Поступил приказ овладеть деревней Маяки. Более 11 пехотных полков и танки 16-й дивизии, почти сотня бронированных чудовищ против двух стрелковых дивизий 9-й армии, подкрепленных группой собак-истребителей танков.
Идут, лязгая гусеницами, грохочущие, обвешанные серыми автоматчиками, словно гроздьями переспелого винограда. Собаки нервничают, но… рано. Пусть подойдут ближе. А эти гады попрыгали и поперли вперед. Загремели пушки. Шрапнелью задело Петрушку. Она повизгивает. Ей перевязывают лапу, оглаживают. Наши стрелки пытаются отсечь немецких пехотинцев. Собаки нервничают, счет идет на секунды. И вот лязгающая громада уже дышит человеку в лицо — сорок метров между «тигром» и Сашей Петровым с Петрушкой. «Пускай!» И молись, чтобы не подстрелили… Успела! Горит взорванная крепость. «Пускай Грома!» Мчится беленький с темными пятнышками Гром. «Беги, беги, родной! Ах ты, черт, — подстрелили, чуть-чуть не успел до мертвой зоны. Пускай, Толя, Жучка! Пускай!» Мчится собака. По ней стреляют, слева и справа от нее зарываются в землю пули. Мчится четвероногий истребитель, он пролетает опасную зону, исчезает под брюхом движущейся железной махины. Взрыв! Охваченная пламенем, она разваливается на куски.
Танки рвутся, горят, немцы остервенело лупят по нашим окопам. Собак почти не осталось. Пошли в ход гранаты. Стрелки, поливаемые свинцовым дождем, бьют по «тиграм» из противотанковых ружей. Пустили собаку. Есть! Сноп пламени, грохот, горит фриц! А вожатый убит.
Когда взорвался четвертый танк, остальные три развернулись и ушли. Погибли двое вожатых, потери у стрелков. То на одном, то на другом участке боев слышны взрывы подорванных собаками танков. Станция Староверово — 6 вражеских машин, в сражении у совхоза им. Ленина — 14. Это работа бойцов 10-го армейского отряда ИТ, летом сорок первого вместе стояли в Малиновке.
Маяки пытались брать дважды — безрезультатно. Немцы разбрасывали листовки «Какие вы вояки, что не взяли Маяки». Не взяли и Славянск, и Красноармейск. Немцы перешли в атаку по двум направлениям — Изюм и Барвенково. Немецкий офицер 357-й пехотной дивизии записывал в личном дневнике: «Первая линия русских позиций разрушалась под градом бомб и снарядов. Но, несмотря на это, те, кто пережил этот ад, оказывали ожесточенное сопротивление. Один советский батальон, чьи позиции атаковал 466-й гренадерский полк, держался до последнего человека. На его позициях было найдено 450 мертвых русских».
Бомбили расположение советских войск чудовищно. 17 мая разбомбили узел связи 9-й армии в Долинской, и наши части остались без связи, под градом бомб и снарядов. Хаос. 22 мая 1942 года Барвенковская западня захлопнулась, обе армии Юго-Западного и Южного фронтов оказались в окружении, но ожидаемой капитуляции гитлеровцы не получили. И с 25 мая начался прорыв под мощным огнем и бомбардированием с воздуха и артиллерии на земле. 28 мая удалось, пусть на участке 800 метров, прорвать фронт. Около 22 тысяч солдат и офицеров одержали пусть и очень горькую победу, вырвавшись из котла.
От полигона до передовой — руку протянуть.
Примчался посыльный из штаба:
— Товарищ младший воентехник, для вас задание. Собрать остатки разбитого отряда. Вот названия частей, вот названия штабов. Выезжайте на передовые, собирать остатки частей.
Разыскивая штабы, Дина ловила попутки, когда случалось добыть лошадь — скакала верхом, нет — шагала пешочком, как придется. Добравшись в расположение, спрашивала с надеждой: «Не подобрали ли вы людей, не остались ли у вас…?» Отыскивались далеко не все штабы: от большинства частей ничего не осталось. Собрать удалось очень мало.
С передовых Дина вернулась на трехтонке, мотаясь в кузове среди пустых бочек из-под бензина, порядком этими бочками побитая. А мимо гнали к Северному Донцу и грузили на понтоны косяки лошадей знаменитых донских заводов.
Ночью бомбили Ворошиловград, железнодорожную станцию. Вышли спасать то, что можно спасти. Растаскивали руками снаряды, расцепляли вагоны, груженные снарядами. «Зря все это, — сказал железнодорожник, — все равно они сюда придут. Лучше бы рвануло — не фрицу же оставлять»
Пришел приказ отходить. В пыли и копоти отступали войска под палящим солнцем, оставили Краснодон, текли меж донскими станицами. Казачки выносили на дорогу кринки с молоком, караваи хлеба, огурцы, помидоры, яблоки. Выли в голос бабы. Одной рукой протягивали вареную куру, а другой поднимали подол и, закрывая лица, криком кричали: «На кого же вы нас покидаете, солдатики?» Казачки крыли солдат остервенело: «От гляньте, такие разэтакие, мы за вас видать воевать будем!» Шли солдаты, не смея поднять глаз, не зная ответа на простой вопрос «Почему отступаем?» Давило грудь страшное чувство беспомощности, гнев от бессилия что-то предпринять, изменить… А в ноздри залезал густой пшеничный аромат — недавно взорвали элеватор. Горячая пшеница устилала дорогу, и люди шли, утопая по колено в зерне.
Отступающие войска Южного фронта преследовала 1-я танковая армия фон Кляйста. Отряд держал оборону из последних сил. Тяжелые «тигры» — крепости на гусеницах, подкрепленные великолепно оснащенной пехотой. И против этой армады — наши, вымотанные бесконечными переходами, терявшие людей, собак, но не утратившие мужества солдаты 9-го отряда.
Отряд продвигался к югу. Бойцы, торопясь использовать темноту короткой южной ночи, обливаясь липким и душным потом, долбили закаменевшую целину, оборудуя позицию. Отрыть окопы полного профиля не успели. Заныли над головой самолеты, принудив всех сжаться и замереть в неподвижности. Покружив немного и не обнаружив ничего подозрительного в обследуемой зоне, повернули обратно. Освещенная ранним солнцем земля выглядела по-прежнему плоской и гладкой.
Обнадеженные воздушной разведкой, не чуя опасности, облепленные гроздьями сидящих на броне солдат, машины табуном устремились в прогал. Нагло покачивая направленным вперед орудийным стволом, самоуверенно катила машина, на которую Зинченко (он после госпиталя добился возвращения в отряд) нацелил Змейку. Тренированным глазом прикидывая расстояние, автоматически ощупал припасенные в глубине окопа в небольшой нише справа гранаты и бутылки с горючей смесью. Когда расстояние сократилось метров до восьмидесяти, твердая рука бойца решительно подтолкнула собаку на выход. Змейка серой тенью скользнула из окопа, лавируя в иссушенных остовах бурьяна, взяла несколько вправо и, описав крошечную дугу, вышла на танк, едва различимым ручейком пыли отмечая свой путь… Собака нырнула под клиренс! Тяжелым, тягучим взрывом ухнули килограммы тола. Не поскупился Владимир, сумев реализовать свою давнишнюю задумку — приспособил к стандартному заряду дополнительную пару шашек! Машина словно ткнулась в невидимую преграду, по инерции чуть вскинулся перед, потом безвольно клюнул хобот орудия, и криво нахлобучилась плосковатая, разлапистая башня…
А боец, резко согнувшись, вжимается лицом в колючую землю… Нет. Не убит и даже не ранен. Это момент прощания с верным другом. Тут же автоматически вскидывается неразлучная СВТ, в прищуренных серых глазах скачут синеватые льдистые искорки, и с натужным, болезненным покрякиванием, словно раскалывая неподатливое узловатое полено, методично и расчетливо, как гвозди, одну за другой, вгоняет он одиночные, прицельные, злые пули, укладывая мечущиеся фигуры врагов.
Собак не осталось совсем. Ни одной! Значит, завтра против танков останутся только люди.
К этому периоду относится одно из воспоминаний Дины Соломоновны, записанных мною дословно.
«Стали думать и гадать, как сохранить собаку. Как и танк подорвать, и собаку сохранить? Материализовалось понятие: истребитель танков — смертник. Стало жаль губить собак, своих, родных. Появилась острая жалость не просто к собаке, а к конкретной собаке. Скажет кто-нибудь вожатому:
— А Жучок — твой? Сработал!
— Сработал. — И вставал перед глазами косматый кобелек, обожавший Толю. Веселый и смышленый пес.
— Думайте, думайте, — требовал Акишин, особо не рассчитывая на результат. Тем не менее с надеждой.
Думайте… Любимые слова. В том, что я стала командиром Красной армии, — заслуга Акишина. Он делал людей, учил жестоко, но в основе жестокости лежала доброта. Он кидал с обрыва в воду, но не давал утонуть.
А если предложить собаке догнать танк и вспрыгнуть на него? И хотя задняя часть танка с цилиндром — большое препятствие, но собака преодолевала его гораздо легче, чем нырок навстречу идущей машине. Собаки научились прыгать так, чтобы перепрыгнуть цилиндр, а кто поумнее — вскакивал на танк с правой стороны. Доложила Акишину появившуюся методику.
— Хорошо, вспрыгнула, а потом?
— Потом собака оставляет взрывчатку и убегает.
— Но где взять раскрывающийся вьюк, такой, чтобы она могла сбросить его самостоятельно?
Действительно — где?!
На этом и остановились.
Собак не спасли. Часть ушла на передовую. А мы ушли отступать».
Отряд разделился на три группы. Дина оказалась в группе танков и тягача. Спешно отправляли на передовую патроны, ружья, гранаты — все, что осталось. Старшина Скрыпник вместо того, чтобы грузить боеприпасы, занялся личным извозом — грузил тюки каких-то баб.
— Сволочь! — Выхватила «вальтер» и помчалась к негодяю. Тот свою кобуру расстегивает.
— Отойди, дура!
— Застрелю, сволочь! — кричала белая от гнева Дина. — Сбрасывай шмотки!
Подскочил Акишин. Мгновенно просек ситуацию. Рявкнул:
— Под трибунал захотел, Скрыпник! Опустить оружие, Волкац! Убрать оружие!
— Где эта передовая, — злобился Скрыпник, разгружая машину под наблюдением Акишина. Машина ушла на передовую. Последняя.
Их осталось пятеро среди колоссальной лавины отступающей техники и людского потока. В лавину этого хаоса затесался грузовик с харьковской концертной бригадой. Брызжет молоко на придорожную пыль из вымени кричащих от боли коров. «Солдатики, возьмите скотинку с собой», — умоляли крестьяне. Тысячи людей передвигались закопченные солнцем и порохом, накрываемые клубящейся пылью, оглушаемые жутким гулом, рвущимся из-под земли. Подрывали шахты. Время от времени бомбят. Воет, свистит, грохочет. Психика не выдерживала — некоторые сходили с ума.