сировать присутствие этого брака в организме, борьба с последствиями «диверсии», а не ее первопричиной. В то время, как главное - найти «диверсанта», притаившегося в закоулках генетического кода, найти и своевременно обезвредить. Но - как? До чего же это унизительное чувство -томительное бессилие разума!
Вечером его спутники по делегации поехали в Бержерак. Чудин остался: он уже побывал в этом провинциальном городке,
гордящемся, что он - родина Сирано де Бержерака (хотя родился этот бретер, поэт и мыслитель, увы, в Париже...), маршала ла Форса, метафизика Мэн де Бирана и энциклопедиста Проспера Фужера.
Чудин осмотрел места, связанные с их именами, заглянул в книжные магазины, побродил по набережным Дордони... Больше ему нечего было там делать. Вдобавок - его пригласили Лафаржи, а быть приглашенным французами домой в высшей степени лестно.
Лафаржи были милой и интересной парой. Оба работали здесь же, в институте де Голля. Чудин зашел в номер, переоделся и через парк направился к их коттеджу.
Институт занимал обширную территорию, расположенную на берегу Дордони километрах в десяти ниже Бержерака. Кроме центрального комплекса, здесь были два больших лабораторных корпуса, виварий и многоквартирный жилой дом для младшего персонала, -профессорский состав жил в коттеджах, разбросанных по прибрежной части парка.
К себе Чудин вернулся за полночь.
Забавно, думал он, выйдя из душа и растираясь махровым полотенцем, на всех подобных симпозиумах, коллоквиумах и конгрессах самое интересное - не официальная часть, которую можно представить себе заранее, не работа семинаров и комиссий, а кулуарные разговоры, встречи, свободный обмен мнениями. Один этот визит к Лафаржам дал не меньше, чем два дня заседаний.
Чудин совсем уже собрался лечь, как вдруг заметил лежавшую на тумбочке у постели книгу. Мгновение он смотрел на нее, припоминая. Ах, да!
После вечернего заседания его остановил в коридоре человек невыразительной, незаметной какой-то наружности, от которой остались в памяти лишь темные очки в роговой оправе да алая розетка ордена Почетного легиона. Человек взял Чудина под руку, увлек в боковой холл и усадил на диван.
- Я задержу вас всего на несколько минут, месье Чудин! Позвольте представиться: Анри Жермен, писатель. Точнее, писатель-фантаст, чем и объясняется мой интерес к науке, побудивший меня достать гостевой билет на этот Конгресс. Я слушал сегодня ваш доклад, - это чрезвычайно интересно. Я всегда стараюсь следить за новыми работами в наиболее интересных областях науки, к которым, безусловно, принадлежит биология вообще и геронтология в частности. И мне хочется попросить вас принять в подарок мою последнюю книгу. Тем более, что в ней затронут ряд вопросов, связанных с... ну, скажем, геронтологией.
- Спасибо, месье Жермен, - сказал Чудин. Он не слишком увлекался фантастикой, хотя и не пренебрегал ею, подобно некоторым своим коллегам. - Прочитаю с удовольствием. Во всяком случае, с интересом, - это я могу обещать твердо.
Жермен достал из своего портфельчика-атташе книгу в яркой суперобложке, написал несколько слов на форзаце и с улыбкой протянул Чудину...
...Чудин дернул шнурок торшера, улегся поудобнее, взял книгу. Называлась она довольно претенциозно - особенно для Франции -«Агасфер», хотя по объему была раза в четыре меньше сочинения Эжена Сю.
...Звали его Анн де Ла Ним. Он родился в 1152 году, ознаменованном бракосочетанием Алиеноры, последней герцогини Актовианской с Генрихом Плантагенетом. Сын конюшего графа Тулузского, он легко мог удовлетворить свою потребность в сильных ощущениях: воевал и кутил, предавался любви и обжорству, - словом, был истинным пантагрюэлистом. Но постепенно пришло пресыщение. А его живой ум требовал пищи.
Судьба щадила Анн де Ла Нима. Не раз ускользал он от верной смерти, не раз был ранен, но - оставался жив. Во время осады Монсегюра ему было уже под семьдесят, но выглядел он сорокалетним. Сорокалетним он выглядел и тогда, когда понял вдруг, что живет не просто долго, а непозволительно, невозможно долго, потому что ему перевалило за двести лет. Пытаясь понять, почему это так, он занялся медициной. И преуспел в этом занятии, прославившись впоследствии под именем мэтра Амбруаза Парэ. Говорили, что Парэ обладает эликсиром бессмертия. Ложь! Он просто был бессмертен. И кончина его в 1590 году была не более чем спектаклем: ясно стало хирургу Амбруазу Парэ, что основная его работа отнюдь не врачевание, а составление ядов для Медичи и других... Анн стал осторожен. Он понял, что ему лучше жить незаметно, меняя имена, прячась в глуши.
Снова объявился он лишь в 1750 году - под именем графа де Сен-Жермен. Приближенный ко двору, обласканный всесильной маркизой Помпадур, он быстро сколотил состояние, необходимое для жизни (ибо он привык жить, не отказывая себе ни в чем) и своих исследований, - и вновь удалился в свой замок, в далекую Голштинию.
Многое и многое повидал он за свою жизнь. Он беседовал с Эразмом и Мором, Артефиусом и Ньютоном... Как ни старался он жить спокойно, укрывшись в глуши своего поместья, войны Европы неумолимо вовлекали его в свою кровавую круговерть, а тяга к познанию нового то кидала на борт идущих в Новый Свет каравелл, то гнала в далекое царство пресвитера Иоанна или империю Великого Могола.
Умирали его друзья. Он жил.
Умирали его враги. Он жил.
Умирали его жены, дети и дети их детей. Он жил.
Жил, подчиняя себя одной цели - стремлению понять: почему он живет?..
Чудин с трудом оторвался от чтения. Было уже больше трех. «Ох, и не высплюсь же я», - подумал он и прикинул: оставалось чуть меньше половины. Он закурил, положив книгу на грудь.
Безусловно, этот Жермен талантлив. Только настоящий талант способен создать такую достоверность, непривычную для фантастики, и поэтому тем более впечатляющую. Часто автор уходил от веками устоявшихся исторических представлений, но каждый раз его версия оказывалась убедительной, удивительно реальной.
Чудин снова углубился в чтение.
1970 год. Под именем профессора Леонара Дюбуа Анн де Ла Ним стал работать в Лионском институте геронтологии. Нет, он не нашел еще разгадки своего долголетия, но некоторые мысли у него появились.
Бессмертие - что оно такое? Скажем так: неограниченное
долголетие. Человек, наделенный таким бессмертием, может умереть от болезни или погибнуть в автомобильной катастрофе. Такое бессмертие, в отличие от бессмертия неуничтожимости, бессмертия феникса, допустимо. К нему человек, стремился всегда.
Старение - это технология смерти, фокус саморазрушения генетического кода. Отдельные клетки человеческого тела, помещенные в питательный раствор, сперва развиваются подобно нормальным одноклеточным, но максимум через 50 делений их колония гибнет, тогда как обычная амеба может делиться бесконечно.
Почему? Потому, что смерть - орудие эволюции. Только смертность индивида дает виду возможность эволюционировать, а значит -выжить. С приходом бессмертия умрут эволюция и прогресс.
Но...
Взяв в руки палку, человек создал вторую природу, ставшую средой его обитания, его экологической нишей, и он изменяет эту среду, оставаясь неизменным сам. Эволюции человека - за исключением психологической - уже давно нет. И смерть ему уже не нужна. Она -рудимент, и как таковой - должна уйти. Постепенно - за промежуток времени, соизмеримый со сроками эволюции.
В принципе человек бессмертен. Но есть в нем аппарат, который по достижении определенного возраста начинает вводить в процесс клеточного воспроизводства намеренные ошибки. Можно и нужно найти эту адскую машину эволюции, найти и обезвредить. И сделать это должна геронтология.
Однако, как всякий аппарат, машина иногда не срабатывает. Вот тогда-то и появляются на свет такие «бессмертные», как Агасфер и Анн де Ла Ним, Элиас и Аполлоний Тианский. Будущее отбрасывает свои тени в настоящее - гласит пословица. Эти люди и есть такие «тени будущего», бессмертные предтечи грядущего бессмертного человечества.
Борис Юрьевич Чудин, член-корреспондент Академии медицинских наук СССР, закрыл книгу.
Многие из высказанных Жерменом мыслей можно развить на более высоком научном уровне, гораздо подробнее и точнее. Впрочем, сообразил он, в романах этого и не требуется... Нет, но каков этот самый Жермен!
Чудин вспомнил лицо фантаста: невыразительное, неброское, с тонкими, но блеклыми какими-то чертами - лицо человека неопределенного возраста. Пожалуй, самое запоминающееся в нем -очки. А если их снять?
Нет, недаром лицо это в первый же момент показалось Чудину безотчетно знакомым! Когда он мысленно попробовал снять с фантаста очки, он понял это наверняка.
Они уже встречались однажды. Это было в 1756 году в Париже. Чудин состоял тогда в русском дипломатическом корпусе, а писателя Анри Жермена знали как графа де Сен-Жермен.
ОТЗОВИСЬ!
В тот день я задержался на работе. Не то, чтобы в этом была настоятельная необходимость, - просто вечером я обещал заехать к друзьям, домой было не успеть, и потому торопиться не имело смысла. Я навел порядок в столе, поболтал - по телефону, а когда в
комнату вошла уборщица с ведром и щеткой, взял портфель и вышел на улицу.
У ворот Иоановского равелина стояли на скамейке прикрытые клеенкой дымящиеся корзины и две женщины бойко торговали пирожками. Я сглотнул слюну: согласитесь, для здоровенного двадцатипятилетнего оболтуса выпитый в полдень стакан чая и пара бутербродов - отнюдь не много. И когда, наконец, в нашем КБ организуют столовую? Сколько лет твердим об этом на каждом профсоюзном собрании, а воз, как говорится, и ныне там... Я сунул руку в карман, наощупь вытащил два двугривенных и протянул продавщице.
- Три с мясом, пожалуйста!
Она дала мне пирожки и сдачу: трехкопеечную монету и два семишника. Это - на телефон. Я сунул их в задний карман.
Дожевывая последний пирожок, я вспомнил вдруг, что так и не позвонил Володьке. Пришлось забраться в телефонную будку. Там была истинная душегубка: кажется, это называется парниковым эффектом... Хорошо бы оставить дверь приоткрытой, но трамваи так грохочут на повороте, что разговаривать станет невозможно. Чувствуя, что медленно превращаюсь в бульон на собственных костях, я достал из кармана оба семишника, опустил один из них в щель автомата и набрал номер. Раздались длинные гудки. От нечего делать я стал крутить оставшуюся монетку в пальцах. Монетка была новенькая, блестящая, словно не бывавшая еще в употреблении. Люблю такие. Сам понимаю, что это смешно, но люблю.