Зная, что Кид должен вернуться как можно скорее домой, Зонни взглянул на него, оглянулся назад и залаял повелительно. Кид понял и последовал за ним. Так дошли они до изгороди, где Зонни, ослабевший от потери крови, с трудом стал пробираться сквозь нее. Кид, полный любви к нему, старался ему помочь. За изгородью Зонни остановился и лег.
В эту минуту послышались голоса Джо и Анны; они метались по двору, кричали и звали. Зонни с большими усилиями поднялся на ноги и двинулся вперед, а Кид шел рядом, держась за него. Но Зонни смог сделать только несколько шагов и снова упал.
Джо и Анна бежали по пастбищу и звали Кида; последний не хотел оставить одного Зонни. Он качал отрицательно головой, указывая назад. Когда Джо и Анна, подойдя ближе к мальчику, увидели, что лицо его и одежда запачканы кровью, сердца их сжались от ужаса.
— Бог мой! Что случилось с ним? — ахнула Анна, стараясь поспеть за своим мужем.
Джо бросился к ребенку, схватил его на руки и впился глазами в его лицо.
— Что это значит, Кид? Ты не ранен… не ранен… скажи мне, Кид, что не ранен. Что значит эта кровь на тебе? — спросил он, задыхаясь от волнения.
— Это не моя, дядя Джо, — возражал Кид. — Я не ранен. Это бедный Зонни… он ужасно ранен.
Джо Бернс взглянул на собаку, на ее израненные бока, кровоточащие раны и окровавленную морду. Он был охотник — и сразу понял все.
— Зонни! — крикнул он пронзительным голосом.
Собака подняла голову, завиляла хвостом, делая напрасные усилия подняться на ноги.
Что-то сдавило горло Джо Бернса. Он передал ребенка Анне и подошел к Зонни. Склонившись к нему, он нежно взял его на руки.
— Идем, — сказал он дрожащим голосом. — Смотри теперь одна за Кидом. Мне достаточно будет дела, чтобы выходить Зонни…
МАЙК
Для эскимосов и индейцев, живущих в обширных тундрах Северной Канады, хорошая головная собака ценнее золота. За нее платят дороже, чем за жену, и на нее возлагают больше надежд, чем на сына. Ибо от «головного» зависит все. Пусть даже другие собаки в потяге будут ленивы, глупы или недостаточно сильны, — все эти недостатки не имеют значения, если во главе бежит опытный, умелый и умный головной.
Если вам случится путешествовать в районе Гудзонова залива, вы можете без особого труда купить обыкновенных упряжных собак, заплатив от двух до десяти долларов за штуку, — не деньгами только, а товарами, то есть соответственным количеством килограммов муки, табаку, сала или соответственным количеством ружейных патронов. Но купить «головного» — это трудная задача. Туземец, особенно эскимос, как бы беден и даже голоден ни был, лишь в самом редком случае согласится расстаться с этим членом своей упряжки. Только за очень ценную вещь, как, например, за ружье, да и то действительно хорошее ружье, — эскимос согласится отдать своего «головного».
И это очень понятно. Хорошая головная собака есть результат, с одной стороны, тщательного отбора, а с другой стороны — долгого и кропотливого воспитания, начинающегося с ее младенческих дней. «Головной» должен быть самой умной, самой чуткой, самой впечатлительной собакой, такой, которая способна учиться и запоминать. Он должен быть также самой сильной и самой увертливой собакой и должен уметь пускать в ход свои зубы быстрее остальных членов потяга, чтобы держать их в повиновении. Поэтому из дюжины пометов можно отобрать обыкновенно не больше одного щенка, годного в головные.
Когда в 1903 году правительство послало в Гудзонов залив два отряда конной стражи, — «конной» только по имени, — последним пришлось прежде всего позаботиться о том, чтобы достать себе упряжных собак, и это оказалось, как всегда, делом нелегким. Но в конце концов им удалось добыть себе хорошие упряжки, которые впоследствии не один раз затыкали за пояс даже упряжки туземных пушников.
Особенно посчастливилось на головного тому отряду, который сделал своей стоянкой форт Черчилль. Их головную собаку звали Майк. По виду это была настоящая лабрадорская собака, сильная, свирепая. Но хотя во внешности Майка ясно проглядывали характерные черты его волчьих предков, он все же сильно отличался от обыкновенных эскимосских упряжных собак, таких диких всегда и относящихся к человеку более чем подозрительно. Когда-то в прошлом капля более чем благородной крови попала в семью Майка от какой-нибудь «чужеземной» собаки из более цивилизованных стран. И хотя это было, может быть, очень давно, эта капля крови продолжала жить в роду из поколения в поколение. В Майке она сказывалась в его любви к человеческому обществу и в том, что он дозволял людям подходить к нему и гладить его, — поступки, совершенно несогласные с природой настоящей «хэски», как зовут в Канаде этих собак полуволчьей породы.
Тем не менее среди своих братьев Майк оставался настоящим «хэски». Он быстро победил в драке и привел к повиновению остальных шесть собак упряжки.
Майк был прирожденный головной как по физическим, так и по духовным своим свойствам. Кроме того он прошел основательную школу, такую же, какую проходит в этих далеких краях каждая хорошая упряжная собака…
Когда Майку было всего несколько недель от роду, его хозяин-эскимос надел на него небольшую сбрую с одинаковым ремнем, а конец ремня привязал к крепко вбитому в земле колышку. Затем Майк был предоставлен самому себе.
Толстенький и кудлатый, с колыхающимся бочкообразным туловищем на коротких ножках, щенок по обыкновению отправился знакомиться с миром. Но, увы, на этот раз лямка очень скоро положила предел его любознательности. Натянувшийся ремень не пускал его дальше.
Как только ремень задержал щенка, инстинкт подсказал ему тянуть. Он тянул изо всех силенок, напрягая все мышцы и жилы своего бочкообразного тельца. Борьба длилась долго. Он тянул и так и сяк, с одной стороны, с другой стороны, с третьей, — все тщетно. Но Майк не напрасно был волчьей породы; в его юном мозгу жило кое-что из вековой мудрости лесных зверей.
Майк сел, внимательно оглядел своими смешными глазками ремень, затем раскрыл рот, и его детские клыки вонзились в лямку. Но что это! С визгом боли щенок выпустил ремень изо рта, потому что над ним очутился сердитый человек с плеткой, которая со свистом прорезала воздух и обожгла его шерстистую спинку.
Стоя в стороне, эскимос наблюдал. Пока щенок ограничивался тем, что тянул, он не шевелился. Но при первой попытке перекусить лямку он был тут как тут с своей плеткой.
В продолжение следующих за этим дней и недель, когда Майк ежедневно по нескольку часов был привязан к колышку, несколько вещей глубоко врезались в его медленно развивающийся ум. Он узнал, что тянуть лямку хорошо, — хорошо тем, по крайней мере, что это не влечет за собой ударов плетки, между тем как за всякой попыткой перекусить ремень неизбежно следует наказание. Так постепенно, но неуклонно в его уме перекусывание ремня связывалось с представлением боли, пока в конце концов он на веки-вечные не отказался от всяких таких бунтовщических попыток.
К тому времени, когда он достаточно вырос, чтобы быть запряженным в настоящие сани, полученное в детские годы воспитание побуждало его честно тянуть ремень лямки, навсегда подчинив таким образом его силу закону упряжки.
Но одной вещи Майк научился сам собой, а именно — выпрягаться. Делал он это таким образом. На полном бегу он вдруг бросался в сторону и останавливался, повернувшись задом наперед. Когда затем ремень его лямки натягивался (потому что остальные собаки продолжали бежать вперед), вся его упряжь соскальзывала со спины на шею, и это давало Майку возможность высвободиться из ошейника каким-то особенным движением головы.
Этому фокусу он научился задолго до того, как попал в форт Черчилль, и как бы крепко ни затягивали его ошейник, Майк всегда мог высвободиться, когда желал этого.
Но делал он это лишь в редких случаях, когда на него вдруг находил каприз, и не так часто, чтобы это могло умалить его ценность, как головного. Поэтому люди скоро стали смотреть на эти его проделки сквозь пальцы, тем более, что он всякий раз продолжал бежать впереди потяга, сворачивая направо или налево по крику возницы и, следовательно, продолжая с успехом выполнять свои обязанности головного.
Д., начальник поста в форте Черчилль, сидел в своей канцелярии и смотрел на мертвую пустыню, которая простиралась от берега залива до далекой линии деревьев на горизонте. Был ясный тихий день, и Д. пришло в голову, что можно была бы поехать на охоту денька на два. Он поднялся и пошел разыскивать доктора Т.
Через час санки были запряжены и все готово. Но в ту минуту, когда доктор и Д. собирались тронуться, к станции подъехал сержант Никлин, ездивший со второй упряжкой за дровами. Незадолго до этого он ходил раз на охоту вместе с доктором и заметил тогда, что доктор принадлежит к числу тех злосчастных людей, которые абсолютно не умеют запоминать местность. Д., как он знал, тоже был плоховат в этом отношении. Поэтому Никлин осмелился посоветовать:
— Лучше возьмите с собой какого-нибудь эскимоса. С эскимосом вам будет сподручнее, — не грозит опасность заблудиться.
Но Д. был высокого мнения о себе и отнесся пренебрежительно к этому совету, тем более, что он исходил от подчиненного. Он ничего не ответил сержанту, а крикнул собакам: «Дуигзиц» (эскимосское «но-о»), и собаки побежали.
Охотники намеревались расположиться лагерем в одном месте, милях в десяти от форта, где имели обыкновение проходить карибу (канадские северные олени). Так как дорога туда была трудная, то оба они шли впереди собак, прокладывая тропу своими лыжами. Так они прошли миль десять, как вдруг, оглянувшись, заметили, что ни одного мешка с провизией нет на санках. Плохо привязанные неопытными руками доктора, они, очевидно, соскользнули где-то по дороге. Но где именно, далеко или близко, — об этом они понятия не имели. Между тем времени было уже два часа пополудни, а темнело в четыре часа.