[4] (Ян = Йоган (Иоганн) = Гонза (уменьшительно, Гонзик). Только девушек никогда Гонзой не называют). Тела у нее было очень даже много, а еще она была на шестом месяце беременности.
Он прошел в квартиру, а вышел лишь через три недели. "Потому что срочно нужно было сменить нижнее белье".
Их, в будущем, совместный коллега, поэт и художник Иво Водседалек, рассказывал, что, помимо отсутствия хотя бы минимальной потребности поддержания порядка вокруг себя, у Гонзы имелся еще более нехороший недостаток, который для окружения всегда заканчивался сложностями: она терпеть не могла быть одной. Бонди вспоминал, что количество ее любовниц и любовников шло на сотни. Один из них рассказывал, как посетил Яну дома. Они оба разделись, и Гонза его связала. Внезапно в комнату зашел какой-то другой голый мужчина, с которым хозяйка тут же отправилась в постель. На глазах того, связанного.
С Бонди она жила восемь лет. Параллельно она жила с его коллегой, причем, для обоих мужчин жестоким образом: "Лишь только ей удавалось переспать со мной, она тут же звонила Чернему, который тут же занимал в кровати мое место".
Бонди неоднократно сбегал от нее. "Но тут же она приезжала на такси и забирала меня. А я не был в состоянии перед ей сопротивляться. Говорил, что не люблю ее, но шел, словно теленок под нож мясника. Черны испытывал в отношении нее то же самое".
Гонза была дочкой Милены Есенской, журналистки и коммунистки, известной во всем мире как любовь Франца Кафки. Воспитанная дедом (сама Милена погибла в концлагере Равенсбрюк), Яна унаследовала миллионное состояние, которое спустила за год. Потом у нее было пять детей, но она настолько забрасывала их, что даже попала за это за решетку[5] (Много лет спустя под именем Яна Черна она написала о собственной матери увлекательную книгу, которую коммунистические власти сразу же после издания направили под нож. По-польски книга вышла под названием "Моя мать Милена и Франц Кафка" (MojamatkaMilenaIFranzKafka), издательство Akapit и Od nowa, Катовице, 1993 – Примечание Автора). Она сбегала от Черны вместе с Бонди, а от Бонди с Черны на целые недели. Им нечего было есть. Отец Бонди, будучи довоенным генералом, был лишен коммунистами военной пенсии и уже не мог давать им деньги, если не считать мелочи на трамвай. Тогда они выехали за город, где спали в каком-то рабочем общежитии, а днем, в Праге, нищенствовали, выпрашивая средства на ночлег. Так как они нигде не работали, то не имели продовольственных карточек. Доедали остатки в барах, подворовывали белье с веревок, велосипеды, коляски и сразу же продавали.
А потом в составе банды из нескольких человек они обворовывали родственников и знакомых (Крейцарову и Бонди за это даже задерживал). ни покупали чешский хрусталь, который Эгон контрабандой перетаскивал в Австрию (более плотно границы перекрыли только лишь в 1951 году), а оттуда привозил нейлоновые чулки. Всего лишь раз в доме у Гонзы был порядок – это когда квартира была абсолютно пустой, поскольку хозяйка распродала все вещи, так что разбрасывать было нечего[6] (Все это Эгон Бонди описал в книге "Первые десять лет", которая вышла в свет только лишь в XXI веке, и многие считали, будто бы Бонди тогдашние свои приключения просто выдумал. Но редактор и исследователь его творчества, Милан Маховец, имел возможность заглянуть в папки Бонди, которые вели милиция и Служба Безопасности. Так эти папки всю богатую жизнь философа в начале пятидесятых годов подтвердили. - Примечание Автора).
В течение всего этого времени – что Бонди подчеркивает – Гонза обучала его чешским народным песням.
Поэтом он стал где-то так:
Бонди довольно быстро заметил беспокойные сигналы. Сначала, что знаменитая коммунистическая демонстрация, которая в феврале 1948 года шла по Вацлавской плщади, сразу же за углом разбежалась по домам, чтобы успеть домой на говядину с кнедликами. Потом – когда сразу же после Победного Февраля, Эгон стал референтом по делам молодежи в квартальном комитете КПЧС – что набор в партию проводился уже по новым методам. Например, в одном банке на столе положили анкеты, которые следовало заполнить, а рядом – пистолет, так записались все. Потом, что из плана издательства Гиргала вычеркнули все сюрреалистические произведения. Потом, что перестали играть джаз. Потом, что люди начли опасаться собственных спонтанных реакций. А под конец, что его коллеги по партии принимают все это, не моргнув глазом.
- Не следует большевистскую идеологию путать с марксизмом. У них нет ничего общего, - четко заявил им он и решил, что на этот режим работать уже не будет.
- Я могу быть только лишь вне всего этого, абсолютно вне этого, - заявил Бонди.
Эгон познакомился с группой молодых поэтов сюрреалистов, которые, в основном, болтали о том, когда же Чехословакию освободят американцы. Вместе с ними он примыкал к гуру чешского сюрреализма, Карелу Тейге, выдающемуся теоретику искусства, для которого коммунисты готовили судебный процесс, но не успели, потому что в 1951 году тот умер от сердечного приступа. Гуру своими коллажами из фотографий – дорожный указатель "Прага" мог на них вырастать из обнаженной женской ноги, а столешницы столиков в кафе были покрыты сосками женских грудей – раздражал власти. В сталинские времена подобный тип воображения не имел права на существование. Впрочем, чешские сюрреалисты сами поняли (как определила это одна почитательница Бонди), что сюрреализм теперь – это комнатный цветок, который в климате культа личности просто обязан завянуть.
Так что первые стихи Бонди именно о том – как он сам говорил – что СССР, это фашистский режим.
В то время, как все писали: "Из уст в уста переходит / Имя, что солнцем нам светит / Имя, что с Солнца начинается / Имя Товарища Сталина" или же: "В стране социализма нет места сомнениям и беспокойству / вот партии нашей линия", Эгон Бонди писал так: "С деликатной осторожностью пержу, чтоб перед вами не усраться".
Впоследствии критики определили это как способ манифестационного отрыва от официальной, запачканной конформизмом культуры.
Направление фекализма, к которому принадлежит и Бонди, можно понять для себя так:
"В текстах можно отметить естественную реакцию здравого рассудка на обязательное обучение в школе официальной, государственной доктрины марксизма-ленинизма. Основные тезисы фекализма – primo: Все на свете и дерьма не стоит, отсюда, secundo: На все я могу насрать; отсюда, tertio: Все могут мне только задницу вылизать – в своей явно копрофагской[7] (копрофаг = поедающий дерьмо) форме могут звучать вторично и не слишком инновационно. Но в конкретном историческом периоде, когда они понимались в качестве антитезы революционного, оптимистического мировоззрения правящей партии, их можно было квалифицировать в их антиобщественном, антигосударственном высказывании и контрреволюционном последствии как деяние, угрожающее державе и способствующее ее демонтажу.
Фекализм исключает революционные изменения и развитие, а так же собственность на средства производства, зато он фокусируется на развитии межчеловеческих отношений, которые можно иллюстрировать фекалистическим круговоротом возможности срать. К примеру, эпоха монархии характеризовалась как положение, когда один срал на всех, но революция принесла перемену: теперь все срут на одного. Пока не дошло до современного положения вещей, когда все срут на всё. Из этого можно сделать пессимистический прогноз, в котором хватает марксистского чувства экономики, но который стоит в оппозиции к официально декларируемому видению коммунизма. После победы социализма на черном горизонте встречаются два последних из оставшихся в живых людских существ. Одно из них обращается к другому с просьбой: "А не одолжил бы ты мне дерьма, чтобы я мог высраться?"[8] ("Фрагменты фекализма" описал Владимир Борецкий (1941 – 2009) в книге "Другая сторон юмора". Он был клиническим психологом, философом и пожарным. А еще – мистификатором, и приведенный выше фрагмент, как фиктивная лекция о фекализме, принадлежит к одному из направлений его творчества. Одним из интереснейших изложений является текст о школе черного юмора без остроумия. – Примечание Автора).
Предшественником андеграунда девятнадцатилетний Бонди сделался так:
Он решил, что никогда официально не напечатается. От новой системы он решил брать лишь самое необходимое, и если такое возможно, то ни коим образом этой системе не прислуживать. Гонза Крейцарова, ее любовник Эгон Бонди и их коллега Иво Водседалек в 1949 году перепечатывать свои стихи на машинке в нескольких копиях, листки сшивать и делиться ними с доверенными людьми. Журнал, который они назвали "Издание Север" (Edice Sever), сейчас считается одним из первых подпольных изданий. В стихах они насмехались над Советским Союзом и его Богом – Сталиным. В произведении "В жопу" Бонди писал:
"Все в жопу, друзья / И в будни, и в день воскресный / Одни лишь киношники Страны Советов мир видят по науке".
Или: "Сегодня я выдул много пива / Так что сифон я не подхвачу / И в сортире я вычитал из "Руде Право"[9] / что растет нашей партии слава" ("Руде право" (чеш.Rudé právo — "Красное право") — бывшая официальная газета Коммунистической партии Чехословакии, существующая с 1920 года. В настоящее время выходит под названием "Право". (…)После объединения социал-демократов и коммунистов в 1948 году и "Руде право" слилось с социал-демократической газетой "Право лиду" и в этом же году, после установления коммунистического режима в Чехословакии, «Руде право» стала главной газетой страны, материалы в которой носили в основном пропагандистский и проправительственный характер. Газета стала чехословацким аналогом