“Одной, единой страсти ради”
“Растрачивая их жизни, как разбрасывают рис на свадьбе, мы… научили их воевать. Варшава, Треблинка, Собибор, Белосток – доказательство, что все в порядке, что евреи усвоили урок, что они тоже превращаются в воинов, тоже становятся убийцами, тоже проявляют жестокость”, – это цитата из романа Джонатана Лителла “Благоволительницы”, написанного от лица эсэсовского офицера. Жестокость ли? Можно ли вообще говорить о жестокости применительно к жертвам или даже, как иной раз делают нынче, ругать евреев за жестокость, будто бы проявленную ими по отношению к немцам?
“Клич “Убей немца!” стал в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну”, – пишет британский журналист Александр Верт в книге “Россия в войне. 1941–1945”. Этот клич первым произнес вслух Илья Эренбург. “Мы поняли: немцы не люди, – говорится в его статье с говорящим названием “Убей!” – Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя”. Что ж, из сегодняшнего дня сказанное кажется и вправду жестоким. Если не учитывать время написания статьи, опубликованной в разгар летнего наступления немецких войск на Сталинград. “Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять”, – сказал писатель-фронтовик Даниил Гранин. Сказал много лет спустя, услышав от собеседницы, значительно моложе: “Как не стыдно перед немцами. Так обзывать народ, нацию”.
Константин Симонов за один летний день 1942 года написал стихотворение с похожим названием “Убей его!” (правда, после войны оно стало называться по первым строкам – “Если дорог тебе твой дом”).
Если мать тебе дорога –
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав…
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел, – так ее любил, –
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу…
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед, –
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет…
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина, –
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Разумеется, Печерскому в 1943 году ни одно из этих произведений не могло быть известно, но в них выражены и его чувства. И его, и других героев. “Храни это письмо на память, если я погибну, – писал брату знаменитый разведчик Николай Кузнецов 25 июля 1942 года, – и помни, что мстить – это наш лозунг за пролитые моря крови невинных детей и стариков. Месть фашистским людоедам! Беспощадная месть!”
Надеюсь, я не слишком утомил читателя цитатами, приведенными с той лишь целью, чтобы хоть немного приблизиться к пониманию чувств, владевших Александром Печерским. Правда, вместо слова “месть” лучше употребить другое, – “возмездие”, оно всегда ответ на очевидное зло, тогда как месть бывает иррациональной. Сам Печерский использует слово “месть” в овручской рукописи, заканчивающейся словами: “Саша поднял кулак в сторону лагеря и крикнул: “Ничего, Франц (так он называл Френцеля. – Л.С.), ты ушел от нас сейчас, но мы еще вернемся, мы предъявляем счет тебе и твоей озверелой банде! Это будет кровавый счет”. Теперь для него начиналась новая жизнь, наполненная местью за свой народ и свою родину”.
Глава 5После Собибора
На десяти гектарах польской земли, где был расположен Собиборский лагерь уничтожения, ветер позванивает ржавой колючей проволокой.
“Земля! Не закрой моей крови”
“Поляки были хуже немцев” – это неполиткорректное суждение услышал Ричард Рашке от Шломо Шмайзнера в завершение рассказа о том, как через несколько дней после восстания группа беглецов встретила в лесу польских партизан. Те их обыскали, отобрали золото и у Шломо его винтовку – ту самую. После начали стрелять в упор. 12 человек прошли испытание Собибором – и все для того лишь, чтобы погибнуть от руки соотечественников. Шломо притворился мертвым и только благодаря этому остался жив.
Сообщение, пришедшее в Хелм и Люблин с опозданием из-за выхода из строя телефонной линии, вызвало переполох в немецких штабах. Сначала боялись нападения бежавших евреев. Когда пришли в себя, по тревоге были подняты и посланы в преследование бежавших подразделения жандармерии и СС из Люблина, рота солдат и 150 вахманов (всего не менее 600 военнослужащих). Погоня началась на рассвете следующего дня. Интенсивно прочесывалась местность, с воздуха поиск вели несколько разведывательных самолетов, пытавшихся обнаружить бежавших в лесах и на полях.
Целью погони было не только уничтожить повстанцев, но и предупредить огласку сведений о массовых уничтожениях евреев в Собиборе. Вероятно, эта задача стояла и перед высокой комиссией, приехавшей в лагерь для инспекции сразу после восстания. Во всяком случае, решением этой комиссии Собибор был ликвидирован, весь персонал лагеря перевели в оккупированную Югославию, в Триест на самую опасную службу, какую смогли найти, – в антипартизанский батальон.
“После восстания немцы сожгли лагерь, вспахали землю, засадили ее капустой и картофелем. Картофельное или капустное поле, которое немцы развели здесь, чтобы скрыть следы своей чудовищной преступной работы, еще раз перекопано. Под ним найдены осколки человеческих костей, жалкие обломки лагерного быта, разрозненная обувь всех размеров и фасонов, множество бутылок с этикетками Варшавы, Праги, Берлина, детские молочные рожки и зубные протезы, еврейские молитвенники и польские романы, открытки с видами европейских городов, документы, фотографии, побуревший молитвенный талес рядом с трикотажной тряпкой, потерявшей цвет, консервные коробки и футляры от очков, детская кукла с вывороченными руками”.
Это очередная цитата из очерка Каверина и Антокольского. Правда, авторы умалчивают о том, что в 1944 году среди местных крестьян прошел слух о драгоценностях, закопанных евреями-узниками на территории лагеря. Сотни людей бросились в район Собибора и перекопали окрестные поля в поисках “жидовских сокровищ”. Томас Блатт в одном из писем Печерскому рассказывал, как побывал в Собиборе вскоре после прихода Красной армии: “Тогда все сровняли с землей, и трудно было разобраться в топографии. Видны были только ямки, вырытые на месте, где был крематорий и где закапывали и сжигали прах”.
То, что немцы начали облаву только утром следующего дня, позволило бежавшим выиграть время – за эти ночные часы они смогли удалиться от территории лагеря. Это вновь заслуга Александра Печерского, назначившего час восстания на конец дня в расчете на то, что поиски ночью не начнутся. Однако нужно не забывать, что линия фронта была далеко, а беглецов легко было отличить от местных крестьян. Так что можно считать большим успехом восстания, что столько людей сумело спастись. Сколько же их было?
Из сопоставления различных свидетельств получается, что в рабочей команде было 550 человек. Питер Блэк пишет, что 21 октября 1943 года “травники” участвовали в уничтожении 200 выживших после восстания в Собиборе. Это те, кто не смогли или не захотели бежать и были казнены вскоре после восстания. 280 узников вырвались с территории лагеря и достигли леса. 40 человек погибли от разрывов мин и пуль охраны. Со слов Френцеля, сказанных Блатту в 1984 году, он остановил разыскные операции, после того как 45 беглецов были пойманы, около 70 погибли в ходе восстания и на минных полях вокруг лагеря.
Осталось на свободе около полутора сотен беглецов. Что с ними стало? В течение недели после побега были схвачены и убиты карателями около 100. По некоторым данным, в убежищах и тайниках погибли – в основном от рук враждебно настроенного местного населения – 92 человека. Дожили до конца войны около 60 собиборских узников.
Спустя год после восстания в Собиборе восстали узники Освенцима-Биркенау, входившие в зондеркоманду. 7 октября 1944 года, использовав тайно привезенную взрывчатку, специальный отряд по сжиганию трупов уничтожил трех охранников и взорвал один из крематориев. Последовавший за тем побег нескольких сот заключенных закончился тем, что почти всех поймали и уничтожили. Восстание в Собиборе, как мы убедились, удалось подготовить лучше.
Бежавшие разделились на несколько групп. Группа, во главе которой стоял Печерский, насчитывала несколько десятков человек. Ночью к ней присоединилось еще некоторое количество беглецов, теперь их стало примерно 75 человек. На следующий день, 15 октября, они укрылись в небольшой роще возле железной дороги. Немецкие разведывательные самолеты кружили над самой рощей. Ясно было, что у такой большой группы нет никаких надежд ускользнуть от преследования.
Встала проблема, которую, как ни решай, – выйдет плохо: невозможно сохранить незамеченными в лесу несколько десятков человек. И Печерский принял решение: разделиться на малые группы. “Русские” будут пробираться к своим, “поляки” – выходить к партизанам или искать убежища по деревням. Но он даже не смог огласить это решение – ведь никто не нашел бы в себе мужества принять его и рассеяться по лесу спустя всего несколько часов после того, как они, вместе все подготовив, в назначенный день перебили эсэсовцев и обрели свободу. Печерскому пришлось просто бросить “поляков” и уйти с небольшой группой советских военнопленных, их было девять человек, среди них упоминавшиеся на этих страницах Александр Шубаев, Борис Цибульский, Аркадий Вайспапир, Алексей Вайцен.