужные. В своем усердии она зашла так далеко, что, покончив со своими вещами, принялась за вещи мужчин.
Когда все это было кончено, груз, хотя уменьшенный вдвое, все еще был страшно велик. Вечером Халь и Чарльз купили еще шесть собак.
Бек и его товарищи смотрели на них с отвращением; и хотя Бек быстро научил их держаться на своих местах и не делать того, что делать нельзя, но он не мог их научить тому, что следовало делать. Они шли в упряжке неохотно.
С беспомощными и жалкими новичками и старой упряжью, измученный непрерывной работой, обоз представлял довольно плачевное зрелище.
Рано утром на другой день Бек повел длинную упряжку вдоль улицы. Не было никакого оживления, никакой молодцеватости ни в нем, ни в его товарищах. Они выезжали уже смертельно усталыми. Новички были робки и запуганы, старые же собаки не имели доверия к своим хозяевам.
Бек смутно чувствовал, что на этих людей нельзя положиться. Они ничего не умели делать, а к концу дня стало очевидно, что и научиться не могут. Все у них шло кое-как, все делалось без толку. Полвечера они теряли на то, чтобы неряшливо разбить лагерь, а пол-утра на то, чтобы убрать его и так небрежно нагрузить сани, что потом целый день приходилось останавливаться и попр