оля постановщика сочетается с опытом и талантом актера. Этим, на наш взгляд, и объясняется тот огромный успех, который выпал на долю спектакля «Царь Федор Иоаннович» в Малом театре.
Режиссер Б. И. Равенских поставил пьесу А. К. Толстого как трагедию русского народа. Недаром спектакль начинается при притушенном свете мощным хоровым пением: это - выражение нескончаемой боли, переполняющей душу народную, это - и грозный вызов, все более зреющий в глубинах народного сознания...
Конечно, главный герой пьесы и спектакля - царь Федор Иоаннович. Но и он ведь частица народа, его больная совесть, его тоска по красоте, правде и человечности.
И. Смоктуновский, выступающий в этой роли, создает столь объемный и сложный образ, что его невозможно исчерпать никакими категорическими определениями. Но, пожалуй, острее всего выражено в его герое стремление «всех согласить, все сгладить» и страдание от того, что это оказывается невозможным.
Царь Федор убеждается, что все его усилия напрасны. И он переживает это как личное горе, он проклинает свою судьбу, и полна отчаяния его заключительная фраза: «Боже, боже! За что меня
поставил ты царем!»
Федор - человек физически немощный, больной, и недуг его усиливается: в конце спектакля мы видим, что он уже почти не может ходить, ковыляет, падает, садится с уродливо подогнутыми ногами, словно весь он внутри изломан. И сознание его настолько потрясено происшедшим, что он ведет себя пугающе странно. Но эта «странность», как и «помешательство» Гамлета, есть проявление высокого разума. Только в отличие от Гамлета царь Федор прозревает не сразу: он слишком прям и открыт, чтобы понять козни людей криводушных и коварных, он слишком гуманен и «не от мира сего», чтобы уметь разбираться в тонкостях государственной политики и ожесточенной борьбы партий.
Смоктуновский подчеркивает в своем герое то, что в отличие от других это - человек естественный, который не случайно стремится сбросить с себя царское одеяние: оно тяготит его, ему бы ходить в простой белой рубахе - да не править Русью, а жить как обыкновенному человеку в любви и согласии. Именно как естественный человек, царь Федор ищет людей, которым можно верить: он готов прощать своих врагов, рад видеть добро и там, где его нет, - у него потребность видеть добро.
И когда в финале спектакля царь Федор остается вдвоем с царицей Ириной, когда убит в тюрьме Иван Шуйский и загублен царевич Дмитрий, когда убийцы и предатели окружают Федора и возлежат вокруг него, как волки, тогда мысль спектакля о трагическом одиночестве Федора Иоанновича, о бесполезности его усилий добиться мира и справедливости достигает апогея.
Смоктуновский - художник, обладающий современной исполнительской манерой, которая не предполагает непременно отчетливого выражения во внешнем действии душевного состояния героя. Его утонченный психологизм «скрытен» и философичен в своей основе и требует активного сотворчества зрителя, способности «разгадать» глубинный смысл размышлений и поступков царя Федора. Артист никогда не форсирует голос, - как человек, говорящий сердцем; и его речь удивительно богата интонациями, его руки порой гипнотически завораживают зал. А рядом с ним в спектакле стоит режиссер, обладающий сценическим красноречием, масштабным восприятием мира, добивающийся острейшей «сшибки» характеров и страстей, ищущий непременно синтетического звучания спектакля -психологического, музыкального, изобразительного.
На какой внутренней линии произошло соприкосновение и взаимопроникновение этих двух неодинаковых человеческих воль?
Вполне вероятно, что Смоктуновскому представлялось более приемлемым камерное решение спектакля. Артисту, по-видимому, была ближе трагедия доброты, ее бессилия. Постановщик же, исходя из правды самой истории, видел в Федоре, несмотря на его беспомощность, впервые пробуждающуюся личность, воплощающую в себе неистребимые силы народа. В процессе рождения спектакля эти два отношения к роли слились воедино, и образ получился многомерным и значительным, обладающим,«поистине шекспировской глубиной.
-к -к -к
Сегодня для подлинного успеха актеру недостаточно только профессионального мастерства. Да и само понятие «мастерство» приобретает ныне несколько иной смысл, чем раньше. Хриплый голос Л. Армстронга каких-нибудь сто лет назад показался бы совершенно неприемлемым для певца, тогда как сегодня даже недостатки становятся достоинствами, если именно такой голос передает внутреннюю силу и мужественность исполнителя, если в своеобразном его звучании проявляется новаторский поиск художника.
В наши дни менее, чем когда-либо, обращается внимание на выигрышную внешность артиста, - во всяком случае ни Жан Габен, ни Василий Шукшин ею не обладали. Но их облик навсегда врезался в сознание, потому что они владели современной манерой игры, потому что их система мышления отвечала духу времени.
Трудно сказать, какая черта таланта является определяющей у современного актера, но если учесть, что ныне, как никогда раньше, интеллектуальный уровень зрителя стремительно растет, то можно сказать, что зритель порой простит артисту отсутствие красивого, бархатистого голоса и недостатки внешности, но никогда не смирится с тем, что у него нет гражданственной позиции, жизненной программы, четко выраженного отношения к роли, к пьесе, к зрителю, сидящему в зале. Актер, покоряющий мыслью, - вот что такое современный художник.
* * *
Итак, классика продолжает жить и волновать сердца. И нет равнодушных в зале, когда на сцене - «Горе от ума» и «Мещане», «Дон Жуан» или «Женитьба». Эти спектакли сильнее всех логических доводов убеждают нас в бессмертии великих художников прошлого, в неотразимом воздействии их творений. Конечно, среди зрителей, восторженно аплодирующих постановщику и актерам, есть и такие, которые не читали самих произведений и которые, может быть, вообще равнодушны к книге, особенно - к написанной 100 и 200 лет назад. Ведь не секрет, что есть немало людей, которые знают, например, «Войну и мир» только по фильму и даже не догадываются, какие поразительные философские и психологические откровения ожидают их, если они обратятся к самому роману Л. Толстого. Но все же подобный фильм всегда полезен: он делает классику наглядной и близкой, пробуждает у многих желание познакомиться с ней «домашним образом». И тут просто невозможно переоценить значение театра, кино, телевидения.
Естественно, что роль пропагандистов классики накладывает особую ответственность на художников сцены и кино: они должны смело выявлять в содержании произведения современные и вечные мысли, использовать самые различные средства, отвечающие эстетическим исканиям эпохи.
| ' А // А |
|---|
ТВОЕ МНЕНИЕ?
Борис Рябинин ТЫ—ХОЗЯИН...
ты готов им выть?
Борис Рябинин
ТЫ -ХОЗЯИН... ТЫ ГОТОВ ИМ БЫТЬ?
Вертолет санитарной авиации возвращался в Анадырь. Он вез больного чукчу, прихватив по пути пассажиров. Больного надо было сдать в окружную больницу, остальных высадить на аэродроме, у поселка старого рыбкомбината.
Не долетев до Анадыря несколько километров, вертолет завис над посадочной площадкой, затем, как птица, высматривающая добычу или местечко поудобнее, повертелся и приземлился: сюда должна была прийти машина «скорой помощи» и забрать больного.
Машина задерживалась, а день был великолепный, один из тех ярких, прозрачных, пронизанных теплом и солнцем дней, какие случаются в этом краю на исходе короткого северного лета, - и пассажиры высыпали из вертолета. На носилках вынесли больного, и он лежал, жмурясь от света, с блаженным выражением лица, тоже вбирая в себя всю эту благодать. Вышли и летчики, отдельной группой стояли и беседовали в стороне.
Вдруг один из них - тот, что был помоложе и повыше ростом - быстро завертел шеей, затем, подпрыгнув как-то по-козлячьи, взлягивая длинными ногами в ботинках и синих форменных брюках, понесся вдоль края площадки. Ласка! Он увидел ласку! Юркий грациозный зверек, тоже, по-видимому, соблазненный теплом, вылез на пригорок, чтоб понежиться под лучами солнца, не такого уж щедрого в этих широтах, и тут же подвергся нападению человека. Зверушку увидели другие. Первым за летчиком последовал парнишка лет пятнадцати, затем еще двое, одному, наверное, было уже двадцать, а другому и того больше. Крича, размахивая руками и спотыкаясь, они гнались за лаской. «Куда? Зачем??!» - крикнул я им, но они не слушали, а может и не слышали, увлеченные погоней, все во власти внезапности вспыхнувшего атавистического чувства древнего охотника.
Конечно, это был чистейший атавизм, право же, не украшающий нынешних людей. Ведь ласка была не нужна им. Для них все случившееся было неожиданным развлечением, для ласки -негаданной бедой.
К счастью, ласка быстро доказала свое превосходство в подобном соревновании. Подпустив людей на расстояние двух-трех метров, она
тут же исчезла, будто растворилась в земле, пока они растерянно шарили глазами по сторонам, появилась по другую сторону пригорка и, словно поддразнивая, вылезла на камень, присела на задние лапки и победоносно огляделась вокруг. Преследователи кинулись туда, но ее уже и след простыл. Теперь ее пушистый хвостик мелькнул среди старых бетонных труб, оставшихся, видимо, еще от тех времен, когда сооружалась площадка, и сваленных в кучу в траве. Нет, догнать и поймать ее вот так, голыми руками, оказалось совершенно немыслимым делом, и тогда они, распаленные и разозленные неудачей, принялись швырять в нее камнями и палками, которых валялось поблизости в изобилии. Оставшиеся у вертолета пассажиры, равно как и коллеги летчика, онемели. Зачем же избивать ее, калечить камнями?! Игра - а поначалу это показалось игрой - вдруг обратилась у всех на глазах в нечто недостойное, низменное, позорное для человека. Четыре человека убивали маленького, не сделавшего никакого вреда зверька. За что?
К счастью, повторю еще раз, зверек вышел с честью и из этого испытания. Он скрылся и больше уже не показывался.