советской газеты "Правда". В 1948—1989 годах тираж газеты доходил до 2 миллионов экземпляров. - https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A0%D1%83%D0%B4%D0%B5_%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%BE).
Водседалек провозгласил (правда, очень тихонечко), что это новая разновидность поэзии: отчаянная поэзия.
Данная разновидность писательства требовала храбрости. За такие строки грозило, как минимум, двадцать пять лет тюрьмы и даже смертная казнь. Еще в семидесятых годах за анекдот в пивной про СССР одного музыканта посадили за решетку на год.
Гонза писала о чем-то совершенно другом: "Не в попку, не сегодня / от этого мне больно…". В декабре 1848 года, впервые в чешской литературе, женская рука написала стихи типа hard sex: "Пёзды шьют по мерке / а портному говорят / Сделайте мне там шелковую подкладку / но не пришивайте пуговки / все равно, и так я буду носить ее расстегнутой".
После отчаянной поэзии Бонди решил отображать мир в суровой манере. До него дошло, что сталинизм перечеркивает любую метафору. И он призвал в литературу тотальный реализм, чем гордится до настоящего времени:
- Я написал то, о чем думал, в те времена, когда о таком никто и подумать не мог, и уж наверняка не осмелился бы написать.
"Я читал собственный репортаж о процессе изменников Родины / когда ты пришла. / Через мгновение ты разделась / а когда мы с тобой легли / ты, как всегда, была замечательной. / Когда ты пошла / я закончил читать сообщение о казни над ними".
"А долго ждать и не надо / Советовала одна дама-товарищ в очереди в Национальный Совет / Как только найдете квартиру арестованного / Вам тут же выпишут на нее ордер".
С Грабалом он познакомился так (в 1950 году):
"Кто-то мне сказал, что этот пан поставит мне пиво, так я пошел к нему на Либень, и Грабал действительно поставил мне пиво".
Расстался он с Грабалом так (в 1954 году):
"как-то раз я поднялся рано, то есть в полдень, и передо мной имелась обычная программа – пять встреч с целью: выпить пива, с Гонзой, с Грабалом и еще другими. И вдруг я почувствовал, что никуда идти мне не хочется. Тогда я сел за стол и написал каждому коротенькое письмо, что приду завтра. Но завтра я опять не пришел. И с того самого дня многих своих знакомых не видел годами. Я остался сам. Я ходил по библиотекам, изучал буддизм и даосизм. Еще ходил в пивные с тетрадкой и карандашом в руках, и писал. Благодаря этому, я мог обдумать все то, что впоследствии сложилось в мой философский труд "Радость от онтологии". Грабала я встретил лет через десять, совершенно случайно, на улице. На похороны Гонзы в 1981 году поехала моя жена, Юлия".
Доктором философии сделался он так:
Он познакомился со своей районной врачицей. "Она была словно пчелиная матка. Того, кто ей сделал ребенка, она тут же бросала. Того, кто ей сразу не сделал ребенка, бросала еще скорее. Слава Богу, половых отношений у нас не было". Но она была любительницей восточной философии и начала его убеждать, чтобы тот начал учебу. Она же устроила все, что требовалось. Чтобы ходить в школу рабочей молодежи, ему пришлось трудоустроиться. Впервые в жизни он отправился на работу: его назначили охранником кита в Национальном Музее. Бонди охранял тридцатиметровый скелет и читал. В двадцать семь лет Эгон Бонди сдал экзамены на аттестат зрелости, а потом поступил в университет на философию.
В чехословацкой философии (под своим настоящим именем, Збынек Фишер) он блеснул так:
Написал: "Проблема бытия и существования" (1967), "Радость от онтологии" (1967), "Будда" (1968). Он был первым, кому первым в Чехословакии доступным образом объяснить философию Востока и сравнить ее с западной традицией. В начале девяностых годов вышло шесть томов его "Примечаний к истории философии". На вопрос, как люди становятся философами, он всегда отвечал, что философами рождаются. Он считал, что это врожденное свойство, как талант художника, музыканта или литератора. Первая версия диссертации (в которой он занимался выдуманной им же несубстанциональной онтологией) содержала столько вульгаризмов, что его профессору пришлось посвятить поискам подходящих словесных эквивалентов целую неделю.
С момента написания первой версии данного эссе, я пытался найти несколько предложений, которые бы передали характер онтологической мысли философа Збынека Фишера. Я просматривал шпоры, учебники, компедиумы, даже заказал резюме его мыслей у специалистов, но ни одно их тех предложений для данной книги не годилось. Мне казалось, что спасением станут воспоминания приятельницы и дантистки Бонди – Марии Клечацкой-Бейлы. Она дружила с ним и его супругой Юлией почти тридцать лет, чуть ли не ежедневно приходила к ним по адресу ул. Нерудова 51 на Малой Стране[10] (Мала Страна (Malá Strana) — "Пражский малый град", исторический район Праги, расположенный ниже Градчан и соединённый с ядром города Карловым мостом. Кстати, до 1784 года являлся отдельным городом, с правом на самоуправление) и разговаривала с Бонди о философии. Пани стоматолог все те философские беседы излагает в сокращении; к сожалению, в ее интервью ни единого предложения на собственном уровне я не нашел. Понял я лишь одно: "Он вечно задавал бесчисленное количество вопросов, ответа же не дал ни единого", но – как известно – таким образом разочаровывает любой философ.
Зато дантистка превосходно описала внешний вид философа.
Выглядел Бонди так:
"В начале семидесятых годов доктор философии Фишер был непропорциональным толстяком, среднего роста, но вот конечности были сложены гармонично. Тонкие, гладенькие, светло-каштановые волосы он носил под художника, длиннее обычного; такая прическа, обычно, называется "под пажа". Под густыми бровями, самые длинные волоски которых спонтанно спускались на верхние веки, светились светло-зеленые, любопытные, необычно проникновенные небольшие глаза. У него был длинный, выразительный, чуточку остроконечный нос и узкие губы. Обрамлены они были тщательно сохраненной, философской щетиной, иногда седеющей, переменной длины. О челюсти нордического типа, несмотря на все мои постоянные предупреждения, он заботился не сильно, о чем впоследствии неоднократно жалел. За руками же, совсем наоборот, как для мужчины, тонкими, напоминающими, скорее, женские, он заботился с заметным тщанием; на безымянном пальце левой руки он носил тоненькое золотое обручальное кольцо. Характерный силуэт с впалой грудной клеткой и выдающимся животом с течением лет неотвратимо фиксировался, после чего, можно сказать, стекал вниз – сам он называл его готическим силуэтом. Двигался он неспешно и тихо, без резких движений и жестов. Точно так же он и говорил, хотя иногда с легким оживлением, которое подчеркивало серьезность обсуждаемой темы. Он носил застиранные рубашки, ношенные свитеры самых странных цветов и ношенные штаны, чаще всего – джинсы. Знаменитым элементом домашнего костюма был так называемый халат, одеяло в желто-красную клетку, разрезанное пополам и сшитое в плечах, с дыркой для головы. На ногах, таких же маленьких, как и руки, точный размер: тридцать восемь, он носил полуботинки с притоптанными задниками, дома же – шлепанцы, а зимой теплые тапочки с пряжкой"[11] (Мария Клечацкая-Бейлы "Малостранские воспоминания", Прага 2008).
Папой римским андеграунда сорокалетний Бонди стал так:
Когда ему не было куда деваться и нечего есть, он зашивался в психбольницу. На это у него имелись собственные методы. К примеру, он брал красную лампу, как у дорожных работников, выходил на шоссе и орал: "Убийство! Помогите!".
А впоследствии в психиатрическое отделение он попал по причине самых неподдельных медицинских показаний. В течение множества лет он делал все, чтобы только получить пенсию инвалида по причине больной головы, чтобы за государственные денежки только и заниматься писанием. В больнице, в начале семидесятых годов он познакомился с Иваном Йироусом, которого называли Чокнутым[12] (Jirous – Świrus), молодым критиком-искусствоведом, который был душой рок-ансамбля The Plastic People of The Universe. Чокнутый отмазывался в психушке от армии (чехословацкие психиатры сделали для подполья много добра).
И старые стихи Бонди "пластмассовых" просто порвали.
Группа образовалась в Праге в 1968 году, через два месяца после вторжения армий Варшавского Договора в Чехословакию. Бонди начал появляться на их нелегальных концертах и сделался идеологом андеграунда. Он писал книги и романы, которые, после издания в подпольных типографиях, восхищали. "Мы плодим детей для преисподней", - характеризовал Бонди Чехословакию после советского вторжения.
Его тексты пятидесятых годов – "поэтизированное дерьмо", как выражался о них сам автор – нарушали языковые табу. Стишки Эгона идеально годились на роль шлягеров ("Мирный, мирный, мирный – как рулон сортирный"). В эпохе неосталинизма семидесятых годов тексты Бонди принимали новое значение.
Молодые музыканты сваяли на его тексты монументальную музыку, что давало поразительный эффект. Про смесь отчаянно звучащей скрипки, неумения играть и фри джаза кто-то написал, что та не подлежит террору необходимости нравиться.
По телевизору и в прессе власти обвиняли ребят в отвратительном презрении к ценностям. А еще в отсутствии уважения к трудовому народу.
Для них же – как они говорили сами – эти тексты были воплем желания жить по-другому. "Возможно, это и есть пение мышей в лабиринте. Возможно, именно потому музыка "Пластмассовых" столь сильно отличается от западного рока", - писал тогда молодой Йироус. Андеграунд как изоляция: ничего общего ни с властью, ни с оппозицией; ведь оппозиция – это какой-никакой но диалог с властями. От их громкого судебного процесса началось оппозиционное антикоммунистическое движение, названное Хартией 77