— А где Волк? — спросила она.
— Он только что был здесь.
Вальт Ирвин перестал рассматривать цветок и окинул глазами окрестность.
— Он гнался за кроликом, когда я его видел.
— Волк, Волк, сюда! — воскликнула Мэдж, когда они перешли с открытой поляны на тропинку, которая извивалась между кустами и вела к большой дороге.
— А вот и Волк!
Со склона холма, покрытого густой порослью, послышался треск ветвей, и на самом краю почти отвесной скалы, возвышавшейся футов на сорок над ними, показалась голова и плечи Волка. Его передние ноги столкнули вниз камень, и он, навострив уши, пристальным взглядом следил за его падением, пока тот не ударился о землю. Тогда Волк перевел взгляд на людей, слегка открыв пасть, точно смеясь.
— Ах ты, Волчок, славный Волчок! — воскликнули оба — мужчина и женщина.
При звуке этих голосов уши его откинулись назад, точно голову его гладила невидимая рука.
Они смотрели на него до тех пор, пока он опять не скрылся в чащу кустов, и потом пошли своей дорогой. Через несколько минут, обогнув поворот дороги, где спуск был менее крут, он спустился к ним, как лавина, увлекая за собой камешки и комья земли. Он не особенно шумно выразил свою радость; мужчина и женщина едва успели погладить и приласкать его, как он уже пустился бежать по дорожке впереди них.
По сложению, пушистой шкуре и хвосту это был настоящий громадный волк, только цвет шерсти и пятна на ней выдавали его собачью породу. У волков никогда не бывает шерсть такого цвета. Она была совсем коричневая — разных оттенков, местами темная, местами рыжеватая. Спина и плечи были яркокоричневого цвета, который на боках и на брюхе переходил в желтый, казавшийся грязным оттого, что имел коричневый отлив. Белая полоса на шее, белые лапы и белые пятна над глазами тоже казались грязными благодаря легкому коричневому оттенку, и даже глаза его походили на пару золотисто-коричневых топазов.
И мужчина и женщина очень любили собаку, быть может, потому, что им с трудом удалось заслужить ее любовь. Это было не особенно легко, когда она впервые появилась неизвестно откуда возле их маленького домика в горах. Истощенная голодом и хромавшая, она в их присутствии загрызла зайца, почти под самыми окнами, а потом залезла в кусты ежевики возле родника и улеглась там спать. Когда Вальт Ирвин подошел взглянуть на незваную гостью, он в награду за свое сочувствие услышал только злобное рычание, а когда Мэдж, желая задобрить собаку, принесла ей большую миску молока с хлебом, она зарычала и на нее.
Это была очень необщительная собака; она не обращала внимания на их предупредительность, не давала им дотронуться до себя и угрожающе, вся ощетинившись, скалила на них зубы. И все-таки она не уходила, спала возле ручья и ела корм, который ей давали, после того как они клали его поодаль и уходили. Через несколько дней, как только она поправилась, она исчезла.
История, вероятно, этим и кончилась бы для Ирвина и его жены, если бы Ирвину в это время не пришлось поехать по делу в северную часть штата. Проезжая поблизости от границы между Калифорнией и Орегоном, он случайно выглянул из окна вагона и увидел свою угрюмую рыжую волкоподобную гостью, которая бежала по проезжей дороге, усталая, но неутомимая, покрытая пылью и грязью после путешествия в двести миль.
Ирвин был человек очень увлекающийся. На следующей станции он вышел из вагона, купил кусок мяса в мясной лавке и поймал беглянку на окраине города. Обратное путешествие было сделано в багажном вагоне, и таким образом Волк (как они прозвали собаку) вторично явился к ним, в их домик в горах. Его целую неделю держали на привязи, и оба — муж и жена — наперерыв ухаживали за ним. Но ухаживать приходилось очень осторожно: на все их ласковые слова он отвечал только злобным рычанием. Он никогда не лаял; за все время, что он жил у них, они ни разу не слышали его лая!
Расположить его к себе оказалось нелегкой задачей; но Ирвину нравились такие задачи. Он заказал медную пластинку, на которой было выбито следующее: «Просят возвратить Вальту Ирвину, Глен-Эллен, графство Сонома, Калифорния». Эту пластинку прикрепили к ошейнику, который надели Волку на шею. Затем его спустили с привязи, и он немедленно убежал. На следующий день получилась телеграмма из графства Меддосино. В двадцать часов Волк пробежал более ста миль к северу, и поймали его все еще на бегу.
Его прислали назад через транспортную контору; он был три дня на привязи, а на четвертый, когда его спустили, он опять исчез. На этот раз ему удалось добраться до Южного Орегона, прежде чем его поймали и отослали назад. Как только его спускали с привязи, он убегал, и всегда направлялся к северу. Что-то неудержимо влекло его на север, и однажды его прислали назад уже из Северного Орегона.
Другой раз мохнатому бродяге удалось пробежать половину Калифорнии, весь Орегон и часть Вашингтона, прежде чем его поймали и отослали назад. Замечательна была быстрота, с которой он бегал. Как только он успевал поправиться и отдохнуть и его спускали с привязи, он употреблял всю энергию на то, чтобы пробежать как можно большее расстояние. В первый день, как указывали впоследствии, он иногда пробегал сто пятьдесят миль, а потом пробегал средним числом по сто миль в день, пока не удавалось его поймать. Он всегда возвращался исхудалый, голодный, злой, и всегда убегал сильный, с свежими силами, направляясь всегда на север, точно повинуясь какому-то внушению, которого никто не понимал.
В конце концов, после целого года напрасных попыток бежать, он примирился с неизбежным и остался жить в домике, возле которого он впервые загрыз зайца и переночевал в кустах. Но даже после этого прошло много времени, прежде чем удалось погладить его. Это была крупная победа, потому что Ирвин с женой одни могли дотрагиваться до него. Волк был очень разборчив и брезглив, и ни один посетитель домика не мог расположить его к себе. При приближении постороннего человека раздавалось глухое ворчание; если же он осмеливался подойти поближе, губы Волка приподнимались, обнажая клыки, и он начинал рычать и огрызаться с таким свирепым видом, который устрашал самых храбрых людей.
У него, казалось, не было прошлого, и история его начиналась с того времени, когда он явился к Вальту и Мэдж. Он прибежал с юга, но они никогда ничего не слыхали о его прежнем хозяине, от которого он, очевидно, убежал. Их ближайшая соседка мистрис Джонсон, продававшая им молоко, решила, что это клондайкская собака. У нее был брат, который скитался где-то в Клондайке в поисках золота, и поэтому она считала себя авторитетом по этому вопросу.
Они не спорили с ней. Во-первых, кончики ушей Волка были, очевидно, когда-то отморожены и не могли окончательно зажить; во-вторых, он был очень похож на фотографические снимки алясских собак, которые они видели в газетах и журналах. Они часто высказывали догадки относительно его прошлого и старались представить себе на основании того, что они читали и слышали, какова была его жизнь на далеком севере. Они знали, что его все еще тянуло на север. Иногда по ночам, когда ветры дули с севера и в воздухе чувствовалось дыхание мороза, его охватывало страшное беспокойство, и он начинал заунывно и жалобно выть протяжным волчьим роем. Но он никогда не лаял, и ничто не могло заставить его сделать это.
Во время его приручения они вели нескончаемые споры о том, кому из них принадлежит Волк. Оба они заявляли на него свои права, и каждый из них громогласно заявлял о своем новом доказательстве привязанности с его стороны. Сначала победа была на стороне мужчины, главным образом потому, что он был мужчина. Было вполне очевидно, что Волк не привык к женщинам и не понимал их. Он никак не мог вполне примириться с одеждой Мэдж. Одно только шуршание ее юбок заставляло его подозрительно настораживаться, а в ветреный день она и вовсе не могла подойти к нему.
Но зато кормила его Мэдж; Мэдж распоряжалась в кухне, и лишь с разрешения Мэдж, одной только Медж, его допускали в ее пределы. Благодаря всему этому она надеялась преодолеть все затруднения. Тогда Вальт стал прилагать особенные старания, чтобы добиться любви Волка: он приучил его лежать у своих ног, когда он писал поэмы, и, разговаривая и лаская Волка, терял много времени, предназначавшегося для работы.
В конце концов победа осталась за Вальтом, и вероятно только потому, что он был мужчина.
— Мне хотелось прочесть тебе мою новую поэму именно в таком уголке, — сказал Вальт, указывая движением руки на сухой пень, где можно было сесть.
Из чащи папоротников выбегал узкий ручеек, струясь вниз по мшистым камням, и пересекал тропинку почти возле их ног. В долине раздавалось звучное пение жаворонков, и всюду вокруг, то сверкая на солнце, то прячась в тени, — порхали большие желтые бабочки.
Снизу вдруг послышался какой-то странный звук, прервавший Вальта, который тихо и медленно читал свою рукопись. Это был треск сучьев под тяжелыми шагами, изредка прерываемый звуком падавшего камня. Когда Вальт кончил чтение и взглянул на жену, точно ожидая ее одобрения, на повороте тропинки показался мужчина. Весь в поту, с непокрытой головой, он в одной руке держал платок, которым обтирал лицо, а в другой — новую шляпу и смятый накрахмаленный воротник, который он только что снял с шеи. Он был очень хорошо сложен и мускулист и, очевидно, чувствовал себя не совсем удобно в новой черной паре.
— Жарко, не правда ли? — окликнул его Вальт, который всегда проповедывал деревенскую простоту жизни и никогда не упускал случая доказать это на деле.
Человек остановился и кивнул головой.
— Да, я не особенно привык к такой жаре, — сказал он, точно извиняясь, — я больше к холоду привык, ниже нуля.
— Ну, этого здесь не найдете, — со смехом сказал Вальт.
— Конечно, не найду, — ответил незнакомец, — и искать не буду. А вот сестру мою мне хотелось бы найти. Вы, может быть, знаете, где она живет? Ее имя Джонсон, мистрис Вильям Джонсон.
— А вы, вероятно, ее брат из Клондайка, о котором мы столько слышали? — воскликнула Мэдж, глаза которой вдруг заблестели оживлением.