Получается, с формальной точки зрения все законно. Но если посмотреть с другой стороны, то следователи и судьи при желании могли бы с самого начала, когда их в первый раз судили за службу у врага, понять, в чем она состояла, эта служба. Но никто не искал свидетелей, вина обвиняемых не конкретизировалась. А потом вдруг разобрались, когда те уже отсидели по 8–10 лет. Допустим, во время первых процессов в конце войны следователи и судьи не знали толком, кто такие вахманы, но потом-то узнали. Почему сразу не привлекали к ответственности за конкретные преступления?
Когда их стали судить по второму разу, подходили тщательнее, пытались найти что-то конкретное. Это было нелегко. Практически не осталось свидетелей из числа узников. Что же касается свидетелей – бывших вахманов – то по понятным причинам они не стремились изобличать сослуживцев. Тем не менее доказательства участия подсудимых в расстрелах на этот раз все же удавалось собрать. Обвинение строилось на их собственных признаниях и изобличениях со стороны других вахманов, как сообвиняемых в данном процессе, так и осужденных по другим делам, а в этом выступавших в качестве свидетелей. Первые надеялись на смягчение, вторые, давно свое отсидевшие, на то, что второй раз их к суду уже не привлекут. Их показания были своего рода платой за свободу.
Вот, к примеру, свидетель Антон Солонина, 1911 года рождения, в 1947 году его осудили к 10 годам, в 1955-м амнистировали. К моменту суда, по его словам, “работал в совхозе на общих работах” (сказанное несет явные следы лагерного лексикона). В Собибор попал прямо из Травников, в марте 1943-го “ушел в самовольную отлучку и не возвратился. Пробрался на родину и до прихода наших скрывался в родном селе. Призвали в армию, потом демобилизовали”.
“До прихода наших” – эти слова из показаний Солонины напомнили мне старую театральную байку, услышанную когда-то от Геннадия Хазанова.
1950-е годы. На сцене провинциального театра идет спектакль на военно-патриотическую тему. Зою Космодемьянскую допрашивают немцы. “Говори, где партизаны?” Та, натурально, хранит гордое молчание, тут появляется гестаповец и приступает к пытке. Неожиданно в действие вмешивается один из зрителей, требуя немедленно прекратить безобразие. Артист, играющий гестаповца, не прерывая роли и с опаской поглядывая на вторгнувшегося на сцену громилу, тихо объясняет ему: все кончится хорошо, наши победят. И слышит в ответ: “Хорошо бы знать, кто для тебя наши”.
Выражаясь сегодняшним языком, процессы над вахманами можно было бы охарактеризовать как избирательное правосудие. Свидетели ничем не отличались от обвиняемых, едва ли не каждого из них можно было усадить на скамью подсудимых. В Собиборе было три взвода вахманов. Постоянного распределения обязанностей между ними не было. Каждый взвод поочередно назначался на сутки в караул по охране лагеря и “рабочих команд”, два других взвода, если прибывали эшелоны с людьми, использовались для уничтожения людей. Наружная охрана стояла на вышках, а всех свободных от наряда вахманов выставляли в оцепление.
“Я принимал участие во всех операциях по уничтожению людей, – давал показания Яков Карплюк, – начиная от выгрузки из вагонов и кончая загоном их в газовые камеры”. Все вахманы делали одно и то же, участвовали во всех операциях. Все охраняли лагерь, разгружали эшелоны, гнали смертников в раздевалки и душегубки, расстреливали в “лазарете”. Конечно, одни из них были более жестокими, больше отбирали денег и вещей у обреченных, чаще бывали на посту в “лазарете”, другие – меньше и реже, но, по сути, это ничего не меняло. При чтении материалов этого и других судебных дел у меня не возникало сомнений в виновности обвиняемых. Документы, похоже, не фальсифицировались, им можно доверять – в общем, возникало ощущение, что так оно и было.
“В Освенциме не было никого, кто не был бы виновен”, – писала Ханна Арендт в очерке “Освенцим на суде” о судебном процессе во Франкфурте в 1963–1964 годах. Из 2 тысяч служивших в лагере эсэсовцев германская прокуратура выбрала нескольких и предъявила им обвинение в убийстве – единственном преступлении, на которое не распространялся срок давности. Один из свидетелей обвинения, юрист Генрих Дюрмайер из Вены, даже “намекнул на необходимость изменения обычной судебной процедуры – что подсудимых в данных обстоятельствах следует считать виновными, если они не доказали обратное”. Разумеется, суд не мог пойти на отказ от ключевого принципа уголовного процесса – презумпции невиновности. Но по каким же критериям тогда измерять вину? Вот почему Ханна Арендт написала горькие слова о “бессилии закона, который не был приспособлен к организованным массовым убийствам как государственной официальной практике или уничтожению целых народов”.
Организаторы Международного нюрнбергского трибунала пытались создать необходимую юридическую конструкцию. В Нюрнберге СС была признана преступной организацией: “Трибунал объявляет преступной, согласно определению Устава, группу, состоящую из тех лиц, которые были официально приняты в члены СС, исключая, однако, тех лиц, которые были призваны в данную организацию государственными органами, причем таким образом, что они не имели права выбора”. Однако это определение не позволяло судить только за принадлежность к вахманам СС, поскольку их подразделения не были отнесены к определению преступной организации.
Из вахманов в прокуроры
Военный трибунал Уральского военного округа вынес 5 июня 1947 года обычный для “травников” приговор: каждому из подсудимых отвесил по “четвертаку лагерей и пять по рогам”, то есть 25 лет лишения свободы и 5 – поражения в правах. Не только назначенные меры наказания, но и обстоятельства дела были вполне типичными, а вот подсудимые – не вполне. Все они, в отличие от привычного контингента вахманов, после войны сумели выбиться в люди. На скамье подсудимых сидели Александр Духно, студент Свердловского горного института, Михаил Коржиков, инструктор райздрава в Чкаловской области, и, самое удивительное, следователь райпрокуратуры Иван Волошин из Львовской области, куда его взяли, поскольку до войны он учился в Харьковском юридическом институте.
Все они в 1941-м попали в плен, оказались в Хелме и в Травниках, судили же их за службу в лагере смерти Белжец: за то, что конвоировали и гнали заключенных в газовые камеры, охраняли лагерь и, “когда надо, стреляли по людям”. Из этого лагеря в марте 1943 года совершили побег и прибились к партизанам. Коржиков в последнем слове просил учесть, что он пустил под откос три эшелона. Волошин, получивший в партизанском отряде орден Красной Звезды, напирал на свой добросовестный труд после войны. К тому же в лагере он вообще-то был денщиком у немецкого офицера, а в свободное время подрабатывал парикмахером. На вопрос суда ответил: нет, с обреченных я волосы не снимал, трудился в парикмахерской для вахманов. Правда, иногда подменял других вахманов, признавал Волошин в суде, тут же добавляя, что на следствии “наговорил на себя лишнее, вначале было очень тяжело, но потом я спохватился, так как захотелось еще пожить на свете”.
Духно его изобличал, он однажды видел Волошина в коридоре, ведущем к газовым камерам, – тот ударил колом одного заключенного и отобрал у него ценности, потраченные впоследствии на спиртное. Волошин не мог отрицать свое присутствие в том коридоре, но факт грабежа не признавал, а “выпивал на деньги, которые мне давали товарищи и немецкий офицер, которому я прислуживал”.
Духно, по его словам, у людей ценности не отбирал, но брать брал, когда они их бросали в бараке, где раздевались, если ему случалось быть там на посту. “Брать ценности у заключенных запрещалось, но мы брали”. Другие вахманы вели себя так же, брали деньги, часы, золотые кольца, а потом “променивали их на водку и продукты питания польскому населению”, которому, разумеется, было известно, что в лагере происходит.
Коржиков же вообще обращал внимание на “добровольность” изъятия ценностей: “Я один раз стоял на посту возле выхода из раздевалки, где проходили обреченные, направляясь к кассе сдавать ценности. Один человек нес кошелек с деньгами. Он остановился около меня и спросил, куда их, голых, ведут. Я ответил вопросом: “Что, не видишь, куда попал?” И попросил отдать мне деньги. Он отдал кошелек, в котором было 4 тысячи злотых. Денежное содержание нам выплачивали 13 злотых в месяц”.
Однажды Волошин “получил от своего офицера приказ пойти в распоряжение начальника штаба лагеря. Один немец взял нас, пять вахманов, и повел к ямам, куда бросали трупы удушенных людей. Здесь были 5 детей в возрасте от 3 до 5 лет, и немец приказал нам расстрелять их. Я выстрелил несколько выше ребенка и не убил его. Тогда немец рассердился и избил меня”. Участвовал в загонах евреев в газовые камеры, в расстрелах, но вот на детей рука не поднялась. Кстати, Волошин в марте 1943 года бежит к партизанам. Немецкие солдаты и офицеры даже полицейских батальонов и айнзатцгрупп могли отказываться от участия в расстрелах, просились на фронт, таких фактов отказа без последующего наказания известно много. А вот с коллаборационистами действительно сложнее: могли и расстрелять, во всяком случае “отказников” среди них практически не было.
Другие обвиняемые тоже вспоминали этот эпизод, но немного иначе. По словам Коржикова, Волошин пришел в барак со слезами и рассказал, что он сейчас был возле ямы с трупами, где производился расстрел, и что немец избил его за то, что стрелял и промахнулся.
Вообще все они были довольно-таки откровенны – как раз начал действовать Указ Президиума Верховного Совета СССР “Об отмене смертной казни” от 26 мая 1947 года. Думали – отменили навсегда, оказалось – на время. Но об этом позже.
Последнее слово
Все обвиняемые на киевском процессе как могли выгораживали себя. Все признали вину частично – в том, что участвовали в облавах на евреев, охраняли концлагеря и участвовали в выгрузке заключенных из вагонов, загоняли их в газовые камеры, но отрицали, что жестоко относились к заключенным и избивали их. Уверяли, что вахманы не могли уклониться от участия в расстрелах – немцы за это наказали бы. Василенко показывал, что лично застрелил 10–15 человек, Карплюк – 10, Куринной – 6, а Шульц – “только” 3. Он объяснял столь малое количество убитых им людей тем, что был старшим по званию и потому редко лично участвовал в загоне людей в газовые камеры. При этом Шульц не видел никакого противоречия со своим же признанием, что звание цугвахмана ему присвоили “за проявленное усердие”. Кстати, во время собиборского восстания Шульца в лагере не было, его поощрили экскурсией в Германию: “Летом 1943 г. меня в числе группы из десяти человек направили на экскурсию в Г