Тогда он сел на скалу и заплакал, — таким страшно одиноким он себя чувствовал, — и плакал до тех пор, пока вид слез, капавших из его глаз на руки, не привел его в себя; мрачно подумал, что, пожалуй, лучше было бы утонуть, чем блуждать теперь голодному и безоружному в этой пустыне.
Он устремился вниз, к воде, с полубессознательным намерением броситься туда, как вдруг желание жить вспыхнуло в нем с новой силой, и повернувшись спиной к реке, он вскарабкался на крутой берег и быстро направился в лес.
Когда наступила ночь, он разжег костер, так как в шапке у него сохранились спички, и заснул возле костра, не замечая голода. Весь следующий день он продолжал итти, а ночью опять зажег костер, но на этот раз, сидя у костра, он жевал зеленые побеги сосны, чтобы заглушить муки голода, которые теперь донимали его; впрочем, ему не так хотелось сейчас есть, как пить. Сообразив это, он пришел в бешенство на самого себя: зачем он был так глуп, что убежал от реки. Он решил на следующий день, предпринять такое же утомительное путешествие обратно, а пока крепко заснул, так как был сильно истощен ходьбой.
Проснувшись, он увидал над собой морщинистое коричневое лицо старого индейца, который без улыбки смотрел на него. «Ну, как?» — спросил индеец. Белый в ответ только заплакал, чувствуя какую-то болезненную благодарность. Два другие индейца также подошли к нему и с любопытством уставились на него.
Поднявшись с земли, шатаясь, белый с индейцами дошел до того места, где находились их типи (конусообразные шалаши, крытые березовой корой). Там они накормили и напоили его и, усадив в одном из пустых типи, оставили наедине с невеселыми мыслями.
А мысли его опять и опять неслись к той несчастной катастрофе на реке. Как это случилось? Кто был в этом виноват? Ведь он был впереди всех, когда они тащили бечевой лодку; может быть он шел слишком близко к берегу; может быть, злополучные товарищи в лодке кричали ему предостережения, которых он не слыхал? Может быть…
Вдруг течение его мысли было прервано чьим-то стоном, доносившимся с другой стороны палатки. Из-под полы палатки высунулась длинная серовато-бурая морда собаки, вокруг которой был туго затянут ремень, так туго, что он почти врезался в мясо, которое вспухло по обе стороны ремня.
Индейцы часто очень жестоко обращаются со своими собаками и таким образом отучают их от воровства.
Полы палатки приподнялись несколько больше, и из-под них появилась измученная собака — помесь волка с шотландской овчаркой и эскимосской собакой. Эта собака была так измучена, что раболепно подползла к ногам человека. Положив свою распухшую морду к нему на колени, она смотрела ему в лицо своими карими глазами, отуманенными болью.
Брови белого болезненно сморщились; он достал нож и осторожно перерезал затянутый ремень.
— Хотел бы я надеть эту штуку на одного из твоих хозяев, когда они сами что-нибудь украдут, — гневно пробормотал он. — Они не стоят того, чтобы держать собак. Ну, ты свободна, старина, можешь итти.
Индейцы по опыту знают, что не стоит оказывать благодеяний бродячим белым. На следующий же день, снабдив белого пищей и одеялом, которые они променяли на его большой нож, индейцы объяснили ему, что если он будет держатся все время определенного направления, то скоро дойдет до одинокого лагеря.
И белый снова отправился в путь, но теперь уже в несколько лучшем положении: у него были и пища и одеяло. Через два дня пути он действительно наткнулся на лагерь полукровного француза-траппера, который принял его довольно недружелюбно.
Здесь он пробыл целую неделю; за эту неделю с удивительной неожиданностью наступила зима.
Три дня шел снег, мягкий, рыхлый снег, который гнал северный ветер. Траппер, в котором преобладал индеец над французом, с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее; наконец в конце недели он дал белому человеку пару лыж и небольшой запас пищи, объявив; ему, что если он не хочет оставаться здесь и быть занесенным снегом на всю зиму, то этого запаса пищи ему хватит, чтобы добраться до поселка на Красной реке, который находился дальше к западу; однако, как далеко на запад находится этот поселок, траппер не сказал.
И вот белый снова отправился в путь. Желание жить, которое так мало поощрялось со стороны его ближних, все росло в нем. Он шел все вперед и вперед, с лыжами на ногах, мешком, набитым пищей, и одеялом за спиной.
Он не мог бы даже сказать, сколько дней прошло с тех пор, как он покинул лагерь траппера. Ел он лишь столько, сколько нужно, чтобы поддержать жизнь, потому что не знал, когда дойдет до поселка. Однако он чувствовал, что должен торопиться, торопиться во что бы то ни, стало, хотя ноги его подгибались в коленях, а мозг устал от раздумывания над тем, почему мешок на его спине становился все тяжелее и тяжелее, хотя запас пищи в нем с каждым днем уменьшался.
Когда стемнело, человек остановился и зажег костер. Мороз все крепчал.
— Я думаю, что замерзну сегодня ночью, — устало бормотал он, лежа под одеялом.
Он проснулся от странного ощущения, как будто что-то теплое и влажное лижет его лицо и голову. Подняв ослабевшую руку, чтобы оттолкнуть это надоевшее ему что-то, он задел рукою лохматую грубую шерсть. Тогда он приподнялся, завернувшись в одеяло, и оглянулся кругом. Около него лежала, раболепно прижавшись к нему, дрожа от радости и умоляюще взвизгивая, собака индейцев, та самая собака, с морды которой он срезал туго затянутый ремень. Очевидно, она прибежала по следам единственного приласкавшего ее человека. Но как удалось ей это сделать — было удивительно, так как одна из ее передних лап была привязана ремнем к шее, обычный способ, который применяют индейцы, чтобы их собаки не убегали. Бедное животное на трех ногах совершило это длинное путешествие; к тому же большую часть пути ей пришлось бежать по свежевыпавшему, рыхлому снегу, в который она все время должна была проваливаться.
Человек, охваченный жалостью, отвязал собаке лапу, которая сильно распухла, и начал осторожно растирать ее своим одеялом.
— Ты не забыла меня, — сказал человек, — ты пришла, чтобы попытаться заплатить свой долг. Не правда ли? Я уверен, что ты сделала бы это скорее, чем кто-нибудь из людей… Где ты была, когда шел снег, и чем ты питалась все это время? Я думаю, что ничем, — добавил он, смотря на ее выступавшие ребра.
Затем человек разделил с собакой свой завтрак, и без того довольно скудный, и, вскинув на плечи мешок, собрался опять бежать на запад. Но собака пошла по направлению к северо-западу, все время оборачиваясь через плечо на человека. Когда же он пошел за ней, она начала бегать вокруг него с коротким лаем и визгом, как делают это овчарки, стараясь загнать одну из упрямых овец.
Человек понял ее волнение. Увидав, что на нее обратили внимание, собака бросилась вперед и замелькала между деревьями. Пробежав шагов сто, она остановилась и не возвращалась назад, подняв больную лапу и поджидая, когда человек пойдет за ней.
— Я думаю, ты умнее меня, — сказал человек, направляясь за ней.
К вечеру следующего дня собака с торжеством привела его к поселку. Вот за эту услугу собака и получила свое прозвище. Дело в том что, рассказывая эту историю приютившему его жителю поселка, человек не мог нахвалиться собакой.
Собеседник согласился с ним.
— Да, она действительно была для вас добрым другом[5], — сказал он.
— Что такое Бонами? — спросил человек.
— Это значит: верный и добрый товарищ, — объяснил его собеседник.
— Да, она такая и есть, — с жаром сказал человек.
Так за собакой и осталось имя Бонами.
Человек и собака были ласково приняты обитателями поселка. Вновь прибывший, мрачный по своей натуре и благодаря происшедшим с ним печальным обстоятельствам, все время старался хоть чем-нибудь выразить свою благодарность: он чинил крыши бревенчатых построек и делал различные другие работы, которые оказывались у него под рукой. Однако его мирная жизнь была скоро нарушена.
Недели через три после того, как Бонами и его хозяин поселились в поселке, сюда же пришла небольшая группа индейцев со своими собаками и санями, нагруженными мехами, для обмена их на табак и чай. Собака, запряженная в сани впереди других, причинила индейцам дорогой очень много хлопот. Она оказалась непослушным, упрямым животным; это была чистокровная эскимосская собака. Ее длинная шерсть торчала вертикально.
Она привыкла, что раньше ее всегда ставили второй в упряжку. Поэтому все несчастья, которые могли произойти дорогой с санями и запряженными в них собаками, случились у них на пути к поселку. Прежде всего они сбились с дороги, затем две собаки подрались во время кормежки и, прежде чем их успели разнять, сильно покусали друг друга; сани все время проваливались в сугробы, так что даже обычное терпение индейцев наконец истощилось. Подходя к поселку, они говорили о пропавшей собаке, которая раньше была у них головной.
Та собака всегда отлично работала; она была такая сильная, послушная и чуткая; она не дралась с другими собаками, хотя всегда умела держать их в порядке. В самом начале зимы она вдруг исчезла. Они думают, что ее сманили волки, как это иногда бывает с одинокими собаками.
Вдруг их собака бросились вперед, и там, впереди, индейцы увидали ту самую собаку, о которой они говорили. Она бежала к ним навстречу. Это был Бонами. Он подбежал к передней собаке, дружелюбно обнюхал ее, повернувшись, встал впереди упряжки и бросился вперед, ведя за собой всех остальных собак, как будто он был впряжен в сани вместе с ними. Изумленные и восхищенные индейцы издали громкий гортанный звук и кинулись бежать за санями. Вдруг так же неожиданно собака снова покинула свое место, которое она с гордость заняла, и бросилась через снег к стоявшему в отдалении человеку. Чувство привязанности к нему победило в ней все другие чувства.
В ту же ночь белый человек, встревоженный и расстроенный, пришел к своему хозяину, с ним пришел и Бонами, привязанный на веревку.