- Kurwa fix, - восклицает Эгон Бонди, - теперь у меня жопа будет и спереди, и сзади!
(Юстына завязывает Бонди бантик за спиной). Хозяин становится по стойке смирно и заявляет:
- Теперь я стану преподавать философию в нем.
Поворачивается.
- Завтра так и отправлюсь в университет, и знаете: стану вести себя так, будто ничего и не случилось, kurwa fix!
Эгон Бонди приносит большие стеклянные кружки, наполненные до самых краев.
- Пиво и Грабал… - замечаем мы.
- А вот вы знаете, что с Грабалом и Владимиркем мы в пивные вообще не ходили?
- Как это не ходили, - удивляюсь я. – В Нежном варваре.
- Грабал все выдумал. Но он не врал. Все потому, что ему казалось, будто бы все на самом деле и произошло. В основном, мы сидели у него дома и разговаривали о философии. И он сделал из меня паяца, правда? Но я никогда не протестовал.
- Почему?
- Потому что я был литературным персонажем. А литературный персонаж ничего сказать не может.
Мы поднимаем огромные кружки:
- Ой! Так ведь это же не пиво!
- В эти кружки я уже много лет наливаю травяной чай, хи-хи-хи, чтобы выглядел как пиво, ха-ха-ха!
- А что с пивом?
- Тридцать пять лет я хожу с раковой опухолью толстой кишки. Сейчас я ношу такую сумочку, и ни под каким предлогом мне нельзя пить спиртное. впрочем, все очищения с обмываниями я устраиваю до двух дня. Если кто-то лишен биологических удовольствий вот уже столько лет, так что ему остается? Только насмехаться над этим.
- Вы написали один такой стих о своей родине, что если бы вы – будучи поляком – написали нечто подобное о Польше, мы бы вас повесили.
- Угу, за язык[18] (Вообще-то здесь игра слов. Насмехаться = robić jaja; jajcarz = насмешник, шутник. Так что повесить себя Бонди предлагает именно за яйца. Ну а стихотворение, естественно, будет переведено с польского на русский. – Прим.перевод.). А вы перевели его на польский?
- Да. "Чехия ночной горшок напоминает / Но чехи в своей патриотической гордыне считают / Что он из лучшего фаянса / Ведь часто обливал его Масарик[19] (Томаш Масарик (1850 – 1937) – чешский социолог и философ, первый президент Чехословацкой республики. Личность Масарика была объектом официального культа, его называли "батюшкой" (Tatíček). Крупную роль в этом культе сыграл Карел Чапек, автор многотомных "Бесед с Масариком" - Википедия) – засранец / И Прага лежит в срединке, у дна / Не промахнуться мне кучкой говна".
- Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Это одно из лучших моих стихотворений. Это фрагмент эпоса 1954 года, так что прошу представить, что после каждого его прочтения, не важно, в 1960, 1970, 1980 году или сейчас, приходят молодые люди и спрашивают, не написал ли я его недавно, поскольку актуальность так и бьет в нос. И что те мои стихи замечательно иллюстрируют XXI век. а я им отвечаю, что это написано более пятидесяти лет назад, они же не могут поверить. Им кажется, будто речь здесь идет о нынешнем режиме. Но ничего удивительного, ведь суть режима не изменилась. Но польский поэт на такой стиш с ночным горшком не сподвигнулся бы, правда?
- Даже если бы и хотел, то, скорее всего, удержался бы.
- Ни у поляков, ни у словаков такого соответствия в литературе нет, поскольку у вас имеется своя национальная гордость. Ну, еще у сербов она имеется. А вот у чехов – нет, чехи очень плохо говорят о своем государстве. Я писал длинные стихи, что мы достойные презрения бляди – и ничего. У нас нет табу, и никакая провокация не выходит. Я был на научной конференции в Брно, где собрались сплошные тебе интеллектуальные сливки, и я знал одно: можешь их оскорблять, они проглотят все. Я их забрасываю дерьмом, а они только: чмок-чмок. Тогда я взял тысячу крон и публично из сжег.
- Банкноту?
- Ну да, поджег ее, а в зале воцарилась тишина, у всех в зобу дыхание сперло. Взрослые люди, crèmedelacrème, и все мне: "Пан доктор, ведь то были фальшивые тысяча крон, правда? Ведь они не настоящие, так?" Их интересовало только это. А тот факт, что чешская крона – королевская валюта – была спрофанирована, так это всем по барабану?! Спалить сотню злотых в Польше, на научной конференции, вот тут, прошу вас, уууу, такой бы гендель поднялся! Но если ты являешься членом столь маленького народа, то это ужасно смешно. Но если ты вдобавок еще и поэт этого маленького народа, так смешнее раз в сто. Вы потом, естественно, отберите из того, что я говорю, поскольку иногда меня несет[20] (Я нашел рассказ о том, как Эгон Бонди сжег банкноту в сто крон (статья "Слава непристойности" Петра Поспишила в "Новем простору" 353/2010). В марте 1971 года в театре "Орфеус" на Малей Стране в Праге мужчина с писклявым голосом читает собственные стихи. Так он реагирует на приговор, вынесенный по делу против режима Петра Ухла и его приятелей из Движения Революционной Молодежи. Публика слушает осорбления в адрес людей, которые приспосабливаются к требованиям режима. Автор высмеивает их ценности: деньги, работа, желание родить потомство, автомобили, виллы. Со словами: "Вот вам ваша священная сотня, которую я сэкономил из своей пенсии в шестьсот крон", поэт вытаскивает из кармана сотенную банкноту с изображением крестьянки с рабочим и поджигает ее. Йиржина Шиклова (социолог, которая после выхода из Коммунистической партии Чехословакии имеет право работать только в качестве уборщицы в больнице) сидит среди публики и кричит: "Збынек, это ведь уничтожение денег, за это и посадить могут!". Поэт в трансе и не слушает. "Вот вам моя задница, - продолжает он чтение стихов, - Можете залезть в нее и прохаживаться", - и выставляет публике голый зад. Сожжение банкноты в Брно, о котором рассказывает Бонди, может быть правдой, но и выдумкой ради интервью с журналистом из Польши. Знаток жизни и творчества Бонди, он же редактор всех его произведений, Мартин Маховец, говорит, что о такой конференции он вообще никогда не слышал. – Примечание Автора.).
- И все же, на Запад вы не сбежали.
- Все потому, что, несмотря на все ужасы, жить я мог только в Чехословакии. У меня имелась дилемма: а не выгодней ли было стать германским писателем. Если бы я писал в Мюнхене или каком-то, допустим, Берлине, и мне бы хорошо платили за написание антисоветских стихов – это не было бы настоящим.
- А что означает быть марксистом сегодня, ведь вы же не перестали им быть?
- Это означает: ждать.
- Октябрьскую революцию?
- В качестве революции марксизм облажался. Но он еще проявит себя. Лет через сто, только уже совершенно иным образом, чем сейчас, технологии будут другими. Богачи обязаны становится все богаче, бедные обязаны делаться все беднее – вот вам вся глобализация. Любая гуманитарная помощь Африке является экономическим преступлением. Меня же интересует система, в которой не было бы…
(Эгон Бонди рассказывает о марксизме несоветского и немаоистского типа почти два часа. Все это время окно закрыто).
- …для меня глобализация означала бы равные шансы для всех народов мира. Каждый день умирает 305 тысяч детей с врачебным диагнозом: голод. Взрослых, которые умирают от того же самого, не лечат. А 11 сентября в Нью-Йорке погибло… Ой, прощу прощения, звонок!
Эгон Бонди выходит и быстро возвращается:
- Почтальон пенсию принес.
- А на какое имя приходит пенсия?
- На Збынека Фишера. Но подписываю я всегда так: "Принял Эгон Бонди". Я это выборол, так что даже на центральной почте обязаны это уважать.
Сотрудником Службы безопасности он сделался так (15 марта 2004 года чешские и словацкие газеты выявили факт, семидесятичетырехлетний Бонди был агентом. А он подтвердил это в самом уважаемом издании "Респект"):
Вербовали его три раза. Первый раз – в 1961 году, когда он изучал философию. "Мое мнение об СССР было отрицательным, - поясняет он интервьюеру, - но еще большим злом я считал международный империализм. Один коллега из группы сказал, что записался в охотничий кружок, чтобы получить разрешение на ружье, и что он только и ждет этого, чтобы сражаться с большевиками. Второй с огромной запальчивостью рассказывал мне про сарай, в котором у него хранятся машины для разворачивания капиталистического бизнеса. Это как только он перестреляет коммунистов".
Внимание Бонди привлек начитанный студент, с которым он сблизился, и который выдал ему, что подрабатывает в СБ.
Бонди, как потом утверждал тот студент, сам предложил сотрудничество. Из его досье следует, что он доносил, какую западную литературу читают коллеги, у кого имеются религиозные склонности. На вопрос журналиста, не вредил ли он им тем самым, философ говорит: "Погодите, если эти люди и вправду намеревались отстраивать у нас капитализм, мне было плевать на то, случится ли с ними что-то плохое".
Когда он закончил учебу, СБ от него отвязалась. Из представители появились у него через много лет. Они хотели, чтобы Бонди доносил им на своего приятеля, оппозиционера. "И мне пришлось подписать обязательство, потому что они угрожали, что сделают плохо моей больной тогда жене".
Но многие его знакомые признают: чтобы не доносить, Бонди перестал контактировать с людьми. Просто исчез. Он обращался в психиатрические клиники и искал убежища там. Сам он говорит так: "Они уже знали, что от яловой коровы молока не получат".
Это что говорит пресса.
Его приятель, и наш знакомый перед этой встречей просил, чтобы мы данную тему не поднимали. Что Бонди уже не желает говорить о сотрудничестве. Один раз объяснился – и хватит. После того, как что-либо уже вышло в мир, интервью не дают. На это же интервью ("для заграницы") он согласился при условии, что мучить его не станут.
Мы и не мучим.
В 1997 году появились Записки Психа. В них содержались обескураживающие признания. Иван Йироус после суда над The Plastic People прочитал протоколы показаний Бонди. Тот единственным выдал следователям все, "и даже больше". У Йироуса не было слов в отношении предательства поэта. Месяцами в тюрьме он обдумывал письмо, который напишет Бонди про интеллектуалов, которые храбрятся на бумаге, и напускают полные штаны не то что при первой затрещине, но и при первом же грозном стуке эсбековского сапога.