Мы вылетели из стального коридора в коридор людской… Нас встречали те, кто построил этот великолепный, бамовский мост. Нам что-то кричали, махали руками, солидные мужчины в болоньевых плащах подбрасывали вверх шляпы, забыв о лысинах. Все, кто был в кабине нашего тепловоза, бросились к окнам и тоже стали кричать что-то этим незнакомым людям. Мне не хватало открытого окошка и я размахивал своей рукой у лобового стекла. Меня распирало от гордости и задорного веселья.
И только Леша Босых оставался на месте — он вел тепловоз. Но когда мы обогнули сопку, состав притормозил и встал на тихом перегоне, Босых повернулся к нам. У него было лицо мальчишки, прочитавшего свои первые стихи, когда еще не сказано «браво», пока еще висит тишина осмысления и оценки. Я не старался запомнить это лицо, но запомнил. И еще я запомнил, как мне было хорошо в эти несколько коротких секунд. Это невозможно пережить по заказу, оно появляется и исчезает само собой, и ты никогда не знаешь, где настигнет тебя это волнение.
«Романтика — это когда желаемое становится действительным», — говорил Саша Терещенко, прораб на БАМе. Так и мы мечтаем о ясности устремлений, о поступке по совести и открытости души. А когда находим — бываем счастливы…
…Снижаясь, наш МИ-6 делает вираж и в иллюминаторе открывается красивый поселок, стоящий на белом песке. Вот он, Белый Яр. Посадка! Открыта дверь, сделан первый шаг…
На этой белой земле, как на чистом листе бумаги, нашему первому десанту Всесоюзного ударного отряда имени XIX съезда ВЛКСМ предстоит писать строки своей биографии. Каждому — свои.
Виталий Зеленский,писательРАЗУМОМ И СЕРДЦЕМ
Перечитывал, изучал важный документ современности, нацеленный в будущее, а в памяти всплыло что-то далекое…
Свой первый самостоятельный заработок я получил натурой, то есть хлебом. Давно это было, в 41-м.
В тот год мы, сельские ребятишки, явившись первого сентября в школу, за парты не сели. Начало занятий было отложено на месяц, а потом еще… Вопрос «почему» задавать не пришлось. Все знали, что идет война, что взрослых мужчин, работников в деревне осталось мало, а уборочная страда наступает своим чередом. Вот и мобилизовали нас…
Попал я со «сборной» шестых-седьмых классов из районного центра в село Нечунаево, что раскинулось по высокому коренному берегу Алея. Мне еще тогда не исполнилось четырнадцать, а ростом вовсе не вышел: 150 сантиметров вместе с вихром на макушке…
Первые дни мы все лопатили зерно на колхозном току да крутили по очереди тяжелую ручную веялку, но однажды бригадир бросил клич: «Кто смелый — по коням!» Ну разве ж тут устоишь! Подбежал я к «дядьке» первым. Дали мне в полное распоряжение лошадей — кобылу с мерином, пароконную повозку-бестарку, показали на первый раз, как запрягать, и послали в поле — отгружать зерно от комбайна и доставлять на ток.
С этими-то лошадьми я задержался в «Красном пахаре» (так доныне называется колхоз в алтайском селе Нечунаево) дольше своих соклассников и домой вернулся лишь поздней осенью, но с гордо поднятой головой.
Потом была по-сибирски холодная и по-военному голодная зима с навязчивыми думами о хорошем куске хлеба, о дровах и ведерке угля.
Однажды, наблюдая, как мать колдует над горстью муки, смешивает ее с вареной картошкой и еще бог знает с чем, чтобы испечь какой ни на есть хлеб, я не очень уверенно сказал ей:
— Может съездить в Нечунаево, мне ж там что-то причитается?
Мать глянула на меня глубокими печальными глазами, и в них что-то вдруг затеплилось:
— Ну съезди, съезди, сынок… Хотя какие нынче заработки!
— Уродило неплохо в колхозе, — солидно заметил я. — Теперь, пожалуй, уж распределили на трудодни.
И я «поехал» в Нечунаево. То есть взял легкие саночки с бечевкой и марш по морозцу на своих двоих. «Ехать» было не слишком далеко, километров десять-двенадцать. На спусках можно было и прокатиться. Большой мешок с разноцветными заплатами я надел себе на голову, сложив его так, что получилась плащ-накидка с капюшоном…
Через столько лет готов воздать хвалу колхозному учету! Ничто тогда не затерялось в бумагах, и на свои честно заработанные трудодни я получил, не ошибусь, 22 килограмма 600 граммов — почти полтора пуда! — полновесной пшеницы. Не много, а все же подспорье к скудному пайку того времени.
Но к чему все-таки вспомнился этот случай из далекого уже отрочества?
Я не задавался целью написать о войне. Пишу о хлебе и хлеборобах. Но таково свойство человеческой памяти: она веками хранит и передает из поколения в поколение, как эстафету, как завет предков, два близких слова, два родственных понятия — Мир и Хлеб. Ибо существуют, увы, и понятия полярные этим первым, но также неотделимые одно от другого — это война и голод.
Не забираясь слишком глубоко в прошлое, вспомним хотя бы события Первой мировой войны — есть еще живые свидетели тех бурных лет. С какими лозунгами выходили на демонстрации революционные рабочие Петрограда, Москвы, других городов России?
«Хлеба, мира, долой империалистическую войну!»
Поистине символичен тот факт, что среди первых актов победившей социалистической революции были декреты «О мире» и «О земле», принятые II Всероссийским съездом Советов в историческую ночь с 26 на 27 октября по старому стилю.
Уже тогда силы войны и наживы во всем мире объединились, чтобы только не дать укорениться этому новому, «опасно» миролюбивому государству. Не дать ему жить.
Но ни вооруженной силой, ни костлявой рукой голода не удалось им удушить молодую Республику Советов.
Вот сейчас неожиданно подумалось: а как пошло бы развитие страны, как сложились бы судьбы нескольких поколений, если бы тогда, после разгрома контрреволюции и всех интервентов, старый мир внял голосу рассудка и мирным призывам родины социализма, и не было бы больше ни войн, ни гонки вооружений?
Тогда бы весь выплавленный металл пошел на изготовление тракторов и плугов, ткацких станков и швейных машин, паровозов и автомобилей. Поразившие тогда капиталистов темпы строительства социализма в нашей стране были бы еще выше.
Но нам мешали и вредили, нас прощупывали, испытывали на прочность наши границы, нам угрожали большой войной. И потому одной из главных задач ускоренной индустриализации было укрепление обороноспособности рабоче-крестьянского государства. Ковать приходилось не только плуг, но и меч, и щит. Не секрет, что лучшие марки стали требуются как для лемеха, так и для танковой брони. Для брони-то, для пушечных стволов — и покрепче…
Началась война. Для кого-то она была Второй мировой, а для нас навеки останется Великой Отечественной. Запомнились транспаранты над «красными» обозами: «Хлеб — фронту!» И многим как-то вдруг стало ясно:
— А ведь хорошо зажили перед войной! С хлебом!
Да, без хлеба, как без оружия, армия не может сражаться и побеждать, в этой тяжелейшей и справедливейшей войне люди наши не считались ни с какими лишениями.
Начало моей взрослой жизни пришлось на первый послевоенный год. Победа в той страшной войне принесла нам долгожданный мир. Много бед натворила война, огромный урон понесла каждая семья в городе и в деревне.
И опять-таки быстрее восстанавливалась разрушенная войной промышленность на огромной территории от Волги до западных границ СССР. Промышленность! О, если бы теперь наконец весь металл, все мастерство рабочих рук, всю силу науки и конструкторской мысли обратить на создание первоклассной техники для сельского хозяйства…
Но уже в 46-м империалистический Запад открыл против нас «холодную» войну, начал первый тур новой гонки вооружений. Теперь в руках у поджигателей был не просто факел, но грязный гриб атомного взрыва над Хиросимой. Мы не могли быть беспечными, мы ковали свой ядерный щит, не жалея труда и средств, которых было так еще немного.
И в то же время нашли возможность дать селу больше новых тракторов, комбайнов, сеялок и плугов. Не с пустыми руками пришли мы в 54-м на целину, чтобы взять с нее тот хлеб, которого все еще не хватало.
Наверное, не много найдется в мире памятников массовым изделиям промышленности. Но именно такой чести удостоились две советские машины — прославленный танк Великой Отечественной Т-34 и скромный герой освоения целины гусеничный трактор ДТ-54. Нашу «тридцатьчетверку» вознесли на пьедестал памяти те города — советские и зарубежные — куда она врывалась первым вестником освобождения, вышибая фашистских захватчиков. А полюбившиеся целинникам безотказные «дэтэшки» ныне высятся над хлебами среди степных просторов Казахстана и Сибири.
«Перекуем мечи на орала» — так назвал свою прекрасную работу советский скульптор Евгений Вучетич. Не знаменательно ли, что бронзовая фигура богатыря с молотом в одной руке и с мечом, в котором уже угадывается будущий лемех, — в другой, отлита именно в те годы, когда тысячи новых крепких плугов взрезывали целину и вековую залежь на востоке страны! И стоит эта выразительная статуя в центре Нью-Йорка у входа в здание Организации Объединенных Наций.
Только не забота о мире движет политикой держав, объединившихся в зловещем блоке НАТО. Неймется им, давно мечтающим сокрушить социализм. Правда, времена не те, чтобы лезть в открытую: слишком силен противник, слишком памятны уроки истории…
Читатель вправе спросить: да что же это все про историю? Ведь о хлебе речь, о сегодняшнем…
Но в том-то и дело, что хлеб — слово особое, многозначное. Это целое понятие, притом историческое. В знаменитом Толковом словаре Владимира Даля ему посвящены почти две страницы убористого текста.
«Хлеб — колосовые растенья с мучнистыми зернами, коими человек питается и коих посев и жатва — основа сельского хозяйства…» Хлеб на корню, хлеб в снопах, в копнах и кладях, хлеб в виде чистого зерна, хлеб печеный — черный, белый, а также калач, пирог, булка — все это хлеб…
Вместе с тем хлеб это и «всякая пища человека, харчи, продовольствие».
И наконец хлеб — «все вообще насущные, житейские потребности».