Свидетель Иван Козловский (этот успел послужить и в Собиборе) давал о Поденке такие показания: “Некоторые рядовые старались выслужиться перед фашистами, на расстрелы ходили по собственному желанию и являлись активными участниками водворения людей в газовые камеры. К числу активных относился Поденок. Его почему-то уважал цугвахман Шмидт и брал с собой на операции. Может, оттого, что был грамотнее других и мог объясниться по-немецки”.
Шульц: “В лагере смерти Собибор вахманам выдавались немцами спиртные напитки, но сейчас не помню, в какой именно момент выдавалась водка: или же перед прибытием вагонов с людьми, или же после. Я считаю, что немцы выдавали водку вахманам для того, чтобы вахманы, будучи пьяными, меньше отдавали себе отчет в том, что делали. Должен сказать, что все вахманы, кроме того, доставали водку сами и почти всегда были в нетрезвом состоянии. Деньги и ценности вахманы воровали и пропивали. Эти деньги и ценности оставались после уничтожения людей и вывозились немцами, часть из них доставалась и вахманам. За присвоение ценностей жертв немцы вахманов наказывали, однако это вахманов не удерживало”.
“Немцы поощряли нашу пьянку, водку продавали в буфете”, – это свидетель Василий Литвиненко, в протоколе значится как колхозник из Черкасской области, тоже из беглецов. Впрочем, далее сам себе противоречит, рассказывая, как его за систематическую пьянку сажали на гауптвахту. Потом продолжает: “Перед расстрелом нас немцы напоили водкой. Я, как и другие вахманы, был в пьяном состоянии и машинально, как в заведенном состоянии, расправлялись с евреями”.
“Показания Литвиненко подтверждаю в части расстрела евреев. Что же касается пьянства вахманов, он говорит неправду. Я всегда был в трезвом состоянии, водку вообще не пью, только пиво”, – так своеобразно оправдывается подсудимый Василий Беляков, понимавший, что по закону пьянство признавалось отягчающим вину обстоятельством, хотя какое уж такое обстоятельство могло отяготить содеянное.
В 1960-е годы в стране объявили войну пьянству и хулиганству. Тогда у тех, кто шел “по хулиганке”, были две тактики защиты: одна – был пьян, ничего не помню, другая – не пью, только в получку, аванс. Обе не помогали.
Но насчет водки говорили и другое. “Водка была нашим единственным утешением, без водки мы не могли кушать, потому что запах от разлагавшихся трупов отбивал всякую охоту к еде, – это уже свидетель Владимир Захаров, в Белжеце служивший под фамилией Прусс, так как хотел выдать себя за фольксдойче. – Поэтому каждый вахман старался попасть поближе к толпе обреченных или в самую толпу, где можно было чем-либо поживиться. У всех у нас разгорелась страсть на присвоение ценностей или вещей, и так как немцы это строго пресекали, то стремились в толпу, где было легче присвоить что-то незаметно”.
Но больше других изобличал вахманов все тот же Василий Литвиненко. Его самого судили в 1949 году, дали “четвертак” и выпустили в 1955 году по амнистии. После этого началось его путешествие по судам в качестве свидетеля. Можно себе представить, в каком непростом положении он оказался. Скорее всего, его показания были в основном правдивы, но, чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было еще умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям. Вероятно, поэтому он говорил в суде заученными словами: “Кровь лилась ручьями, плач и душераздирающие крики несчастных леденили душу, я видел, как земля колыхалась под ногами” (о расстреле узников Яновского лагеря смерти в течение трех июньских дней 1943 года).
Показания Литвиненко попадались мне на глаза и по другим делам. На процессе военного трибунала Прикарпатского военного округа (приговор вынесен 24 декабря 1966 года) по делу Сергея Приходько, Александра Миночкина, Николая Станкова (все они тоже служили в Яновском лагере) он делился подробностями другого расстрела: “Заключенные были нами отконвоированы в лесок, где уже была вырыта яма-могила. Там мы от общей массы заключенных отделяли по несколько человек, подводили их к могиле, а немцы их расстреливали. Тогда расстреляли немного, всего человек 150”.
“Немного, всего человек 150”. Всего! “Возмущение в зале”, – записал секретарь в протоколе судебного заседания.
Рассказал он и о вещевом складе, где хранились вещи узников и куда вахманы проникали, чтобы что-нибудь похитить: “Я, Панкратов и Миночкин и другие вахманы занимались мародерством, продавали вещи и ценности расстрелянных узников, деньги пропивали, так как не рассчитывали на дальнейшую нормальную хорошую жизнь, знали, что за все придется отвечать перед народом”.
Подсудимые, видно, знали, что имеют дело с едва ли не профессиональным свидетелем, но все же возражали, правда, порой весьма странным образом. Миночкин, например, сказал: “Литвиненко не мог меня знать”. И тут же почему-то добавил: “Пусть он назовет своего лучшего друга по Яновскому лагерю Станкевича, которому заключенные выбили один глаз. Они вместе ходили во Львов в увольнение, пьянствовали в пивных и никогда не расплачивались с официантками – один притворялся глухим, а другой слепым”. Литвиненко: “Это неправда, правда только то, что Станкевичу узники выбили глаз, когда он конвоировал их к месту казни”.
Георгий Панкратов (судим в 1953-м к 25 годам, вышел по амнистии) уверял суд, что мародерством не занимался и убил всего трех узников, а не пятерых, как показывает Литвиненко. Стало быть, не хотел брать на себя лишнего. Что было, то было, вот в Люблинском гетто “мы охраняли рабочий лагерь, я лично принуждал евреев, чтобы они хорошо работали, применял к ним физическую силу, избил прикладом одного еврея за то, что не работал”. Рассказывал, как в июле 1943 года в Яновском лагере конвоировал заключенных, заставлял раздеваться и загонял в яму, а после расстрела он с еще тремя вахманами сбежал. Они отошли на 20 километров, партизан не встретили и вернулись. Их арестовали, но на допросах он признал только самоволку без намерения сбежать, его направили в Освенцим, а потом в Бухенвальд.
Я долго пытался понять логику, по которой их судили. Иногда обвиняемых объединяли по какому-нибудь одному концлагерю, хотя все они служили в разных лагерях, все делали одно и то же (гнали в газовые камеры и прочее), только одним отводилась роль свидетелей, а других ждала высшая мера. Среди подсудимых были те, кто отличался особой жестокостью, но не всегда это было основным критерием отбора на скамью подсудимых. Каждого судили, выделяя то одно, то другое в зависимости от разных обстоятельств, собственных признаний, показаний других вахманов. Изредка это были одни и те же люди, вначале судили одних, а другие свидетельствовали, потом все менялись местами. Но чаще всего, как мне показалось, в свидетели выбирали “социально близких”, тех, кому можно было сказать по-свойски: “Вы – свои, помогите следствию”. Или же свидетели давали показания под угрозой того, что и их привлекут к ответственности?
В феврале 1967 года в одном из домов культуры города Днепропетровска при стечении публики проходил процесс военного трибунала Киевского военного округа, председательствовал в котором полковник юстиции Бушуев, в будущем генерал-лейтенант, председатель военной коллегии Верховного суда СССР. Обвиняемые – Аким Зуев, Тарас Олейник, Никита Мамчур, Алексей Лазоренко, Григорий Лынкин – были отобраны по признаку службы в концлагере Белжец. Все, кроме одного, судимы, приговоры отменены по вновь открывшимся обстоятельствам. Всем, кроме одного, назначена смертная казнь. Изобличавшие их свидетели – все те же Волошин, Бровцев и Леонтьев. Всего они дали показания на 90 “травников”.
Подсудимые указывали на недостоверность их показаний. Скажем, Зуев отрицал предъявленное ему обвинение в расстреле в лагере женщины, а Волошин показал, что лично видел, как он выстрелил в женщину, пытавшуюся скрыться из толпы, загоняемой в душегубку. Суд целую страницу в приговоре посвятил тому, почему он доверяет показаниям Волошина и его товарищей, таких же вахманов, и не доверяет подсудимым. Ведь это те, кто “в марте 1943 года бежали от немцев и до конца войны сражались против немецко-фашистских захватчиков, награждены за выполнение боевых заданий”. Такая мотивировка с точки зрения закона и логики выглядит странновато. Не менее странно звучит приведенная судом причина, по которой они при допросах по прежним делам не называли фамилий подсудимых по данному делу: “Их о них не спрашивали, с ними было много вахманов, и некоторых они забыли, но затем в ходе следствия этих подсудимых они опознали и вспомнили об их преступной деятельности”.
Звучит не слишком убедительно. В то же время нельзя отрицать и того, что вахманов, судимых сразу после войны, чаще всего обвиняли без какой-либо конкретизации: например, “в конвоировании и охране заключенных в концлагерях”, доказательствами чего служили документы из “учебного лагеря СС в м. Травники”. Таким именно образом сформулировано обвинение Степана Данилюка и Ивана Зинюка, осужденных 17 августа 1949 года военным трибуналом войск МВД Запорожской области к 25 годам каждый.
В 1960-е годы судили немного иначе, например, вахмана Ивана Киценко, попавшего под трибунал в 1969 году. Ему было предъявлено конкретное обвинение в участии в трехдневном июньском расстреле узников в Яновском лагере смерти во Львове, когда было уничтожено 15 тысяч человек. До этого ему каким-то образом удавалось избегать неприятностей – в 1945-м сумел пройти фильтрацию, скрыв свою службу в СС, был призван в армию, потом уехал в Баку, женился в 1950 году, жене и двум сыновьям о прошлом ничего не рассказывал. Рассказывать пришлось в суде: “В наши обязанности, – рассказывал он суду, – входило сопровождать, помогать, раздевать заключенных, а расстреливали немцы. Мы толкали их прикладами под пули”.
Глава 9Конец героя
Вы меня извините, меня душат слезы. Мне, конечно, одной, без моего любимого друга, очень и очень тяжело, все напоминает, кажется, вот-вот он появится, но, увы, его нет.