Стало быть, судимость все же была. Подтверждение тому – другое письмо Валентину Томину (в феврале 1962 года), где Печерский судебный процесс над ним описывает несколькими штрихами, да и то отвечая на вопрос Томина относительно партийности. “На мой ответ, – пишет он, – что член партии, партбилет был при мне, судья сказала секретарю: запишите – “исключен решением горкома”. Сказанное, скорее всего, означало следующее. В то время существовало железное правило – коммунист не мог оказаться под судом, поэтому членов партии, привлеченных к уголовной ответственности, заблаговременно из нее исключали на собрании первичной парторганизации. Тут же, вероятно, этого не случилось, то ли проморгали, то ли не захотели. Но поскольку судья не мог записать в приговоре, что судит члена КПСС, то копия приговора, в котором Печерский записан уже исключенным из партии, была направлена в Ростовский горком КПСС, там его исключили задним числом. Правда, возможно, что Печерский не знал о состоявшихся до суда партийных решениях о его исключении. По документам, Ростовский горком КПСС 24 сентября 1952 года исключил его из членов партии “за злоупотребление служебным положением в корыстных целях”.
Из сохранившихся партийных документов известно, что 10 января 1953 года Печерский был приговорен судом к одному году исправительных работ с вычетом 25 % зарплаты. За что именно – точно неизвестно, приговора не сохранилось. Не думаю, что совершенное им было серьезным нарушением, за такое наверняка дали бы срок, а тут дело явно спустили на тормозах, оставив осужденного на свободе. В тех же партийных документах есть указание на то, что в нарушение правил Печерский пропускал учащихся ФЗО не по билетам, а выписывал им от руки записки-пропуски. “Ввиду того что уничтожение билетов производилось им без достаточного контроля, то не исключено, что здесь имели место злоупотребления” (из справки КПК при ЦК КПСС от 7 апреля 1954 года).
Из театра его уволили в 1952 году, какое-то время он был без работы. В 1953 году Печерский смог наконец по блату устроиться в промкомбинатовской артели – помог еврей-директор. Сохранилась выданная 14 октября 1953 года справка с места работы: “Работает в Артели имени Третьей пятилетки в качестве колесника”. Там же из его зарплаты и вычитали те самые 25 %.
О его жизни в этот сложный период рассказывают следующее. Будто бы он взял на себя ведение домашнего хозяйства и даже научился вышивать крестиком, а его коврики продавались на вещевом рынке и пользовались спросом. Все это не совсем так. Ковры и вправду были, но вышивал Печерский не для продажи – успокаивал нервы. “Только так он и уходил от черных мыслей – всегда работал, что-то делал”, – вспоминала Ольга Ивановна. Элеонора рассказывает, что он вышил болгарским крестом трех поросят и Красную Шапочку, этот ковер висел над ее кроваткой. Татьяна хорошо помнит собаку в зарослях на металлической сетке, это изделие Печерского, представьте, использовалось для защиты от мух.
Этот коврик запомнился и Блатту, навестившему его в 1980 году в Ростове. “Над кроватью висел большой коврик, который он сам вышил, с изображением собаки. В углу, за простыней, стояли таз для умывания и туалетные принадлежности”. Его поразило, что Печерский с женой жили в коммунальной квартире. “Наш бунт был историческим событием, а ты – один из героев этой войны”, – сказал ему Блатт, в очередной раз сокрушаясь, что Печерского ничем не наградили.
На самом деле незадолго до судебных неприятностей случилось то, о чем обычно пишут: награда нашла героя. По каким-то причинам в Октябрьском райвоенкомате Ростова вспомнили об участии Печерского в боях за город Бауску. 19 мая 1949 года райвоенкомом подполковником Дедовым был подписан наградной лист на Печерского Александра Ароновича, “за проявленную в бою под Бауской храбрость” представленного к ордену Отечественной войны II степени. “Находясь в составе 15-го штурмового батальона Первого Прибалтийского фронта в должности автоматчика, – сказано в наградном листе, – при наступлении на город Бауска 20 августа 1944 года Печерский был ранен в бедро осколком мины, вследствие чего потерял здоровье”. Щедрость неслыханная, орденов у героя отродясь не было. И не будет – решил ростовский облвоенком генерал-майор Георгий Сафонов, заменив орден на медаль “За боевые заслуги”.
Элеонора вспоминает, что после смерти Сталина отца пригласили в Ростовский обком партии и предложили написать заявление о восстановлении в КПСС, но он гордо отказался: дескать, не писал заявления об исключении и сейчас не буду писать о восстановлении. Это ошибка памяти, на самом деле все было с точностью до наоборот. Мне стало ясно, что Печерский не упустил бы шанс восстановиться в партии, из его письма от 2 апреля 1961 года Томину: “В ЦК партии о моем деле докладывал инструктор Лисянский (сам еврей), который дрожал за свою шкуру, но больше я не обжаловал, хотя в настоящий момент все рекомендуют подать. Буду когда в Москве, думаю зайти в ЦК и поговорить”. Скорее всего, это было бесполезно. И дело тут не в еврее-инструкторе, хотя, конечно, еврей в аппарате ЦК в то время большая редкость, вероятно, тот и в самом деле “дрожал за свою шкуру”. Печерский попал в замкнутый бюрократический круг. Он ходил в обком, там ему сказали, что если был судим, то сначала надо реабилитироваться. Что ж, подал жалобу в областной суд, но ему отказали – по его словам, не вникли в суть дела.
Кое-что стало ясно из недавно найденного архивного дела Печерского, составленного в Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС 7 апреля 1954 года тем самым товарищем Лисянским. 20 марта 1954 года в партийный суд, коим являлась эта комиссия, поступило заявление Печерского, где он “признает, что в работе допустил ошибки, но просит простить его и оставить в рядах партии”. Там, на Старой площади, подошли к делу серьезно, запросили характеристику с места работы. “Печерский, – говорилось в ней, – состоя на учете в парторганизации Ростовского театра музыкальной комедии, от выполнения партийных поручений систематически уклонялся, над повышением своего идейно-политического уровня работал недостаточно”.
В партии Печерского не восстановили. Не помогло и письмо Павла Антокольского, где сказано: “По долгу советского писателя и коммуниста заявляю, что у меня никогда не возникало сомнения в том, что т. Печерский действительно является деятельным и энергичным организатором восстания в фашистском лагере смерти”. Видно, возникали сомнения у партийной комиссии. Ее возглавлял в ту пору Матвей Шкирятов – один из сталинских опричников, много лет руководивший партийными чистками рука об руку с “органами”.
Печерский и позже стремился восстановиться в партии, о чем говорит характеристика от 11 июня 1963 года, хранившаяся в архиве Михаила Лева, которая “выдана по просьбе тов. Печерского А.А. для представления в ЦК КПСС”.
“Проявил себя как один из передовых рабочих, награжден нагрудным знаком “Отличник социалистического соревнования”, бригадир бригады коммунистического труда, председатель товарищеского суда, занесен в заводскую книгу почета”. Под этим текстом стоят подписи привычного “треугольника” – директора завода “Ростметиз”, секретаря партбюро и председателя завкома. Правда, не помогла та характеристика – в партии все равно не восстановили. Строгая у нас была партия.
Соседи
Из воспоминаний Татьяны: “Горячий по характеру, папа мог вступить в драку, не терпел несправедливости, готов был за правду бороться. В 50–60-х годах напротив жила соседка-антисемитка, время от времени напоминавшая ему о его “неправильном”, “космополитическом” происхождении. Однажды он не выдержал и закричал на нее при свидетелях: “немецкая подстилка!” Та обратилась в суд с заявлением “в порядке частного обвинения”, его признали виновным и заставили извиниться за нанесенное оскорбление”.
Томас Блатт, рассказывая о своем визите в Ростов, тоже упоминал какую-то соседку, от ушей которой Александр Печерский, выглянув в коридор, закрывал дверь. “Вы же в хороших отношениях с соседкой”, – сказал он. “Всегда лучше проверить”, – прошептал в ответ Печерский.
Вряд ли в этом смысле соседка была одинока. У многих из тех, кто жил в оккупации без евреев, но с немцами, еврейская трагедия (по разным причинам, из-за пропаганды в том числе) не вызывала сострадания. Напротив, возвращение евреев казалось чем-то противоестественным, а для кого-то таило в себе угрозу возвращения награбленного прежним хозяевам. Люди, пережившие оккупацию, воссоединившись с остальными, принесли с собой опыт жизни при нацизме. Ненависть к завоевателям нисколько не помешала перенять у них явный, ничем не прикрытый антисемитизм.
Ростов немцы брали дважды, первая оккупация продлилась всего неделю – в ноябре 1941 года. Вторая оккупация в июле 1942 года затянулась на полгода. На этих страницах уже упоминалась трагедия Змиевской балки. Однако это было еще не все. Многие евреи не поверили лживому призыву (им обещали переезд) и спрятались в подвалах в надежде, что город скоро освободят. В декабре 1942 года были расстреляны 678 евреев, выданных соседями. Немало соседей-доносчиков продолжали жить в тех же домах после войны.
Размах бытового антисемитизма в послевоенные годы не нуждается в доказывании. Власть одной рукой преследовала погромщиков – нацистских пособников, а другой поощряла антисемитов, возможно даже, что Сталин стремился сплотить советское общество на почве антисемитизма. В отличие от 1920-х годов власть поначалу не подавала сигналов, на которые народ всегда чутко реагировал, никак не выказывала своего отношения, разве что не поминала убитых в войну евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”. Но это только поначалу не подавала сигналов, а потом как начала подавать, так и не могла остановиться, лишь смерть Сталина положила им конец.
Советская власть не могла прямо объявить о начале эры государственного антисемитизма, это противоречило бы декларируемому пролетарскому интернационализму. Поэтому возник новый эвфемизм – “космополит”. Понятие “гражданин мира” приобрело иную коннотацию, понятную из подлой прибаутки: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”. Борьба с “безродными космополитами”, начатая кампанией по раскрытию псевдонимов, продолжилась расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета и арестом “врачей-вредителей”.