— Да, я ее брат, — скромно ответил он. — Меня зовут Миллер, Скифф Миллер. Мне хотелось удивить ее, поэтому я и не предупредил о приезде.
— Вы попали как раз куда следует, — Мэдж поднялась, чтобы указать ему дорогу. — Видите вон то высохшее дерево? Идите по тропинке, которая ведет оттуда вправо, — это ближайший путь, и вы придете прямо к ее дому.
— Благодарю вас, сударыня, — сказал он.
— Нам очень хотелось бы послушать ваши рассказы о Клондайке, — сказала Мэдж, — Нельзя ли нам зайти как-нибудь к вашей сестре? Или вот что: вы навестите нас и пообедайте у нас.
— Да, сударыня, благодарю вас, — пробормотал он рассеянно, и потом, точно очнувшись, добавил — я не долго останусь здесь, надо опять отправляться на север. Сегодня ночью я еду обратно, у меня контракт с правительством, чтобы доставлять почту….
В это время, когда Вальт только-что собирался вмешаться в разговор, Волк, бегавший где-то в чаще кустарника, рысью, как настоящий волк, подбежал к ним.
Рассеянность Миллера сразу исчезла. Он, казалось, никого не видел и глядел только на собаку; на лице его было выражение неописуемого изумления.
— Черт возьми… — произнес он медленно и серьезно.
Он уселся на пень, как бы обдумывая что-то, в то время как Мэдж все еще стояла. При звуке его голоса уши Волка откинулись назад, и он полуоткрыл пасть, точно смеясь. Он медленно подошел к незнакомцу и сначала понюхал его руки, потом лизнул их.
Миллер погладил голову собаки и опять медленно и серьезно повторил:
— Черт возьми…
— Извините меня, сударыня, — заговорил он через секунду, — я просто немного удивлен, вот и все.
— И мы тоже удивлены, — весело сказала Мэдж, — мы никогда не видели, чтобы Волк так обходился с незнакомым человеком.
— Как вы его зовете? Волк? — спросил Миллер.
Мэдж кивнула головой.
— Никак не могу понять, почему он так ласков с вами, разве только потому, что вы из Клондайка. Волк ведь тоже оттуда…
— Да, сударыня, — рассеянно сказал Миллер.
Подняв одну из передних лап Волка, он стал внимательно осматривать ее, нажимая мягкую подошву большим пальцем.
— Мягкие стали, — заметил он, — видно, давно не ходил в упряжи.
— А ведь это удивительно, — заговорил вдруг Вальт, — что он позволяет вам проделывать такие штуки.
Скифф Миллер вдруг поднялся.
— Давно у вас эта собака? — спросил он резким, деловым тоном.
В эту минуту собака, которая ласкалась к незнакомцу и терлась о его ноги, вдруг раскрыла пасть и залаяла. Это был отрывистый звук, короткий и радостный, но это был лай.
— Это для меня ново, — заметил Миллер.
Вальт и Мэдж изумленно переглянулись. Чудо наконец случилось: Волк залаял.
— Он никогда прежде не лаял, — сказала Мэдж.
— Да, он залаял в первый раз, — подтвердил Миллер, — я его лая никогда не слышал.
Мэдж улыбнулась. Человек этот, очевидно, шутил.
— Конечно, — сказала она, — ведь вы его увидели впервые всего пять минут тому назад.
Миллер пристально взглянул на нее, точно ища на ее лицо выражения того лукавства, которое ему чудилось в ее словах.
— Я думал, что вы поняли, — медленно сказал он, — я думал, что вы сразу догадались по тому, как она приласкалась ко мне… Собака эта моя, кличка ее не Волк, а Браун[3].
— О, Вальт! — воскликнула Мэдж.
Валы сразу принял оборонительное положение.
— Почему вы знаете, что это ваша собака? — спросил он.
— Потому что она моя, — был ответ.
— Это только слова, — резко сказал Вальт.
Миллер долго и пристально смотрел на него и потом заговорил:
— Это моя собака, я знаю это, потому что сам вырастил ее. Смотрите, я вам сейчас это докажу.
Миллер повернулся к собаке.
— Браун! — крикнул он.
И при звуке его голоса уши собаки откинулись назад, как будто ее гладили по голове.
— Трогай!
Собака сделала поворот направо.
— А теперь марш.
Собака сразу остановилась и потом зашагала прямо вперед, послушно остановившись по команде.
— Я умею делать это посредством свиста, — с гордостью объяснил Миллер. — Браун был головной собакой упряжки.
— Ведь вы его не возьмете теперь с собой? — со страхом спросила Мэдж.
Миллер кивнул головой.
— Назад туда, в этот страшный Клондайк, где столько страдают?!.
Он опять кивнул головой и добавил:
— Да там вовсе не так страшно. Взгляните на меня: вид у меня довольно здоровый, не правда ли?
— Но ведь это собака. Страшные лишения, изнурительный труд, голод, холод… Ведь я читала об этом, я знаю все…
— Я однажды чуть не съел ее, — сознался Миллер. — Спасло ее только то, что мы в этот день подстрелили оленя.
— Я бы скорее умерла с голоду! — воскликнула Мэдж.
— Там все иначе, — объяснил Миллер. — Вам нет надобности есть собак, но когда приходится плохо, вы начинаете думать иначе. Вам никогда не приходилось так плохо, значит, вы не можете судить об этом.
— В этом-то и суть, — пылко продолжала Мэдж. — В Калифорнии не приходится есть собак. Почему бы вам не оставить ее здесь! Ей здесь хорошо, вы знаете, что она никогда не будет нуждаться в корме, никогда не будет страдать от холода и переносить лишения… Здесь все ласково и нежно, ни природа, ни люди не свирепы. Ей никогда не придется переносить ударов бича… А климат… ведь здесь никогда не бывает снега.
— Но зато здесь чертовски жарко летом, — рассмеялся Миллер.
— Вы ничего не отвечаете, — пылко продолжала Мэдж. — Что вы дадите ей там, на далеком севере?
— Корму, если он у меня будет, а он почти всегда бывает, — был ответ.
— Почти всегда. Ну, а остальное время?
— Корму не будет.
— А работа?
— О, работы будет вдоволь, — нетерпеливо крикнул Миллер. — Работа без конца, и голод, и холод, и всякие другие напасти — вот что выпадет ей на долю, если она уйдет со мной. Но она любит все это, она привыкла к этому. Она знает эту жизнь; она родилась и выросла среди этой обстановки. Вы же ничего этого не знаете, и вам нечего говорить об этом. Собаке место там, а там ей будет лучше.
— Вы не возьмете собаки, — решительным тоном заявил Вальт, — значит, и спорить не о чем.
— Что такое? — спросил Миллер, брови которого вдруг нахмурились и лоб покраснел.
— Я сказал, что вы не возьмете собаки, — и делу конец. Я не верю, что это ваша собака. Вы, быть может, когда-нибудь видели ее, или, быть может, были погонщиком у ее хозяина. То, что она повинуется вашим приказаниям, вовсе не доказывает, что она ваша всякая собака из Аляски послушается таких приказаний. Собака эта очень дорого стоит, особенно в Аляске, и этим объясняется ваше желание присвоить себе эту собаку, но вы должны доказать ваши права на нее.
Миллер, спокойный и сосредоточенный, внимательно смерил взглядом Ирвина, точно сравнивая свою силу с его слабостью.
— Я не вижу, что может мне помешать взять собаку сейчас же, — сказал он наконец с презрительным видом.
Лицо Вальта вдруг вспыхнуло, и мускулы его рук и плеч напряглись и стали твердыми.
Жена его, встревоженная и смущенная, вдруг вмешалась в их спор.
— Быть может, м-р Миллер прав, — сказала она. — Боюсь, что он прав: Волк, как видно, знает его и отвечает на кличку «Браун». Он сразу приласкался к нему, а ты знаешь, что он этого никогда прежде не делал. А как он залаял! Он был вне себя от радости. Чему он радовался? Вероятно, тому, что нашел своего настоящего хозяина.
Мускулы Вальта вдруг ослабели, и плечи, казалось, уныло опустились.
— Я думаю, что ты права, Мэдж, — сказал он. — Волк вовсе не Волк, а Браун и, как видно, принадлежит м-ру Миллеру.
— Быть может, м-р Миллер продаст нам его, — сказала она. — Мы его купим.
Скифф Миллер покачал головой, уже не гневно, а добродушно:
— У меня было пять собак, — начал он, точно ища чем смягчить свой отказ, — и он был вожаком. Это была самая лучшая упряжка во всей Аляске, ничто не могло сравниться с ними. В 1898 году мне предлагали за них пять тысяч долларов, и я не взял… Цены на собак тогда стояли высокие, но мне не потому предлагали такую неслыханную цену, а потому, что собаки стоили столько… Браун был лучше всех, и зимой мне предложили тысячу двести за него одного, но я отказался. Я не продал его тогда, не продаю и теперь. Люблю я его — вот что. Я искал его целых три года… Чуть не заболел с горя, когда узнал, что его украли, не потому, что ценил его на деньги, а потому, что очень любил его. Я своим глазам не верил, когда увидел его сегодня, мне показалось, что я вижу сон, что это слишком большая удача, чтобы оказаться действительностью. Ведь я сам выкормил его, сам укладывал его спать каждую ночь. Мать его издохла, и я стал покупать сгущенное молоко по два доллара за банку, в то время как сам я обходился без молока даже к кофе, потому что оно было слишком дорого. Я заменял ему мать, — другой у него не было. Он, бывало, всегда сосал мой палец, когда был щенком, вот этот самый палец.
Слишком взволнованный, чтобы продолжать, Миллер поднял указательный палец, чтобы они могли его видеть.
— Вот этот самый палец, — бессвязно пробормотал он, как будто этот палец был доказательством его прав на собаку и ее привязанности к нему.
Он все еще глядел на свой поднятый палец, когда Мэдж опять заговорила.
— Ну, а сам Браун, — сказала она, — ведь вы его вовсе не приняли во внимание.
Миллер в замешательстве смотрел на нее.
— О нем-то вы подумали? — спросила она.
— Не понимаю, к чему это клонится, — сказал он.
— Быть может, Браун сам сделает выбор, — продолжала Мэдж. — Быть может, у него есть свои вкусы и желания. Вы его вовсе не приняли во внимание, не дали ему возможности выбора. Вам, очевидно, вовсе не пришло в голову, что он, быть может, предпочтет Калифорнию Аляске. Вы думаете только о вашем желании и поступаете с ним, как будто он мешок картофеля или связка сена.
Это была совершенно новая точка зрения. Видно было, что Миллер очень взволнован и что-то соображает. Мэдж воспользовалась его нерешительностью.