Сам я вижу, что причиной безобок являются деньги. Похороны в целом стоят, как минимум, семнадцать тысяч крон, то есть, средняя зарплата по столице, а что такая сумма означает в таком маленьком городке, как наша Пржибрам – сами можете себе представить.
Два года назад в Чехии ликвидировали помощь на похороны. В исключительных случаях ее могут получить дети, оставшиеся без средств на пропитание, на мать или на отца – пять тысяч крон, все равно, что тьфу. Теперь, если каждому приходится самому платить за похороны, так он предпочитает заплатить как можно меньше.
Вот мне кажется, что вы смотрите на эту проблему как-то романтично – мол, похороны обязаны быть и точка. А тут все дело в жестокой действительности.
По мне, так ликвидация этого пособия на похороны – это только отговорка. Парламент никогда бы не ликвидировал пособия по всей стране, если бы на это не было ментального разрешения.
Цыгане тоже никакого пособия не получают, а похороны устраивают куда там: человек на двести, с оркестром, с поминальным обедом. А ведь ромское меньшинство у нас, чаще всего, бедное, беднее, чем чешское большинство. Но вод с покойником они прощаются достойно и богато. Тут вопрос не денег, а вопрос души.
В нашей стране лучше сказать: "вопрос гуманизма", потому что душ у нас тут и нет.
Самая дешевая кремация в Праге стоит двенадцать тысяч крон, вместе с обычным обрядом – двадцать пять. Если желаешь гроб из дуба и шикарные похороны – шестьдесят. Некоторые погребальные фирмы борются за участие на рынке, они в состоянии буквально вырывать покойных один у другого. а если вы не хотите их дорогих цветочных украшений, поскольку сам покойный желал маки или ромашки, они тут же теряют к вам интерес.
Почему без похорон? Потому что девять из десяти человек умирает в больницах. В Чехии у нас слишком мало хосписов. Не только семьи, но и дома престарелых посылают стариков на смерть в больницу, так как не желают, чтобы те умирали у них под носом. При таком нежелании нет ничего удивительного, что семьи хотят все устроить как можно скорее. Гораздо лучше уже сейчас, сразу: сжечь и точка.
Разве не достаточно было того, что он у меня умер?
Это было настолько ужасно, что лично я этих похорон уже не пережила бы.
Когда кто-то близкий умрет в больнице, отношения с ним прерываются и чувствуется пустота. Как эта смерть выглядела? Ему было больно? Он звал меня? Вы ничего не знаете. Там только приоткроют двери и отдадут вам пакет. Сами размышления об этом – это уже больно, ну а похороны означали бы дальнейшую эмоциональную нагрузку. И вот тогда вы и думаете: устрою все без похорон и можно забыть.
Умерла мама. В тот день она была спокойна, впервые за несколько недель. Ведь эта опухоль – то были сплошные стоны и вопли. Без волос, она была не способна контролировать какие-либо телесные функции. "Спаси меня, доченька" – за три дня до кончины она завыла таким голосом, что я почувствовала, что мои руки, кисти рук, груди весили целую тонну. Я подумала, что бессилие обладает своим физическим весом. Я жалею о том, что мне неизвестно, где можно купить наркотики, поскольку считаю, что больным в таком состоянии нужно давать кокаин или нечто подобное. Я держала маму за руку, тихонечко пела ее любимую песенку из тех времен, когда и пани Вондрачкова, и мама были молодыми: Я поймала на лугу мотылька. А потом желудок так скрутило, тошнота, понос такой, что не могла выйти из больницы. Пани доктор сделала мне укол от мигрени. Фирма должна была перевезти тело в крематорий. Перед кремацией никакого торжественного обряда я не хотела. На сожжение была очередь; мне позвонили, что урну можно будет забрать через шесть дней. За эти шесть дней я немножечко успокоилась, пришла в себя. Эта ее болезнь была такой длинной, так чего мне было ожидать, как не смерти? Ну а расстаться раз и навсегда, то было испытание сверх моих сил. Через шесть дней я все так же не хотела туда идти, боялась взять урну в руки. Тогда я позвонила в похоронное бюро, чтобы они забрали урну сами и поставили ее в колумбарии, где у нас есть свое отделение, там уже два человека. Мужчина от них приехал ко мне за ключом, потом привез мне его на работу. На кладбище я пошла только через два месяца. Внутри меня все уже как-то попустило. Я глядела на урну красивого медного цвета, солнце так красиво в ней отражалось. Тот мужчина перед тем выслал мне на почту несколько снимков с урнами, и я выбрала как раз такую, с медным оттенком, как мамины волосы в ее молодости. Я глядела на ту урну и подумала, что похорон – с родственниками, со знакомыми – я бы просто не выдержала. Все было бы так, как будто бы она умирала у меня на руках второй раз.
Понятное дело, если бы отец был бы живы, все прошло бы традиционно, вполне возможно, что после похорон мы бы даже пошли в ресторан.
Сестра после развода проживает в Канаде, так она говорит: "Послушай, нет смысла, чтобы я сейчас приезжала, ведь мамочку я всегда смогу проведать на кладбище".
Если кто говорит, что не желает устраивать похорон, потому что ему и так хватит всех тех неприятных чувств, то видим какую-то попытку – даже не столько, возможно, отвернуться от реальности, сколько отвернуться от чувств, которые та несет. Тогда мы эту реальность и видим, и не видим. Боюсь, что у нас происходит задержка или какая-то деформация психического развития. Поскольку для развития психическая боль и способность ее переживать – это как бы топливо.
Похороны без совершения обряда регистрируют уже даже в традиционно католической Моравии. В 2006 году для четверти покойных жителей Моравии никакой церемонии не проводили.
Я хоронила бабушку. Похоронная фирма обещала, что они устроят "достойные похороны". На кладбище мы увидели кучу чужих людей и были удивлены, что у бабушки столько знакомых. Кто-то спросил: "Вы тоже на похороны Кветуши?". "Нет, - прозвучал ответ, - на похороны Арноштки".
Оказалось, что это общие похороны, то есть, для четырех семей, вместо нашей одной, с четырьмя урнами. Семьи одна другую не знали, так что пришедшие на похороны перемешались. Глупо было бы отказаться от участия в церемонии, поскольку от этого городка до Праги дорога длинная, жара невыносимая, и ни у кого не было ни сил, ни желания приезжать туда второй раз.
Содержимое урн высыпали в ямки под музыку, звучащую из ужасного портативного магнитофона, произведенного в начале девяностых годов. в Чехии их называли погремушками, потому что они ужасно хрипели.
Под конец церемонии распорядительница сказала: "Наши покойные останутся в наших сердцах, спасибо за достойное поведение на траурной церемонии, а если вам потребуются справки об участии в похоронах для ваших работодателей…" И все это она сказала одним предложением!
Ко мне домой пришли с пирогами, с вином, с пивом. Спрашиваю: вы где были? А ты знаешь, как раз сегодня Алена забрала Яна, так мы подумали, может пойдем к тебе, посидим. Может, споем чего-нибудь. А я смотрю, что-то тут не так, ведь Яна нет в живых, причем, добрых уже три недели. "Так а где же Ян?" – спрашиваю. "А вот он, в пакете", - и показывают мне пластиковую урну.
Мы поставили ее на подоконник, потому что мне как-то не хотелось ставить ее на стол, где были те пироги. Я сделала салат, проболтали до самого утра. Была его сестра и двое знакомых; один такой очень музыкальный, он пел те песни, что нравились Яну. Поначалу как-то было официально, наверное, по моей причине, а потом разошлось. Мы чокались с урной бокалами, говорили: "Мы тебя не забудем и будем тебя любить". И вот теперь я себе думаю, что после смерти для несчастного Яна ничего более замечательного не могло и случиться. Кроме боли и печали есть ведь приятные воспоминания и смех. Так что эти обычные похороны можете себе сунуть, сами знаете куда.
Ушли они в четыре утра. Я давно уже не видела жены, которая бы так согласилась со смертью мужа. "И что ты теперь будешь делать с этой урной, Аленка?" – спрашиваю под конец. "Ну, даже и не знаю, может, ребята решат. Насколько я их знаю, то, скорее всего, рассыплют прах с какого-нибудь холма над Прагой".
Эту урну она должна была завезти на следующий день матери Яна, чтобы старушка попрощалась с ним как-то по-своему.
Думаю, что это тоже траурный обряд, только другого рода и в более приятной атмосфере.
Знакомая с дочками пошла с урной, в которой был прах отца – сначала в пиццерию, а потом в кондитерскую. Потому что девочки любили пиццу, а их дедушка – что-нибудь сладенькое.
А плач, крики, страдания?
Здесь никто не любит страдать.
Сегодня в газете я видел фотографию женщины с маленьким ребенком, а рядом другую: спина той же самой женщины с огромной татуировкой, изображающей красивого зеленого павлина на красной ветке. Эта женщина – директор в Государственном Фонде развития. Подпись под снимком говорил, что пани Тереза физической болью, переживаемой при изготовлении тату, хотела заглушить психическую боль после смерти матери.
А я бы сказал, что это наш индивидуализм. Чехи ужасные индивидуалисты. В отличие, к примеру, от поляков, которые существа стадные, которые являются рабами обычаев и традиций. Из состояния рабства поляка не выкупить ни за какие деньги. Потому что он сам того не желает. Помимо того, в Польше я отметил серьезный конформизм. Быть может, они бы и не устраивали всех этих похорон, быть может, посидели бы сам, в тишине, так нет же, а не то что скажут люди. Там все делается под людей, а мы делаем ради себя. Я даже знаю поляков, которые сами неверующие, но в церковь ходят. Вот вы сами, тоже такой: неверующий, но церковь посещаете? Так те мои знакомые поляки даже причастие принимают, хотя в Бога не верят ни капельки. Атеисты, которые крестят детей – у меня такое в голове не умещается. А эта знакомая полька мне и говорит: "А что нам делать? Как родственникам на глаза показаться? Окрестили исключительно ради спокойствия". Это же совершенно так, как у нас при коммунистах. В партию входил всего миллион человек, настоящих коммунистов, думаю, было еще меньше, но на 1 мая ходили все, потому что боялись не пойти. Так оно и с поляками, они боятся не пойти в храм. Что же касается чехов, то здесь я вижу любопытное проявление нашей находчивости: каждый может для себя придумать обряд прощания со своим покойником. А если ничего