Печерскому, конечно, было прекрасно известно о том, что в то самое время случилось с ростовскими евреями. В августе 1942 года оккупационными властями было выпущено воззвание “Ко всем евреям города”, где объявлялось, что немецкое правительство намерено переселить их на новое местожительства и что поэтому они должны явиться в определенный день и час на вокзал для отправки, имея при себе не больше двух чемоданов с вещами. В то утро по главной магистрали города – Садовой улице – по направлению к вокзалу длинной лентой тянулись люди, нагруженные тяжелыми вещами. Их скорбный путь завершился в Змиевской балке.
К 30-летию Победы, 9 мая 1975 года, в Змиевской балке был открыт мемориал жертвам нацизма с Вечным огнем, все как положено. Естественно, никакие евреи упомянуты не были. В 1990-е мемориал пришел в плачевное состояние – даже газ в горелку Вечного огня не подавали. В нулевые там установили памятную доску с надписью: “11–12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев”. Потом, правда, ростовские власти одумались и заменили ее другой доской, где вместо “евреев” написали о “мирных гражданах Ростова-на-Дону”. В конце концов, после долгих препирательств в 2013 году еврейской общине удалось добиться упоминания на памятной доске (после “мирных граждан”, разумеется) о том, что “Змиевская балка – крупнейшее на территории Российской Федерации место массового уничтожения фашистскими захватчиками евреев в период Великой Отечественной войны”.
Никак не уйдет в прошлое сталинская логика – растворить евреев в “мирном советском населении”. Людей в соответствии с нею убивали за то, что они были советскими гражданами, хотя на самом деле евреи автоматически подлежали уничтожению, тогда как остальные – только в случае сопротивления или угрозы такового. Так жертв фашистского режима заставили пережить еще одно унижение: то, что побуждало их страдать, было объявлено фикцией и заменено другой – “правильной” – причиной.
Глава 6“Будьте мне здоровы”
У меня имеется большой недостаток: я не умею защищать свои интересы, я становлюсь бессильным, но интересы других я всегда с успехом защищаю. Если бы в лагере я пытался один бежать, то провалился бы, но когда решалась судьба других людей, я более здраво решал вопросы.
Театральное отступление
После четырех месяцев лечения в госпитале, получив инвалидность, в 1945 году Печерский вернулся в родной город. Его приняли на работу в Ростовский финансово-экономический институт, где он трудился до войны, и даже повысили до заместителя директора по АХЧ (административно-хозяйственной части). В ростовском издательстве, как я уже говорил, небольшим тиражом вышло “Восстание в Собибуровском лагере”. Правда, в книге о лагере, где были одни только евреи, таким образом, никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу. Зато в 1946 году в Москве был издан рассказ Печерского “Дер уфштанд ин Собибур” (“Восстание в Собибуре”) в литературной обработке Н. Лурье, где многое было названо своими именами, что объяснялось языком брошюры – идиш. Между прочим, это чудо, что оба издания вообще увидели свет. Спустя год или два они не состоялись бы. В 1947 году по команде ЦК был рассыпан набор “Черной книги”. В числе собранных там Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом свидетельств о зверствах нацистов в отношении еврейского народа был очерк “Восстание в Собибуре”, написанный Вениамином Кавериным и Павлом Антокольским на основе рассказа Александра Печерского (его, правда, успели опубликовать в апрельском номере журнала “Знамя” за 1945 год). “Чтение этой книги… создает ложное представление об истинном характере фашизма и его организаций, – так заведующий Управлением пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров в докладной записке А.А. Жданову обосновал нецелесообразность ее издания. – У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев”.
Печерского по-прежнему тянуло к театру, он организовал в институте драмкружок, и как только в конце 1947 года подвернулась возможность оказаться поближе к искусству, сразу ею воспользовался – устроился театральным администратором, а точнее, руководителем БОРЗа (бюро организации зрителя).
Когда я узнал, что Печерский после войны работал в ростовском театре, мне сразу припомнилось театральное здание в форме трактора, где в конце 1930-х годов был режиссером Юрий Завадский и играли Николай Мордвинов, Вера Марецкая, Ростислав Плятт. Это сооружение, которое сейчас входит во все учебники архитектуры как яркий образец конструктивизма, мне довелось впервые увидеть в 1970-е годы. Знакомый ростовчанин с гордостью обвел меня вокруг здания, обратив внимание на огромные горельефы, где смешались в кучу кони и люди, опоясанные пулеметными лентами. И добавил, что автор горельефов – скульптор Корольков – в войну бежал из города с отступавшими немцами. Добавил он это шепотом, тогда о таких вещах вслух говорить было не принято.
Как выяснилось, Печерский трудился в другом театре – Ростовском театре музыкальной комедии, где в послевоенные годы, как и в любой провинциальной оперетте, шли “Раскинулось море широко”, “Корневильские колокола”, “Цыганский барон”. Но поскольку я упомянул театр-трактор, мне показалось любопытным срифмовать две судьбы – Александра Печерского и Сергея Королькова. В прошлом десятилетии в честь обоих в Ростове-на-Дону открыли мемориальные доски, причем Королькову – семью годами раньше.
До войны Корольков иллюстрировал Михаила Шолохова и Николая Островского, а во время оккупации рисовал – за еду – портреты немецких солдат и офицеров. Ушел с немцами, не он один, таких было до 30 тысяч жителей бывших казачьих районов. Многие из них впоследствии вернулись на родину, причем отнюдь не добровольно – их выдали союзники. Королькову же посчастливилось оказаться в США. Одна из написанных им там картин – огромное полотно “Выдача казаков в Лиенце” – до сих пор висит в Казачьем доме в Нью-Джерси. Английские солдаты прямо во время богослужения набрасываются на казаков, с тем чтобы выдать их советским властям. На некоторых из “жертв Ялты”, как их принято называть, надета немецкая форма. Размеры корольковского творения поражают воображение – заказчики платили за картину в соответствии с ее площадью, по количеству квадратных единиц.
Кстати сказать, в Собиборе тоже был известный художник – Макс ван Дам из Амстердама, он тоже писал портреты немецких офицеров, которые заказчики посылали своим родным в Германию. Обычно он изображал эсэсовцев на фоне красивых пейзажей. Его отправили в газовую камеру в сентябре 1943 года после выполнения последнего заказа.
“Тюремная” история
Первые послевоенные годы жизни Печерского мало изучены. Многие уверены, что Печерский какое-то время сидел в тюрьме. Источником этих сведений, повторяемых из публикации в публикацию (до недавнего времени были в Википедии и еще остались в ее английской и французской версиях), служит запись беседы Печерского с другим бывшим узником Собибора Томасом Блаттом, сделанная последним в 1980 году. На вопрос Блатта, был ли Печерский награжден за свой подвиг, тот саркастически ответил: “Да, после войны я получил награду, меня бросили в тюрьму на долгие годы”. На самом деле Печерский в тюрьме не сидел. Возможно, Блатт его не так понял – он не настолько хорошо знал русский язык, а Печерский не знал идиша. В том же интервью заметны и другие неточности: скажем, Печерский говорит, что немцы взяли его в плен раненым, что не соответствует действительности.
Естественно, к этому прицепились неонацисты. “Самозваная жертва двух диктатур” – этот говорящий заголовок получила глава о Печерском в упоминавшейся книге ревизиониста Юргена Графа. Самозваная – потому что Печерский якобы “высосал из пальца историю о своем заключении в Советском Союзе, чтобы представить себя мучеником двух диктатур, пережившим после “нацистского лагеря смерти” (эти слова заключены автором в кавычки. – Л.С.) еще и сталинские темницы”. Отсюда вывод – если это неправда, то неправда и его рассказ о Собиборе, который “отрицатели” вместе с Белжецем и Треблинкой считают всего лишь трудовыми лагерями, где смертность евреев была вызвана только плохими санитарными условиями, нуждой и болезнями.
Уголовное дело против Печерского все же существовало. “В начале 1950-х, в разгар борьбы с космополитизмом, против отца было начато уголовное дело, его вызывали на допросы, – рассказала мне Элеонора. – В чем его обвиняли? В том, что будто бы слишком много выдавал контрамарок на спектакли театра, где работал администратором, и имел от этого какую-то выгоду. Но кто ходил в театр по контрамаркам? Райкомовцы и другое начальство. Какая уж тут выгода? Когда к нам пришли с обыском и увидели, какая у нас нищета, тогда от него отстали”.
Всю послевоенную жизнь Печерский прожил в коммуналке о двух комнатах, одна из которых не имела окна. “В одной комнате жили мама и папа (я его папой называла), в другой – я и Элла, еще с нами тетя Люся жила до получения Элеонорой квартиры”, – рассказала мне Татьяна Котова, дочь Ольги Ивановны. С тетей Люсей, первой женой Печерского, случился инфаркт, и Ольга Ивановна помогала Элеоноре ее выхаживать. Когда Печерский был без работы, жили на скромную бухгалтерскую зарплату все той же Ольги Ивановны.
Михаилу Леву Печерский говорил, что пустил в зал ребят из школы фабрично-заводского обучения, а затем пришли проверяющие и обнаружили, что билетов меньше, чем зрителей в зале. Сам Печерский в одном из читанных мною писем (Валентину Томину от 6 июня 1962 года) пояснил, что “дело связано с контрамарками. Я попал под кампанию. Совесть у меня чиста”. Что за кампания? Скорее всего, очередной виток борьбы с “левыми” спектаклями, да еще на фоне “борьбы с космополитизмом”. “Те годы были очень тяжелые в связи с кремлевскими врачами”, – уточнил он.