- память пресмыкающимся не присуща, но теперь я убедился в обратном: время шло, а тарбозавр и не собирался уходить, ждал, когда я покину свое убежище...
НК: У вас было оружие?
ГАМОВ: Нет. Мы не знаем, как изменения в прошлом могут сказаться на настоящем, поэтому я отправился в путешествие без оружия. Запертый в ловушке, единственным отрадным местом которой являлся прозрачный ручей да расползшиеся под скалами розовые, на первый взгляд несъедобные, грибы, я владел лишь тем, что было в моих карманах. Перочинный нож, тюбик фосфоресцирующей краски крапп-лак, четыре полу растаявших конфеты, ключ от квартиры, носовой платок, полпачки сигарет и коробка спичек... Разумеется, различный инструмент у меня был, но в MB, вернуться к которой я не имел возможности... Убедившись, что единственный выход из моей ловушки действительно ведет через пляж, я влез на скалу. Тарбозавр не собирался уходить. Плосколобый и мрачный, шипя и вздымая песок когтистыми лапами, он хромал по пляжу и не спускал глаз с щели, в которую я проник. Боясь, что ею воспользуется хищник помельче, я торопливо стал забрасывать ее обломками камней и сразу же натолкнулся на невероятную фигуру - не то перезрелый страус, не то гигантский цыпленок. Голый, поджарый, он держал в неприятно схожих с человеческими руках яйцо величиной с крупную дыню и, виновато склонив тупоклювую голову, моргал, будто мое присутствие его смущало. Кинув в струтиомимуса (а это был именно он - птицеподобный ящер) камнем, я выгнал его прочь, и он на какое-то время отвлек внимание тарбозавра. Я наклонился над оставленным в моем убежище яйцом. Оно напоминало кожаный раздутый мешок, «обшитый» хрупкими сферическими пластинками, и, коснувшись его ладонью, я сразу уловил мерный звук... В яйце явно находился зародыш, и это меня не обрадовало - не хватало, чтобы такой же тип, как тарбозавр, пусть и в младенческом возрасте, появился внутри моего убежища! Я откатил яйцо на самый солнцепек, а сам, выглядывая в мелкие щели, тщательно исследовал пляж. Кладок, оставленных динозаврами, было много - яйца тупо, как мины, выглядывали из песков, и струтиомимусам тут жилось неплохо; время от времени их петушиные тела мелькали среди папоротников, бутылкообразных беннетитов и саговников, похожих на ананасные деревья... Что ж, решил я, подождем ночи. Тарбозавр уйдет, а я проберусь к MB... Улучив момент, я вкатил с пляжа в свое убежище пару яиц, и , запеченные в песке, они неожиданно оказались вкусными... А потом незаметно опустилась ночь.
НК: Наверное, беспокойные ночи в кампане? Рев хищников, тьма, полная неизвестность...
ГАМОВ: Я тоже так думал, но ночь оказалась невероятно тихой, хотя
и темной. Смутные тени мелькали в зарослях, но ни воплей, ни гама, что так характерны, например, для африканских лесов, я не слышал. Несколько раз я пытался выйти на пляж, но тьма стояла такая, что в ней легко было заблудиться. Зато рассвет меня вознаградил - метрах в тридцати от своей крепости я увидел чудовищную тушу своего знакомца тарбозавра. Он был мертв: тело глубоко вдавилось в песок, лапы нелепо подвернулись, огромная голова заклинилась между двух валунов. Я не стал искать причину его неожиданной смерти, я торопился к MB, тем более, что не один тарбозавр оказался жертвой неизвестного мора: под развесистым гинкго, светлый ствол которого уродовали округлые натечные выступы в виде коровьих сосков, мрачно возвышалось вздутое брюхо совсем уж невероятного существа. Короткие, вывернутые коленями наружу лапы, хищная пасть и, наконец... парус, растянувшийся вдоль всей спины. Именно парус, такой, как у ерша, только во много раз больше - зеленоватопепельная перепонка, растянутая на невральных шипах. Ветер успел потрудиться - перепонку закидало песком и листьями, и я, конечно, не смог пройти мимо, не остановившись. Ведь это был диметродон - один из древнейших ящеров!
НК: Но считается, что диметродоны вымерли до появления
динозавров!
ГАМОВ (улыбаясь): Да, считается, что звероподобные рептилии, к которым относится и диметродон, высшую фазу своего развития прошли задолго до появления динозавров, но это не значит, что они вымерли к тому времени. Рыба латимерия тоже считалась вымершей, однако в тридцатых годах Смит нашел все же своего «старину-четверонога». И поверьте, там, на месте, все как нельзя более соответствовало друг другу. Мрачный рассветный пляж, ветер, разносящий мелкую пыль, низкое латунное солнце... Покинуть пляж в тот день я не успел. Еще одно существо, не менее жуткое, но еще более величественное, возвышалось метрах в ста от моего убежища. Оно относилось скорее всего к танкообразным травоядным ящерам, и более удачное название - сирмозавр - трудно было подобрать - нечто вроде черепахи тонн на двадцать пять весом, черепахи, целиком закованной в костяные пластины, из вырезов которых выступали, как рычаги, столбообразные ноги и плоский череп, величиной со стандартный бельевой шкаф. И сирмозавр тоже был мертв! Я постучал подобранной с песка палкой по его лбу, приложился ухом к замшелой броне, сплошь утыканной округлыми шипами, и замер, потрясенный величием и необъятностью этого гиганта. Из немого созерцания меня вырвал тоскливый вопль. Я живо обернулся -оказывается диметродон встал, очнулся и сразу же занялся весьма неприятным, для попавшего в его когти сонного струтиомимуса, делом - завтраком... Диметродон, тарбозавр, сирмозавр - эти парни и не собирались умирать. Они спали! Холоднокровные, наконец понял я, они впадали в спячку каждую холодную ночь и пробуждались с солнцем. Можно сказать, они существовали за счет встроенных в их тела солнечных батарей, и у диметродона они были особенно мощные - весь парус! Не зверь, а утюг с терморегулятором, благодаря которому этот хищник поднимал температуру тела за считанные минуты, лишь бы нашелся источник тепла. А там можно было перекусить любым соней, как это случилось со струтиомимусом...
Мой тарбозавр поднялся позднее, когда, проклиная все на свете, я уже сидел в своем убежище, под грибами. Тарбозавру сразу что-то не понравилось: лицемерно сложив на своей огромной груди крошечные передние лапки, он подозрительно осмотрелся. Я решил - будет драка, но, видимо, с диметродоном у него было заключено нечто вроде перемирия. Застыв друг перед другом над неподвижной тушей струтиомимуса, хищники молча и внимательно следили друг за другом. Потом в этой композиции что-то нарушилось и оба гиганта пошли вокруг жертвы в довольно нелепом танце, закончившемся тем, что оба они одновременно вцепились в несчастного струтиомимуса. Каждый тянул на себя, они как будто дрова пилили. Наконец, диметродон отхватил кусок, явно превышавший его возможности, и начал жадно его заглатывать. Он давился, тряс головой, шея его сокращалась и растягивалась, как гармошка; даже тарбозавр перестал есть и уставился на него, а я испугался - подавится!.. Но нет, насытившись, диметродон тяжело, как брюхатый парусник, поплыл к реке, удовлетворенно покачивая выпирающими наружу бедрами. Я ждал, когда и тарбозавру захочется пить, но он хромал и хромал себе по пескам, высокомерно вздергивая к облачкам свою тупую клыкастую морду.
НК: Сколько же дней вы провели в западне?
ГАМОВ: Ровно сто восемьдесят. Почти полгода!
НК: И тарбозавр постоянно торчал на пляже? Чем объяснить такую настойчивость?
ГАМОВ: Мне кажется, я сам, неумышленно, раздражал хищника. Мое убежище было невелико, и я не мог часами сидеть, спрятавшись за горячие камни. Приходилось появляться на вершинах скал - и это, конечно, раздражало хищника. Бывали, разумеется, дни, когда тарбозавр уходил, но, как правило, тут же появлялся его перепончатопарусный приятель. К тому же, на второй день моего пребывания в убежище, у меня появился Хам, и это сразу осложнило мое положение.
НК: Пожалуйста, подробнее о Хаме.
ГАМОВ: Вы помните, яйцо, брошенное струтиомимусом, я выкатил на солнцепек. Так вот, за ночь оно потемнело и разбухло, швы между пластинками разошлись, и при первых лучах солнца подсохшая скорлупа лопнула. На песок, мне под ноги, выкатился почти метровый младенец: рогатая голова, кончающаяся подобием клюва,
непременная броня, особенно мощная на крестце, задранном к небу, а над плечами, вдоль каждой лапы, красивый набор вертикально торчащих шипов. Ими же был покрыт и костяной воротник, прикрывавший его самое уязвимое место - шею. Воротник был весь в узорчатых вырезах, за которыми глянцево поблескивала нежная кожа. Когда мой юный трицератопс (меня немало порадовало, что я имею дело с представителем травоядных) смотрел не в небо, а перед собой, воротник угрожающе вставал над плечами, и так же угрожающе направлялись вперед три рога - два над глазами и один на носу... Едва появившись на свет, трицератопс жалобно зашипел и прижался ко мне всей своей вполне ощутимой уже массой. Рога придавили мою ногу к камню так, что, дотянувшись до толстого гриба, я вынужден был ударить трицератопса розовой мягкой шляпкой. «Такой маленький, и такой хам!» - невольно вырвалось у меня. Этой кличкой я и окрестил трицератопса, а он, будто понимая, что я не хочу приносить ему вреда, довольно вгрызся в разрушившееся тело гриба. Я невольно порадовался мощным зарослям, окружающим нас - иначе, чем бы я стал кормить это нелепое создание? Ведь выпустить из ловушки я его не мог, мы поневоле должны были делить все прелести столь удаленной от человечества тюрьмы. Приятно было и то, что броня у Хама отливала светлым янтарем, выгодно отличаясь от цвета брони моих мрачных преследователей. Несколько мгновений, обсыхая, он лежал на песке как непомерно раздутый шар, а затем развернулся и нервно задвигался. Его короткие массивные ноги пришли в движение, он перебирал ими так быстро, что они слились в неясное пятно под панцирем, хотя туловище продолжало оставаться неподвижным. Все это делало моего юного друга похожим на заводную игрушку, и сходство усилилось, когда Хам с разбегу ткнулся в каменную стену, видимо не заметив ее. Тем не менее зрение у него было нормальное -он охотно бежал ко мне, на мой оранжевый свитер, который я скидывал с себя только ночью: днем палящее солнце живо бы спустило с меня кожу... Я ничем не походил на родственников трицератопса, но повторяю, Хам не отходил от меня, отличаясь при всей своей неуклюжести достаточной деликатностью - не наступал на меня, не толкал шипами или рогами; я понял, что мне представился исключительный случай проверить на практике кое-какие заключения ученых, касающиеся импринтинга, иначе - реакции запечатления, формулировка которой гласит: младенцы самых различных животных видов охотно следуют за любыми движущимися предметами, представленными им в первые часы после рождения. Наверное, вы слышали об опытах, когда отнятые от родителей только что родившиеся обезьянки настолько привыкали к пеленкам, в которые их укутывали, что ни за какие блага не желали их отдавать. А если пеленки все-таки отнимали, обезьянки приходили в отчаяние. Причем не только обезьянки. Цыплята считают своей матерью теплый чугунок, если его подсунуть им в первые часы после рождения. Маленькие куропатки по той же причине жмутся к коту, и так далее, и так далее. Дело в том, что любовь к родителям у младенцев зиждется на чувстве комфорта, связанном с совместным существованием... Так не все ли равно было Хам