Собибор глазами выживших
Многое было написано о Собиборе, об этом мрачном пустынном месте, затерянном в болотах Восточной Польши. Эстер Рааб, одна из выживших, отметила во время интервью, что «действительностью лагеря был страх». Убийства и смерть были непредсказуемыми, никто не знал, кого убьют следующим, где и за что. Люди прибывали туда из разных уголков мира, привезенные в грузовых вагонах. Они днями томились в них, внезапно открывались двери. Ослепленные дневным светом, заключённые немедленно слышали выкрики команд, начинались побои. Для многих, прибывших с запада, это физическое насилие было в новинку; для тех, кто прибыл из гетто — лишь подтверждением своей судьбы; и для многих — это было неожиданно. Всё должно делать быстро, скорость навязывалась, чтобы усилить панику и нервозность. С того момента, как люди покидали поезд, они становились изгоями без каких-либо прав. У них не было имён, законного статуса, гражданских прав, они мало чем отличались от животных на бойне. Сопротивление казалось бесполезным, и ужасная вонь сжигаемой и гниющей плоти, наполнявшая воздух, не давала продохнуть. На первый взгляд железнодорожная станция казалась весьма мирной, но то, что происходило потом, заставляло людей понять, что за пасторальной картинкой лесного домика, первого здания, что они видели, их ждал мир насилия и смерти. И всё же многие верили, что, если они будут упорно работать, то сильнейшие выживут.
Эту комедию черного юмора поддерживал обершарфюрер Герман Михель, произносивший приветственную речь одетым в белое пальто, чтобы сложилось впечатление, будто он доктор. Он объявлял евреям, что перед тем, как начать работу, им следует вымыться и пройти дезинфекцию для предотвращения распространения болезней. Раздетых пленников вели по die Schlauch (туннелю) — проходу шириной три-четыре метра и 150 метров длиной, который эсэсовцы в лагере цинично называли Himmelfarstraße (дорога Вознесения или Путь в небеса). Один эсэсовец вёл пленных, а пять или шесть украинцев замыкали колонну и подгоняли. Стоило раздеться — и времени подумать уже не оставалось; как только люди оставались голыми, начиналось просто невообразимое насилие: людей травили собаками и избивали.
Восстание в Собиборе было результатом перелома в войне, медленной победы Красной Армии, которая означала, что Германии нужна была рабочая сила. Немцы хотели сделать лагерь производственной единицей, которая могла послужить военным нуждам. Бесконтрольное убийство евреев больше не было самой выигрышной стратегией, поскольку убийство всех евреев стало проблематичным в стране, нуждавшейся в рабочей силе: ведь почти все мужчины трудоспособного возраста оказались на фронте. Однако прокормить всех трудящихся тоже не представляло возможности. Дилемма была острой и в начале войны. Американский историк Тимоти Снайдер пишет: «Одним из надёжных вычислений стала еврейская производительность в сравнении с еврейским потреблением калорий. В те моменты, когда пища была важнее, евреев убивали; в те моменты, когда труд казался более важным, их миловали. На столь чёрном рынке евреи были лишь экономической единицей, с тенденцией к полному уничтожению»[42]. Аргументы Снайдера в первую очередь касаются того, что пища для немцев была нужнее, но к 1943 г. труд стал более важен. В обоих случая мы видим, что политика немцев в отношении евреев никогда не была детерминирована только одним уже принятым решением, а вырабатывалась в результате размышлений, включающих различные политические и экономические факторы. Снова и снова возникали новые условия, и с продвижением Красной Армии решения всё чаще и чаще принимались исходя из ситуации. Немцы хотели построить в лагере новую зону, чтобы хранить и перерабатывать русское оружие, для чего им требовались сильные мужчины. Потому в июле 1943 г. Гиммлер принял решение о превращении Собибора в концентрационный и трудовой лагерь, который бы поддержал немецкую промышленность и усилия в войне.
Далее мы уделим основное внимание тому лагерному миру, в котором оказался А.А. Печерский, а также вопросу, как он начал организовывать восстание. Важно помнить, что лагерь состоял из множества миров. Никто из заключённых не видел полную картину происходящего, даже многие немцы не знали. Люди понимали, что их могли убить и сжечь, но многие не знали, что там были и газовые камеры, а если бы и знали, не смогли бы себе представить такой ужас. Сразу же после восстания Собибор был стёрт с лица земли, так что у нас нет иного выбора, кроме как писать его историю по свидетельствам тех, кто пережил мятеж, и надзирателей, которым пришлось оправдываться в суде.
Документы, созданные на основе устных свидетельств, не являются прямым источником, а воспоминания меняются со временем. Они могут показаться неточными, потому что содержат личную интерпретацию фактов, хранящихся в памяти, адаптированных и изменённых. В письме, написанном в 1965 г., Печерский упоминал, что ему хорошо известно о недолговечности памяти: «Могли ли мы, бывшие узники, сосчитать, сколько там было башен с пулемётами? Лагерь был окружен башнями, более того, третий лагерь, где располагались газовые камеры, имел свои башни. У нас не было права ходить по территории лагеря. Вот почему информация столь противоречива»[43].
На основе множества автобиографий и интервью бывших узников я могу заключить, что выживание — это сочетание удачи, судьбы и духовной силы, позволяющей не сдаться. В большинстве рассказов, поведанных лично мне или хранящихся в архивах, история восстания и побега переплетается с тем периодом, который наступил потом, когда бывшие узники были в бегах и затем оказались в безопасности. Всё, что написано о Собиборе, следует читать, держа в голове, что «объектив» разбит множеством личных точек зрения. Люди, описавшие лагерь, могли смотреть только через призму того, что случилось с ними после восстания, а мы в свою очередь знаем, что та часть истории, которую они рассказали, отныне часть повести других выживших и исторических исследований. Не существует аутентичной истории о Собиборе, и давайте не забывать — никто из заключённых не знал, что происходит на его обширной территории, доступ во многие места был запрещён, и немцы старались сохранить в секрете массовые убийства. Поэтому любые описания лагеря обречены быть частичными, к ним присоединяются другие истории, и любой, кто использует эти истории должен понимать, что воссоздать полную картину невозможно. Однако на этой основе мы все же способны выработать общее представления.
Сила Печерского не подлежит сомнению; удивительная история о его силе и спасении была пересказана много раз. Мы должны восхищаться тем, как ему удалось осуществить столь дерзкий замысел всего за двадцать два дня. Ранее, описывая злоключения Печерского в концлагере в Минске, я задавалась вопросом, как он смог выжить, но еще более весомым доказательством невероятной силы духа стало то, что в Собиборе он оставался начеку и развил бурную деятельность.
Что касается прибытия Печерского и начального периода его нахождения в лагере, я полагалась в основном на два описания очевидцев. Первое можно найти в упомянутом ранее сборнике свидетельств выживших в Собиборе, рассказанных историку Холокоста Мириам Нович и опубликованных в 1980 г.[44]. Мой второй источник — это сделанный в 1956 г. перевод на голландский язык одних из воспоминаний Печерского,[45] которые еще в 1952 г. были на польский язык переведены Институтом еврейской истории (далее «документ 1952 г.»)[46]. Голландский переводчик этих показаний отметил, что это свидетельство, вероятно, единственный источник информации о Собиборе того времени, помимо депортационных списков Красного Креста[47].
Однако восстание было освещено в 1943 г. в подпольной газете «Голос Варшавы»[48]. Время от времени я натыкалась на неопубликованные воспоминания А.А. Печерского 1972 г., некоторые другие написанные им записки и свидетельские показания, как, например, те, что он давал заочно, когда выступал свидетелем в тех иных процессах 1960–1970-х гг. Ему пришлось давать показания в Москве ввиду запрета покидать СССР. Итоговый документ подвергся жёсткой цензуре со стороны КГБ[49].
Наиболее подробное раннее описание Собибора сделали на русском языке Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978) и Вениамин Александрович Каверин (1902–1989). Текст был опубликован в России, стал широко известным и вызвал массу споров. Гораздо позже он был перепечатан в «Чёрной книге» и стал доступен англоязычным читателям[50]. Антокольскому принесли известность его работы о трагедии евреев во время Холокоста. Он стал лёгкой мишенью для более поздних антисемитских выпадов, когда, согласно доминирующей идеологии, существовала только антифашистская борьба с нацистами, а пристальное внимание к евреям признавалось нежелательным. Все, кто страдал или сражался, были объединены под единым названием «советские граждане», и особый статус религиозных или культурных меньшинств не принимался политикой того времени. В ходе кампании по борьбе с космополитизмом, стартовавшей после 1948 г., Антокольскому предъявили обвинение в сионизме и буржуазный национализме.
Одним из важных источников для «Чёрной книги» стали показания Зельмы, которая встретила своего будущего мужа Хаима Энгеля в лагере. Он был родом из Польши, она из Голландии, и вместе они стали известной парой среди выживших в Собиборе. Сельма работала на складе, где сортировали, чистили и отправляли в Германию вещи из багажа жертв[51]. Когда я брала у нее интервью в 2010 г., мы долго говорили об эмоциональном грузе такой работы. Она сортировала детские вещи, находила украшения, письма, дневники. Она знала, что люди, которым принадлежали эти вещи, убиты, отчего она всегда пребывала в подавленном состоянии. Для меня было честью встретиться с ней снова в 2011 г. Она была одной из тех, кто дал интервью для моего проекта «Длинная тень Собибора», реализованного при поддержке Фонда Собибора в Голландии. Вайнберг и Энгель сбежали из лагеря вместе и пережили долгий путь, закончившийся в Нью-Джерси. Энгель входил в центральную группу, планировавшую восстание, и он защищал Зельму во время побега.
Сначала выжившие буквально жаждали рассказать миру о том, что пережили, потому что, как и узники других лагерей, верили, что свидетельство — единственный способ поведать всем, что там происходило. Самый ранний рассказ Зельмы Вайнберг-Энгель о том, что происходило в Собиборе, был опубликован 22 сентября 1944 г. в Amigo di Curacao, газете, публикуемой в голландской колонии в Вест-Индии. Эта публикация предшествует освобождению Голландии в мае 1945 г. Другое раннее признание, на котором основывается «Чёрная книга», было сделано Бером (Довом) Моисеевичем Фрайбергом в 1946 г[52]. Эти два свидетельства — самые ранние по времени. Описания Фрайберга очень натуралистичные, как если бы он верил, что, только рассказывая в таком стиле, он сможет убедить своих читателей. Например, он вспоминает: «Гестаповцы в лагере часто пинали детей и раскалывали им черепа. Они натравливали собак на беззащитных, и эти собаки были натасканы рвать людей на части»[53].
Возможно уже в 1945 г. (или в 1944), Фрайберг давал свидетельские показания в Хелме[54]. Он описал путь длиною в три дня из Туробина в Собибор, а также целый год пребывания в нем. Что на самом деле происходило в газовых камерах и как убивали людей, он никогда не видел, но присутствовал при раздевании обречённых на смерть. Лидер подпольного движения Леон Фельдхендлер (как и многие заключённые, Фрайберг называл его Барух), рассказал ему об отравлении газом. Барух знал об этом, так как говорил с одним из охранников. В своем рассказе, который послужил основой для автобиографического очерка, опубликованного в 1988 г., Фрайберг описал процесс убиения. По его словам, как только люди понимали, что их ждёт, они предпочитали попытаться умереть, бросившись на колючую проволоку. От ужаса они старались погибнуть таким образом, чтобы хотя бы понимать, какие именно муки их ожидают.
Хоть некоторые и знали о беспощадной жестокости немцев, никто в действительности не представлял подробностей отравления газом, кроме тех, кто убирал газовые камеры. Эти люди не имели контактов с другими заключёнными или с внешним миром. Чтобы «враги рейха» не узнали о преступлениях, творимых в Собиборе, этих людей регулярно заменяли. «Заменять»— это был эвфемизм: после нескольких недель всех рабочих, работавших при газовых камерах, убивали. Те, кто сжигал мертвых, встречали такой же конец.
Вторая часть статьи о Собиборе в «Чёрной книге» посвящена восстанию, и здесь А.А. Печерский в центре повествования. Несмотря на это, читатель немногое узнаёт о том, кем он был на самом деле или о его чувствах. В воспоминаниях, написанных для М. Нович, Печерский куда эмоциональнее «присутствовал», когда рассказывал о том, как он покидал Минск перед отправкой в Собибор. Приведенная информация очень похожа на документ 1952 г. В обоих текстах А.А. Печерский говорит, что день отправки начался в 4 часа утра на улице Широкая. Его слова передают весь ужас положения:
«Было всё ещё темно. Мы должны были явиться на Appelplatz. В этой ночной темноте мы стояли с нашими потрёпанными пожитками, ожидая 300-граммовую пайку хлеба на весь путь. На площади толпились люди, никто не осмеливался ничего говорить, напуганные дети цеплялись за юбки своих матерей. Было даже тише, чем обычно, хотя сейчас никого не пороли; ни на кого не плескали кипятком; не было овчарок.
Комендант Вакс, игравший со своим хлыстом, заявил: «Позже вас отвезут на вокзал. Вы отправляетесь в Германию на работы. Гитлер милостиво пожалует жизнь тем евреям, которые захотят честно работать на Германию. Вы поедете со своими семьями, и вам разрешается взять несколько единиц багажа»… По пути на вокзал мы шли мимо гетто. Когда они увидели нас, то начали кидать хлеб и другую пищу в нашу сторону.
В колонне были люди из гетто, им приказали явиться на улицу Широкая за день до этого. Мы слышали крики прощания, плач и стоны. Все знали, что может случиться с нами в ближайшем будущем. Семьдесят человек — мужчин, женщин и детей — затолкали в товарный вагон. Там не было ни нар, ни лавок. Не стояло вопроса о том, чтобы сесть или лечь. Иногда кто-нибудь один мог присесть на минутку. Встать было даже сложнее. Двери не открывались, трещины в закрашенных черной краской окнах были перекрыты колючей проволокой. Нам не давали никакой еды, никакой воды. Никому нельзя было покидать вагон, даже по нужде. Мы ехали четыре дня и не знали, куда поезд везет нас»[55].
Это краткое описание заставляет содрогнуться. Истощенные и обреченные узники гетто, расположенного недалеко от тюрьмы на улице Широкой, видели своих любимых, отправляемых в неизвестность, в полумраке раннего утра. Ранее многие видели, как людей отправляли в Малый Тростенец, расположенный неподалеку лагерь, где, как они знали, в душегубках убивали людей выхлопными газами. Но на этот раз колонна двигалась к вокзалу. Куда депортируют этих людей и что подразумевали немцы под «отправитесь в Германию»? Никто не знал. Мы не можем представить их печаль и отчаяние. В эту колонну остающиеся в гетто бросали еду, чтобы продемонстрировать солидарность и любовь, еду, в которой они сами так сильно нуждались.
А.А. Печерский описывает, что русские солдаты покинули тюрьму в Минске в составе двух тысяч депортируемых. Путь из Минска в Собибор был долгим и проходил в переполненном товарном вагоне: «В сентябре 1943 г. нам сказали, что евреев перевозят в Германию, но семьи не будут разлучены. В 4 часа утра молчаливая толпа покинула Минск, мужчины пешком, женщины и дети в грузовиках. Мы собрались на вокзале, где нас ждал товарный поезд. 70 человек набились в глухой вагон и после четырех дней мы достигли Собибора. Мы остановились ночью»[56].
Согласно другому выжившему Борису Табаринскому, который был в том же поезде, но в другом товарном вагоне, дорога заняла четыре дня, и пассажирам пришлось выдержать пятую ночь в вагоне, прежде чем их всех разгрузили. В показаниях 1984 г. в Донецке он сказал: «Наше физическое состояние было ужасным»[57]. Фактически, многие умерли по пути, и узники начали понимать, что их участь определена.
Сразу же по прибытии в Собибор немцы отобрали 80 русских военнопленных и оставили их в живых для использования на работах. Это решение станет самой большой ошибкой, потому что они приняли в лагерь крайне враждебную группу солдат, которые были привычны к военной дисциплине, имели военную иерархию, умели обращаться с оружием и могли подчиняться приказам. Они также были крайне мотивированы на борьбу с фашизмом, который они рассматривали как абсолютное зло. Они гордились тем, что были бойцами. Вот как описывает это А.А. Печерский: «Прибытие в лагерь произвело огромное впечатление на старых узников, они хорошо знали, что идет война, но никогда не видели людей, которые сражались в ней. Все эти вновь прибывшие умели обращаться с оружием!»[58]
Разгрузка евреев, которые должны были работать на новой стройке в лагере, прошла гладко, без насилия. 80 мужчин легко нашли дорогу. А.А. Печерский утверждал: «Чтобы поддерживать байку, что Собибор был трудовым лагерем… нас разместили в Лагере I. Где размещались жилые бараки. Бараки делились на женские и мужские»[59].
Остальных отправили в противоположном направлении. Мы знаем теперь куда…
Семён Розенфельд, который стал одним из близких друзей Александра Печерского, рассказал в Тель-Авиве в 1992 г. о том, как он прибыл в Собибор ранним утром: «Мы сидели там до двух или трех часов дня. Затем <…> трое мужчин подошли к нам, двое держали котелок, третий — наволочки. Они подошли и дали нам горбушку и стакан кофе каждому — вот что мы должны были есть на завтрак. Мы поговорили с этими старыми заключенными. «Что это за лагерь, где мы?»… Мы начали спрашивать, где наши товарищи, ведь в товарном поезде было две тысячи человек. Они посмотрели на восток; там уже поднимался дым. «Смотрите, — сказали они, — это ваши товарищи». И они рассказали нам, что это лагерь смерти и что людей собирали в душевых партиями по 300 человек. Вместо воды пускали газ. Они задыхались, и затем их сжигали. Вот что такое был лагерь Собибор — фабрика смерти»[60].
На следующее утро А.А. Печерский и его группа были отправлены в Лагерь IV, где им предстояло строить новые бараки. Он сказал: «Когда я стал членом подпольного сопротивления, меня перевели в плотницкую, которая была в бараке, в той части лагеря». Но его описания лагеря не точны и не детализированы, поскольку, как он сказал во время дачи показаний в 1962 г. в Киеве, он пробыл в лагере всего 22 дня. Таким образом, у него был лишь краткий опыт знакомства с насилием надзирателей, которые на тот момент были под следствием в немецком городе Хагене. Он не видел более широкой картины. Логично, что большая часть воспоминаний и свидетельств содержит примеры звериной жестокости и дают много информации о повседневной жизни в трудовом лагере. Люди жили там и из своих углов наблюдали необыкновенное насилие. У них не было опыта выживания в мире, где жизнь и смерть стали абсолютно непредсказуемыми. Чувство страха доминирует в тумане травмированных воспоминаний, которые преследуют их всю жизнь. Они были крайне подавлены и испуганы, и после войны травмы трансформировались из страха в ярость и негодование. Это насилие стало главной темой фильма ужасов, который начался в их головах.
Русские военнопленные прибыли на следующий день после того как группа голландских узников была убита в наказание за попытку неудачного побега. Потому требовались новые рабочие. Необходимы были сильные мужчины, чтобы переносить тяжелые предметы. 80 выбранных русских станут движущей силой сопротивления, которое до того момента было разрозненно и потому неэффективно. Подпольное движение было организовано польскими узниками. Основной фигурой являлся Леон Фельдхендлер, который до депортации в Собибор возглавлял юденрат (еврейский совет) в деревне Жулкевка Люблинского воеводства, оккупированного немцами. Он был сыном раввина и прибыл в начале 1943 года. Его определили на работу на складе, и он иногда помогал Bahnhofkommando, ответственному за разгрузку поездов. Леон Фельдхендлер был убит после окончания войны в 1945 году в Польше, предположительно польскими антисемитами[61].
Немцы думали, что русские, которые не владели идишем или польским, не смогут ни связаться с партизанами в окрестностях, ни найти поддержку, если удастся сбежать. Разговаривая только по-русски, они будут жить в языковой изоляции. Но немцы не знали, что некоторые из русских также говорили на идише, а несколько польских заключённых понимали русский. Что важнее, немцы недооценили силу советской военной иерархии, которая требовала, чтобы приказы выполнялись. Несколько русских сказали потом, что, когда А.А. Печерский приказал им убить, они не ставили под сомнение его приказ, они просто подчинились. Во впечатляющем документальном фильме французского режиссёра Клода Ланцмана «Собибор. 14 октября 1943 года. 16 часов» Иегуду Лернера, выжившего заключенного, спрашивают, убивал ли он когда-либо ранее. Его ответ был «нет». Лернер не был русским солдатом. Но у него не возникло сомнений в том, что он должен сделать это, поэтому он подчинился[62]. Они тоже хотели умереть с достоинством, защищая себя от убийства.
Воспоминания А.А. Печерского, представленные Институту еврейской истории, продолжаются следующим описанием прибытия: «Открылись двери, и прямо напротив нас был плакат «Sonderkommando Sobibor». Усталые, голодные и сломленные, мы покинули вагон. Стояли вооружённые офицеры СС, и обершарфюрер Гомерски выкрикнул: «Краснодеревщики и плотники, без семей, шаг вперед!»
На первый взгляд Собибор был обычной сельской местностью. В хорошую солнечную погоду люди могли обмануться и решить, что приехали в деревню, где должны работать. Но этот обманывающий покров вскоре слетал. В воспоминаниях для М. Нович (как и в других воспоминаниях) А.А. Печерский говорил:
Восемьдесят мужчин завели в лагерь и заперли в бараках. Узники, находившиеся там дольше, рассказали о Собиборе. Мы все сражались на войне и страдали в лагерях, но так испугались Собибора, что не могли уснуть в ту ночь. Шломо Лейтмен, польский еврей из лагеря на Широкой лежал рядом со мной. «Что с нами станет?» — спрашивал он. Я не ответил, притворившись спящим. Я не мог справиться с собой и думал о Нелли, маленькой девочке, ехавшей со мной в одном вагоне, которая была, без сомнения, уже мертва. Я подумал о моей собственной дочке, Эллочке[63].
А.А. Печерский предоставил факты о прибытии, жизни в лагере и восстании. Только в этом отрывке он описал своё волнение и то, как спрашивал себя, как он столкнется лицом к лицу с чужой смертью, и особенно тот факт, что убивали детей, будет занимать его мысли всю жизнь. Только негодование могло заменить печаль, выраженную в отрывке, приведенном выше, и только негодование могло преобразоваться в обвинение жестокости.
Хотя и романтизированный, этот документ 1952 г. является самым аутентичным из ранних заявлений. К моменту интервью Нович спустя более чем 20 лет, историки уже были знакомы с Собибором, рассказ о нем стал более формализованным. Выжившие общались друг с другом, они знали истории, которые рассказывали другие. К тому моменту Собибор нужно было представить воображаемой аудитории, которую предстояло убедить и передать это знание. Я сомневаюсь, осознавал ли А.А. Печерский в ту первую ночь, что Нелли была мертва. Из множества свидетельств становится ясно, что людям требовалось время, чтобы связать знания о массовых убийствах с тем состоянием, когда они могли принять, что люди, которых они знали лично, были убиты немедленно. То, что он думал об Эллочке — понятно, особенно при том, что его желание увидеть ее вновь, стало мощнейшим стимулом к выживанию. Во время всего срока заключения и службы в армии он умудрился хранить фото Эллы при себе; это фото молодого отца с маленьким ребенком. Мне его показали, когда я приезжала в Ростов-на-Дону.
Невообразимое преступление
Газовые камеры были за пределами воображения. Вот почему люди продолжали недоумевать, что случилось с тысячами, которых куда-то увели. В интервью 1984 г., во время съёмок документального фильма о выживших в Собиборе, А.А. Печерского спросили, знали ли узники о газовых камерах до прибытия в Собибор. Он сказал: «Конечно, мы не знали, что там происходило, но мы знали, как они обращаются с людьми и что они убивают, это мы хорошо знали. Мы верили, что сможем сбежать по пути, но нам не удалось».
Даже в лагере было сложно оценить масштаб преступления. Книга Нович включает воспоминания Гершеля Цукермана, который сказал: «Газовые камеры были так хорошо замаскированы, что целых 10 недель я верил, что мои друзья заключенные, прибывшие со мной, были в трудовом лагере»[64]. Цукерман работал на лагерной кухне, где готовилась пища для той части лагеря, где убивали газом. Украинские охранники приходили забирать суп. И Цукерман сказал, что он поместил записку в вареник, спрашивая, что там происходило. Он получил ответ под пустой бочкой для отходов, предупреждавший, что людей травили газом, но, когда он рассказал об этом нескольким заключенным, они решили сохранить это в тайне, чтобы не расстраивать остальных.
Один из выживших Дов Фрайберг рассказал: «Там были люди, собиравшие одежду с их товарного поезда. И один даже нашел одежду собственных детей. Когда он вытащил её в каком-то подворье из кучи, валявшейся там, он повернулся к немцу… Он спросил его: «Почему одежда моих детей здесь?» И он ответил: «Вам не нужно бояться. Все женщины, которые прибыли сюда, грязные. И они все сняли одежду и пошли в душ. И когда они выйдут из душа, они получат новую одежду. Чистую, новую одежду. И здесь в лесу ходят поезда. Они сядут на поезд и уедут»[65].
Согласно переводу воспоминаний А.А. Печерского от 1952 г., стояла довольно теплая погода, когда 80 отобранных русских заключенных были отправлены в длинные бараки с нарами. Остальные с поезда остались за забором, и А.А. Печерский говорит, что больше никогда никого из них не видел. Мужчины сели вместе на улице возле бараков, разговаривая о доме и близких. Хотя А.А. Печерский не имел ни единого сообщения от своей семьи, он убедил себя, что они все эвакуированы, а потому находятся в безопасности. К нему подошел говорящий на идише еврей, которого Печерский не понял. Он оставил разговор другим и сидел молча. Но он вспоминает ужасный момент: «Внезапно я увидел серые облака дыма, плывущие в нашу сторону и рассеивающиеся на горизонте дальше. В воздухе был ужасный запах. Я спросил, что горит. Еврей предупредил меня, чтобы я не смотрел. «Там сжигают тела товарищей, прибывших с вами сегодня». Я почувствовал тошноту»[66].
Вскоре русские решили, что надо бежать. С первой недели А.А. Печерский начал делать шифровки неразборчивым почерком.
Лагерь Собибор: описания фабрики смерти
Существует так много описаний Собибора и творимых там зверств, что пересказывать их здесь не имеет смысла. Многие свидетельства повторяются, и рассказы о Собиборе унифицировались со временем. Выжившие слушали истории других бывших заключенных; они общались на общих собраниях, объединили истории и добавили рассказы других к своим собственным. Всё же, несмотря на прошедшие десятилетия, отдельные судьбы сияют ярче других. Я была потрясена, услышав эти свидетельства в 2009–2010 гг., улавливая различия во множестве похожих аудиовизуальных архивах, собранных за 70 лет. Из множества уголков я смогла взглянуть на невероятные преступления, творившиеся в лагере, и лежащее в основе состояние вечного ужаса и насилия, которое оставило психологические и физические шрамы.
Мало-помалу массовые убийства прибывающих людей встраивались в повседневную жизнь заключенных. Некоторым потребовалось две недели, чтобы привыкнуть, остальные описывают, что становились жестче или постепенно адаптировались к стратегии выживания, которая состояла в том, чтобы не думать, а исполнять приказы максимально точно. Выбора не было. Любой провал карался избиениями, пытками или смертью. Угроза жизни могла возникнуть, если эсэсовцу не нравилось лицо заключенного или если узник просто был не в том месте. Пугающие чувства, что никто не знал доподлинно, что происходило в других частях лагеря, усиливали волнения. Каждый видел лишь маленький кусочек. Но заключенные слышали рассказы и получали информацию, сидя вместе вечерами, когда долгий рабочий день заканчивался — вечерами, в которые могли в любое время ворваться немецкие или украинские охранники, любившие прерывать их насилием и пытками. Новые садистские и смертельные игры могли быть придуманы в любой момент, и заключенные были в полной власти надзирателей. Им приходилось подчиняться, когда им приказывали танцевать, изображать животных или совершать половые акты, потому что отказ означал отправку в газовую камеру.
Чтобы лагерь смерти работал требовалось исполнять много работ. Жертв надо было снять с поездов и раздеть; их одежду, пожитки и обувь надлежало упаковать. Одна группа брила женщинам волосы, а особая группа убирала газовые камеры и сжигала тела. Кроме этого, рабочих надо кормить, а солдатам нужен кто-то, чтобы служить в их домах. Уровень жизни немцев и их помощников был высокий, словно в компенсацию за то, что они находились далеко от дома и делали грязную работу. Им также позволялось неофициально обыскивать личные вещи жертв и забирать, что им хотелось. Никогда нельзя забывать, что массовые убийства евреев также сопровождались массовыми коллективными и индивидуальными грабежами, которые совершали надзиратели[67].
Главное официальное лицо и командующий был Густав Франц Вагнер, который наводил ужас жестокостью и был известен громким голосом. Даже эсэсовцы дрожали от его крика. Он надзирал за тем, как разгружались вагоны с прибывшими заключенными, и приказывал разделять мужчин и женщин. Как описывает выживший Кальмен Веврык: «Многие матери не хотели расставаться с детьми, поэтому Вагнер отдал приказ эсэсовцам и украинцам, стоявшим рядом. Они подбежали и начали вырывать детей из рук их матерей. Дети плакали; некоторые почувствовали, что их ждет, другие просто были напуганы этими жестокими убийцами».
Он также описал, где жили заключенные: «Мы спали на нарах из жесткого дерева, сделанных из бревен. Было 4 уровня нар, и 3–4 еврейских узника спали на каждой полке. Ночью люди, некоторые из них уже невменяемые или почти сошедшие с ума, кусались, чесались, бросались друг на друга и царапались. Я слышал много голодных стонов, кто-то визжал и стонал. На ночь дверь запиралась, и маленькие горшки служили туалетом. В бараках вовсе не было света — огонь был строго запрещен — и нас там набилось сотнями. Это кончилось беспорядком, за который наказали побоями»[68].
По словам Веврыка, руководство лагеря держало происходящее в секрете от еврейских рабочих, хотя слухи тайно распространялись. Люди также были настороже из-за зловония. Многие пребывали во власти иллюзии, будто смогут выжить. Веврык говорил: «Можно тысячу раз сказать большинству евреев, что на самом деле там происходило — и они вам всё равно не поверят. Люди верят тому, чему хотят верить или надеются верить, чему угодно, кроме правды, если эта правда достаточно ужасна»[69].
Лагерь был разделён на территории и, к сожалению, для тех, кто хотел больше знать о том, что их может ждать, только надзирателям разрешалось ходить везде, и то не всем. Предисловие к книге Нович включает в себя описание лагеря, которое она смогла сделать на основе рассказанных ей историй, и оно не менялось много лет. Но секретность вокруг лагеря и его уничтожение после восстания породили споры между историками и археологами о точном местоположении объектов и количестве жертв. Никто не оспаривает того, что там убивали (кроме чудаковатой группки ревизионистов), но существуют противоречия, корни которых частично лежат в том, что личные воспоминания использовались как «доказательства» или «улики» в суде, потому что больше никакой доступной информации не было. Карты, которые рисовал А.А. Печерский и другие заключённые, отличаются от тех, которые были сделаны немцами, осуждёнными в нескольких процессах. Но это оттого, что у заключённых не было доступа ко всему лагерю, им приходилось работать с частичными воспоминаниями. Можно спорить о том, была ли дорожка от лагеря II (раздевалки) к лагерю III (убийство) прямой или извилистой, это мало влияет на понимание сути того мира, в котором А.А. Печерский и другие узники оказались после того, как их сняли с поезда.
Кроме более ранней и разрозненной информации, книга М. Нович первая системно фокусируется на опыте выживших, используя воспоминания как источник. По многим причинам у неё было право сделать это — об опыте выживших почти не было информации, те показания, что существовали, распространялись в польских газетах и отчётах. Наиболее важные советские свидетельства были написано рано, а их авторы позднее впали в немилость у правительства. Статьи в официальных советских газетах подвергались цензуре, а их авторы автоматически подозревались в искажении фактов. Наиболее авторитетные статьи появлялись в ежемесячном журнале на идише «Советская Родина», опубликовавшем в 1973 г. части воспоминаний А.А. Печерского[70].
М. Нович стремилась задокументировать сопротивление и восстание евреев. Она хотела опровергнуть идею, что евреи были только жертвами и позволяли себя убивать. Её цель понятна в контексте послевоенной Европы. Архивы ещё не были открыты, документация — в беспорядке и недоступная исследователям, пылилась по чуланам и полкам под «защитой» коммунистов. До этого (и после) евреи представляли собой печальное зрелище в судебных процессах, где им разрешалось давать показания только согласно судебным процедурам. Под напором вопросов судей и прокуроров они порою сами оказывались в позиции обвиняемых.
Наиболее информативные книги были написаны гораздо позднее, такие как работа Ицхака Арада 1987 г., поместившая Собибор в контекст лагерей «Рейнхарда» и давшая начало научным исследованиям темы[71]. Вышедшая в 1993 г. книга голландского историка и узника Собибора Ю. Шелвиса выделяется подробным списком голландцев, депортированных в Собибор[72]. В этом издании впервые личная история соседствует с новым способом изложения исследовательского материала, где субъективность личного опыта больше не прикрывается. Шелвис сказал мне в 2010 г., что хотел знать своё место в истории и то, к какой когорте жертв он принадлежал. Он сумел найти списки депортированных, имеющие громадное историческое значение. Конечно, административный контроль за депортацией в Голландии был такой тщательный, что у нас сегодня есть все имена. (Я даже нашла там имена своих бабушки и дедушки и многих других членов семьи.) Наконец, в 2008 г. немецкие учёные Вольфганг Бенц и Барбара Дистель посвятили часть книги о концлагерях Белжеце, Треблинке и Собиборе[73]. Эти книги отличались от опубликованных автобиографий. Ранее в судебных процессах и воспоминаниях история и расположение объектов лагеря показывались, но то, что происходило, рассказывалось в различных контекстах и с различным сюжетом. Это были книги, основанные на историческом исследовании, написанные людьми, которые хотели выйти за рамки личных воспоминаний.
А.А. Печерский часто описывал события, о которых не мог знать, поэтому должно быть, он услышал о них позже от других и вплёл в свой личный опыт. Такая проблема возникает со всеми свидетельствами очевидцев-выживших. Воспоминания часто пересказывались аудитории очень лично, но к моменту, когда они были опубликованы как книги, авторы переплели личные линии повествования с другими. Например, книга самого молодого узника Томаса Блатта, носящая подзаголовок «Доклад выжившего», полна событий, которым он не мог быть свидетелем[74]. Книга Блатта — это обвинение, предупреждение, попытка рассказать миру — и она написана не от первого лица. Тем не менее, такие истории — источник знаний, и позволяют нам взглянуть на мир за пределами воображения цивилизованного человека. Это свидетельства стонов, печали и гнева. Я снова стала свидетелем глубины этих переживаний, когда брала интервью у Регины Зелински, которая проживала в Австралии, там читала лекции, а также как очевидец выступала в школах. Вот что она рассказала в интервью 2011 г. о Собиборе:
«Я, честно говоря, не знаю, с чего начать, но… декабрь месяц — очень, очень печальный для меня, потому что 20 декабря нас забрали из трудового лагеря для рабов, Стоу, в место, которое мы даже не знали, но когда мы приехали, это оказался Собибор… Мы никогда не слышали о Собиборе. Весь транспорт тащили лошади. Нас было около 700 человек из трудового лагеря. И когда мы приехали в Собибор… Была почти ночь, потому что дни зимой в Европе короткие, но лагерь был освещён, как днём, и работало множество громкоговорителей. Когда мы приехали… нам всем пришлось выйти из фургонов, [и] они разделили отцов и сыновей… и матерей и дочерей… Там был помост, и на помосте стоял очень высокий эсэсовец, и он спросил, кто умеет вязать. Моя мать вытолкнула меня вперёд и сказала: «Ты хорошая вязальщица, выходи…»Там [было] около 12… или 13 из нас, кто вышел и сказал, что умеет вязать. И я спросила свою сестру: «А как же ты?» Она сказала: «Я останусь с мамой, потому что возможно нас распределят на другую работу»[75].
Рассказ Зелински был печальным изложением её собственной истории. Она говорила и говорила часами, очень мрачным, тихим голосом. История, которую она рассказала о своём брате, впечатлила меня. Когда стало ясно, что телеги увозят их в неизвестном направлении, её брат сказал матери: «Мама, давай попрощаемся с ночью, потому что рассвета мы не увидим». День никогда не наступит, и поэтому не будет новой ночи. Эти слова польской поговорки. Они означают, что мир погрузился во тьму. Зелински пересказала свою историю во многих школах, но её слова до сих пор передают отчаяние тысяч тех, кого заставили пройти той же дорогой.
В лагере Собибор было три части. Сначала шёл передний лагерь (Vorlager), где располагались входные ворота, железнодорожный перрон и помещения для немецких и украинских охранников; и лагерь I, где размещались те узники, кого отобрали для работы, и находились мастерские. В лагере II принимали большую часть приезжавших евреев. Он включал в себя зону, где узники раздевались и где хранились их вещи для отправки в Германию; и там же они уходили в «туннель», который соединял лагерь с тем местом, где они будут убиты. На полпути в туннеле женщинам сбривали волосы. Стоило лишь зайти в лагерь II и у членов семей не было ни шанса попрощаться, хотя они могли и встретиться в газовой камере. Некоторые эсэсовцы жили в лагере II в подобии лесной сторожки, естественно, тщательно отгороженной от того места, по которому проходили жертвы.
Бывший узник Дов Фрайберг рассказал, насколько быстро проходило разделение. Он и его семья желали покинуть переполненный грязный поезд как можно скорее после долгого путешествия. Когда они выпрыгнули, они столкнулись с ужасающей ситуацией: «Немцы в зелёной униформе и украинцы в чёрной, с хлыстами в руках, погнали нас вперёд. Мы подошли к маленькой калитке. На другой стороне стояли немец и украинец, быстро разделяя тех, кто входил: женщин и детей отгоняли в одну сторону, и они продолжали идти прямо, мужчины — направо. Я пошёл направо со своим дядей и другими мужчинами, и это всё произошло так быстро, что мы не успели даже среагировать, хоть что-нибудь сказать друг другу. Никто не мог понять точно, что происходит, зачем они разделяют нас, с какой целью? Мужчинам велели сесть на землю в длинных бараках с крышей. Со своего места я мог видеть длинную очередь проходивших женщин и детей и затем скрывающихся, словно бы они покидали внутренний дворик. Был ранний вечер. Бараки заполнялись людьми. Мы сидели в тесноте, прижавшись друг к другу, в шоке, не понимая, что происходит. Куда исчезали женщины и дети? Может быть, они были на другом конце внутреннего дворика?».
На их вопросы никто не отвечал. Всю ночь они просидели в тишине, дети не плакали — куда они пропали? На следующий день Фрайберга выбрали для работ. Его товарищи сказали, что его работа состояла в том, чтобы разбирать одежду. Кто-то опознал одежду своих жены и детей и предположил, что людей раздетыми отвели куда-то в другое место. Фрайберг говорит: «Мы были объяты ужасом. Могло ли такое быть, что они всех просто убивали? Но мы не слышали никаких выстрелов или взрывов»[76]. Этот недостаток информации о том, что происходило, сквозной темой звучит во всех воспоминаниях Фрайберга, которых немало. В интервью архиву визуальной истории Шоа он сказал, что слышал запуск двигателя, какого-то генератора, но не понял, почему[77].
Ю. Шелвис писал: «Никто не знал, чего ожидать по прибытии в лагерь Собибор. Даже польские евреи не имели понятия, уж точно не в первые дни»[78]. Однако Собибор был известен тем, что это не «обычный» трудовой лагерь. Шелвис рассказывал, что когда он приехал, «мы интересовались, что стало с ребёнком из нашего вагона, и с людьми, которые не могли идти, и как быть с больными или инвалидами? Но нам не дали времени поразмыслить об этих вещах и, кроме того, нас слишком заботила собственная судьба»[79]. У него не было шанса попрощаться с его женой Рахиль: «Внезапно [она] уже не шла рядом со мной. Это случилось так быстро, что я не успел ни поцеловать её, ни окликнуть»[80]. Шелвис провёл в Собиборе шесть часов, прежде чем его отправили на работу, и всю свою жизнь он пытался узнать, что случилось с его семьёй и с теми, кто приехал на тех же поездах из Голландии.
Третьей территорией, в северо-западной части, был лагерь III, где располагалась зона уничтожения, газовые камеры, погребальные ямы и бараки для охраны и евреев, работавших там. Лагерь III был окружен колючей проволокой и по углам стояли сторожевые вышки. В отличие от других лагерей, территория вокруг Собибора была заминирована, что привело к многочисленным жертвам во время восстания[81]. Собибор был расположен на железнодорожном перегоне между Хелмом и Влодавой, с отдельной веткой, ведущей к лагерю. С платформы, где разгружались товарные составы, большую часть людей гнали в лагерь II, но пожилые, больные, дети и прочие немощные отправлялись прямиком в траншею, где украинские охранники, за которыми следили немцы, расстреливали их из пулемётов. Это иронично называлось «лазарет» (больница для карантина по-английски).
Несмотря на крики и насилие, встречавшие их в Собиборе, часть жертв — особенно из числа евреев западной Европы — верила, что им просто позволят помыться и переодеться в чистую одежду перед тем, как отправить на работу. По прибытии евреям с запада приказывали написать открытки домой. Сообщения были призваны успокоить жителей оккупированных нацистами западных стран. Особенно это было характерно для ранних месяцев существования лагеря. Прежде чем лишиться волос, некоторые женщины просили «парикмахеров» не стричь слишком коротко. Они предполагали, что стрижка нужна, чтобы избавиться от вшей, но хотели снова стать красивыми как можно раньше.
Для всех последние моменты перед входом в газовую камеру были жестокими: жертв гнали, обнажёнными, навстречу их смерти. Убить было недостаточно, некоторые немцы любили мучить испуганных людей, которые осознавали, что их уничтожат. Голых узников избивали, над ними насмехались, в них стреляли, травили собаками. Паника и хаос были призваны гнать жертв вперед и не дать времени жертвам осознать происходящее.
С польскими и русскими евреями обращались гораздо более жестоко, чем с западными. В 1942 г. группа голландских евреев прибыла на нормальном пассажирском поезде. Они были лучше одеты и производили впечатление достатка, а также ассимиляции в европейскую культуру. Но написав вводящие в заблуждение открытки, которые им велели написать, они разделяли ту же участь, что и другие. Через несколько часов они обращались в дым. Конечно, к 1943 г. восточноевропейские евреи, познавшие насилие и жестокость в гетто, не обманывались в том, что их ждёт. Немцы чувствовали физическую угрозу от людей, прибывавших в составах, их было не обмануть, и они искали собственные пути борьбы с палачами. После Сталинграда люди знали, что немцы проигрывают войну, и делали всё, чтобы дожить до того дня, когда падёт немецкое господство. Это придавало им смелости поднимать бунт.
Из-за недостатка поездов и огромного числа евреев, которых должны были убить, по пути через Европу поезда регулярно останавливались, и время остановок иногда доходило до нескольких часов. Это усиливало страдания тех, кто был в вагонах, потому что людям не выдавали ни пищи, ни воды, и они медленно умирали от истощения. Зимой многие не доезжали живыми до лагеря. Они замерзали насмерть. Воспоминания выживших изобилуют ужасающими сценами. Курт Тихо, чьи воспоминания опубликовал музей Влодавы в 2008 г., приводит одну сцену, от которой у меня перехватило дыхание. Назначенный разгружать вагоны, он описывает, что увидел, когда открылись двери: «Мы столкнулись с ужасающим и почти сюрреалистичным зрелищем. Обнажённые тела лежали на промокшей от крови соломе вагонов для перевозки скота <…> Посреди раздутых тел мёртвых стояли живые голые люди. Мы попытались поднять тела, чтобы убрать их из вагонов, но их кожа сползала с их тел. Они были мертвы уже несколько дней. Нам пришлось наносить на руки песок, чтобы взять и перенести их на небольшую ветку путей, которая увезла бы их в лагерь III на кремацию.
Видеть тех немногих живых было ещё хуже, чем тела <…> Достойно выглядящая пара, обоим слегка за 30 лет, вышла. Мужчина был высок, красив и хорошо сложен, с аккуратной чёрной короткой бородкой. Женщина была словно ожившая статуя. На них, как и на всех в составе, не было одежды. На бёдрах женщины была кровь, вероятно, от менструации. Взявшись за руки, пара медленно ушла, с невероятным достоинством, гордостью и спокойствием к лагерю III, где их расстреляют и сожгут. Я никогда не забуду силы этой сцены, разбившей сердце: молчаливый, но полный презрения протест против Гитлера и его трусливых палачей»[82].
В показаниях, данных, вероятно, в 1945 г. в Хелме, Самюэль Лерер описывает не менее шокирующие сцены: «После ликвидации Варшавского гетто, они пригнали нам составы, полные обнажённых женщин, мужчин и детей, и в некоторых вагонах были мёртвые [тела]. Что послужило причиной их смерти, [нам] никто не сказал. Все мёртвые были вздувшиеся, с вываленными языками. Они задействовали всех рабочих, чтобы разгрузить этот состав, в котором было сорок с чем-то вагонов. Мёртвых поместили в газовые камеры [вероятно, он имел ввиду крематорий. — С.Л.]. Я никогда не забуду, что в одном из вагонов было тело женщины со вспоротым животом. Возле неё лежал годовалый ребёнок и играл с внутренностями [мёртвой женщины].
Как только люди набивались в газовую камеру, дверь закрывалась. Люди кричали прежде чем задыхались. Они боролись за жизнь. Матери пытались защитить детей и люди медленно задыхались до смерти»[83].
Болезненный процесс удушения занимал пятнадцать-двадцать минут, смотрители газовых камер наблюдали через маленькое окошечко, чтобы убедиться, что все мертвы, прежде чем тела сожгут.
Сначала мёртвых хоронили, но, когда вонь стала невыносимой, а немцы начали пытаться скрыть преступления, они обнаружили, что сжигать эффективнее. Затем сжигать начали в специально спроектированных крематориях, которые видел Тихо.
Когда С.М. Розенфельда спросили в интервью о его контактах в лагере после того, как поезд прибыл из Минска в Собибор, он сказал: «Там были узники, которые прожили там семнадцать месяцев». Он заявил, что уже встречал А.А. Печерского в Минске. А.А. Печерский прибыл на улицу Широкая гораздо позже С.М. Розенфельда, который был там с 1941 г. Как свидетельствовал С.М. Розенфельд: «Он выделялся. Он был высок, красив и хорошо пел». Никаких лейтенантских знаков отличия у А.А. Печерского уже не было, хотя другие говорят, что в нём ещё можно было узнать офицера. Я склонна верить С.М. Розенфельду по двум причинам: во-первых, мы можем предположить, что после почти двух лет заключения его одежда представляла собой грязные лохмотья, во-вторых, вражеских офицеров обычно расстреливали, так что скрыть звание было чрезвычайно важно. По словам С.М. Розенфельда, А.А. Печерский не только красиво пел, но и рассказывал замечательные истории и был достаточно образованным человеком: «Старшие узники в лагере [Собиборе], которые пробыли там семнадцать месяцев, начали присматриваться к нам, чтобы понять, с кем можно было что-то начинать. Они заметили А.А. Печерского и поняли, что он офицер. Они организовали подпольный комитет и привлекли его».
Группа из Минска насчитывала восемьдесят или восемьдесят пять человек, но С.М. Розенфельд утверждает, что двадцать из них отправились в лагерь III, чтобы заменить расстрелянных. Их использовали в работах, сопровождавших убийства, и для уборки газовых камер. Так что, сказал он: «В нашем лагере осталось шестьдесят или шестьдесят пять советских военнопленных… Группа Печерского была в северном лагере, корчевала там деревья»[84].
А.А. Печерский мог выделяться из группы русских солдат лучшим образованием, но и другие в лагере были образованны. Самым важным союзником А.А. Печерского был Леон Фельдхендлер, очень образованный человек. Другими стали Иосиф Дунаец (Duniec) (родился 21 декабря 1912 г.), который изучал химию и эмигрировал во Францию, и Симха Бялович (также родился в 1912 г.), аптекарь. Конечно, многие в лагере были хуже образованны, а некоторые, такие как Тойви Блатт, прибыли в слишком раннем возрасте, чтобы вообще получить достаточное образование. Подпольное движение, созданное в прошлом году, всё ещё не могло организовать скоординированных акций, им не хватало лидера.
На следующее утро после прибытия, новички встали в пять часов утра, в полшестого началась поверка, и колонна выдвинулась в шесть часов к северному лагерю во главе с русскими военнопленными.
А.А. Печерский упоминает, что пятнадцать рабочих были наказаны двадцатью пятью ударами палок. Палки были серьёзным наказанием. Некоторым удавалось встать после этого; другие были настолько покрыты кровью и синяками, что их оттаскивали в так называемый госпиталь (тот самый «лазарет»), что означало, что они будут убиты. 23 сентября Печерский начал вести шифрованный дневник, описывая лагерные будни и делая пометки о лагере и его надзирателях.
В четвёртом лагере были слышны крики евреев, которых вели в газовую камеру. А.А. Печерский в воспоминаниях описывает свой шок: «В четвёртой зоне немцы заставили нас, восемьдесят человек, прибывших последним поездом, построить несколько бараков. Эта территория располагалась недалеко от третьей зоны, где убивали людей, и я слышал стоны и крики. Немцы старались скрыть эти крики, чтобы население лагеря не узнало, что происходит внутри»[85].
А.А. Печерский рассказал М. Нович, что гуси использовались для маскировки шума жертв. Однажды, когда конвой только прибыл: «Мы услышали ужасный крик женщины и следом за ним — ребёнка, который кричал «Мама, мама!» И словно бы чтобы нагнать ужаса, гоготание гуся присоединилось к человеческим стонам. Ферма была устроена, чтобы обогатить стол эсэсовцев, а гоготание гусей скрывало крики жертв»[86]. Узникам вменялось в обязанность гонять гусей, чтобы их гоготание скрыло стоны и крики умирающих, и те, кто ждал своей участи, не услышали бы их. По словам одной из выживших узниц, Эды Лихтман, когда один из гусей заболел, Саул Старк, чьей обязанностью было ухаживать за ними, был запорот до смерти. Он умер, умоляя о мести[87]. Печерский сказал, что однажды он был в таком шоке, что его затрясло: «Нет, мы не боялись, нас захлёстывало ужасное ощущение беспомощности. Мы наблюдали, но ничем не могли помочь женщинам и детям»[88].
В период прибытия Печерского в лагерь Карл Френцель был комендантом лагеря I и также наблюдал за работой, которую выполняли евреи в лагерях II и III, где происходили убийства, совместно с офицером Эрихом Бауэром. У Френцеля был самый тесный контакт с узниками и через сеть информаторов он знал, что происходит во время работ. В документе 1952 г. Печерский выражает своё отвращение к нему, заявляя, что Френцель был «немецкой сволочью, очень элегантно одетым, в перчатках, с улыбкой на губах и ледяным взглядом».
Есть знаменитая история о А.А. Печерском, рубившем лес и о его столкновении с Френцелем. 26 сентября голландский еврей не смог расколоть пень, потому что слишком ослаб и плохо видел. Френцель жестоко его избил, и стоящий рядом Печерский прервал работу, чтобы отвернуться. Френцель приказал Печерскому закончить работу голландца за пять минут, иначе его накажут двадцатью пятью ударами палок. С огромным усилием Печерскому далось выполнить задание, Френцель предложил ему пачку сигарет — ценную награду. Печерский отказался, позже сказав: «Я не мог, это было физически невозможно — принять подарок от такого существа». Отказ казался правильным, некоторые источники утверждают, что Печерский также отказался от еды, потому что «не был голоден». Какая-то часть этой истории, возможно, правдива, но это также и часть выдумки Печерского.
Российский исследователь Лев Симкин писал: «К сожалению, судя по публикациям, никто из переживших Собибор не смог вспомнить истории с деревом». Готовя книгу «Побег из Собибора», Ричард Рашке поговорил со множеством выживших в Собиборе, и почти все выразили скептицизм, услышав о конфронтации Печерского с эсэсовцем. Я спросила Михаила Лева, правдива ли эта история, но он мне прямо не ответил. Вместо этого он, подумав, отметил: «Было в Печерском что-то театральное»[89]. Михаил Лев любил Печерского и вряд ли мог бы сказать что-нибудь неприятное о нем. Но он не смог просто проглотить эту историю.
Однако Симкин признаёт, что это действительно сложно определить, действительно ли история имела место быть или произошло что-то совершенно иное. Но что-то точно случилось, и А.А. Печерский привлёк к себе внимание уже через неделю после прибытия. Пока немцы и украинцы были заняты тем, что разгружали поезда и посылали людей в газовые камеры, Печерский мысленно составлял карту лагеря. Как только выпадет зимний снег, улизнуть станет гораздо сложнее, так как следы беглецов будут заметнее, отметил он. В то время ближайшим соратником Печерского был Шломо Лейтман, уже упоминавшийся коммунист, который бежал в Минск в 1939 г. По словам А.А. Печерского, в случае конфликтов последнее слово было за Лейтманом.
Узникам следовало быть осторожными и соблюдать строжайшую секретность. Их постоянно контролировали. На этом этапе войны немцы уже боялись сопротивления, особенно при поддержке партизан. Из всех немцев самым ненавистным был Густав Вагнер, о котором историк Собибора Марек Бем писал: «Персоной, которую больше всех боялись и ненавидели из лагерного персонала, был Густав Вагнер, унтер-офицер, к которому равные обращались «Spiess»(сержант). Это он создал потрясающую штрафную команду (Strafcommando). Вагнер был не только самым жестоким, но и самым хитрым и самым умным эсэсовцем в Собиборе. Он проводил регулярные инспекции в бараках узников. Более того, он даже заставлял заключённых поднимать доски пола, чтобы проверить, не держат ли они тайно оружия и не ведут ли подкоп, планируя побег. Он всегда был очень наблюдательным. В отличие от других эсэсовцев, он был абсолютно непредсказуем и иногда избивал узников безо всякой причины»[90].
Рабочие в лагере больше сталкивались с ненавистным Карлом Френцелем, которого позже приговорили к пожизненному заключению. Он отвечал за лагерь I и трудовые повинности. Он был ежедневной мукой, и все старались как могли его избежать. Верный член партии, Френцель подавал заявление на спецслужбу через СА, но его направили на программу эвтаназии Т-4, в рамках которой нацисты убивали людей с различными отклонениями. Френцель был направлен в Колумбус-хаус в конце 1939 г., где он и другие рекруты Т-4 (как называли формирование) проходили проверку на политическую надёжность. Там же им показали фильм о предполагаемой дегенерации инвалидов. Он сначала работал в прачечной, затем охранником в замке Графенек, а позже в Центре Эвтаназии в Хадамаре. Его опыт убийства инвалидов окажется полезным позже в лагерях смерти.
Конечно, массовое удушение евреев газом было лишь частью более глобальной политики изоляции и последующего уничтожения евреев. Когда прибыл Печерский, систематические убийства проходили по отработанному сценарию, выработанному в результате многих лет экспериментов. Власти знали, что за людей нужно отбирать, чтобы поручать им надзор за заданием, и с годами у них сложилась когорта помощников, делавших это с готовностью. Более поздние исследования этой группы раскрыло сеть людей, поддерживавших друг друга. Дружеские отношения завязались между теми, кто должен был хранить общий секрет. Долгое время широкая публика не была готова узнать и принять столь массовые убийства, а когда стала — факты нужно было держать в секрете, потому что Германия проигрывала войну. Сеть называлась Т4[91].
В сентябре 1942 г. гауляйтер Вены Одило Глобочник, который ранее основал лагерь смерти Белжец, отвечал за Собибор. Его посетило высшее руководство программы Т4, и, вероятно, он инициировал маскировку газовых камер под душевые, предложив истреблять евреев по методу конвейера. В газовых камерах, установленных им в Белжеце, использовали угарный газ, как и в программе Т4, и были спроектированы ее ветеранами, переведенными в подчинение Глобочника. Экспериментальные убийства начали проводиться с апреля 1942 г.
А.А. Печерский резюмирует, как немцы вели себя в лагере: «Они топтали малышей сапогами, били по головам, натравливали мастифов на людей — звери отрывали большие куски мяса от человеческих тел. Если кто-то из нас заболевал, его немедленно приканчивали»[92]. Согласно его воспоминаниям, однажды газ не пошёл в переполненную газовую камеру и отчаявшиеся жертвы, осознав, что их ждёт, выбили дверь в попытке сбежать. Но тех, кому удалось выбраться, пристрелили эсэсовцы.
Мужчины из Украины, проходившие подготовку в качестве охранников в лагерях в близлежащем Травнике, помогали эсэсовцам[93]. Этих нееврейских военнопленных заставляли выбирать между жизнью и смертью; жизнь означала подготовку в жестокости и помощь в охране и убийстве евреев и других, присланных в Собибор[94]. Участники подполья сомневались, можно ли вовлечь их в планируемый побег. Иногда случались близкие контакты, потому что многие травниковцы тоже ненавидели немцев. Как и многие отчаявшиеся люди, они были напуганы и старались проявить себя в глазах нацистского руководства. Это значило прибегать к ужасному насилию в попытке получить столько привилегий, сколько возможно и улучшить свою жизнь. В этом мире насилие было средством защиты, а смерть — на расстоянии вытянутой руки. Степень насилия и фабрика массовой смерти была шоком для русских солдат. Каждый день прибывали поезда с тысячами смертников, и те узники, кто разгружал поезда, должны были оградить себя от чужих страданий, зная, что любое промедление приведёт к их собственной смерти.
Возможно, в Собиборе убивали не только евреев, есть несколько оснований это предполагать. После войны евреи хотели, чтобы их признали жертвами расистской политики. Они не сделали ничего дурного, а их забирали из домов, чтобы депортировать и убить. В бывшем коммунистическом мире особые страдания евреев в войне были темой-табу, так что ни они не могли высказаться, ни мир не мог услышать их. Всё подавалось в обёртке рассказа о Великой Отечественной войне, в котором весь советский народ героически поднялся на борьбу против варварства. В этом свете все судьбы однородные, и жертвы среди евреев стали представляться простыми гражданами, которых преследовали, как и остальных. Так было в России и Польше.
В интервью 2009 г. бывший узник Томас Блатт сказал мне, что многие поляки до сих пор не приняли, что их страна воровала товары у евреев и помогала их убивать, не приняли историю. Он говорит: «Поляки не хотели евреев. Евреи были конкурентами в бизнесе и во многих сферах. Так что <…> скажу просто: «Они были счастливы, что [их] мечта о Польше без евреев наконец-то сбывалась. И они до сих пор говорят, многие поляки, что одну хорошую вещь Гитлер всё-таки сделал — очистил Польшу от евреев». Блатт рассказывал, как посетил Собибор в 1970-е гг., когда на памятных табличках не упоминалось уничтожение евреев. Вместо этого, отмечал он: «они рассказывали о чехах — столько-то чехов было убито, столько-то поляков было убито. Было трудно найти табличку, описывающую убийство евреев»[95].
Ответная реакция заключалась в том, что выжившие, а также те, кто разделяли новый тип мемориальной культуры, близкой этой группе, подчеркивали уничтожение евреев. Ирония заключается в том, что убийства не-евреев померкли. В архивах Минска, где несколько историков исследовали депортационные поезда в Собибор, утверждалось, что и не-евреи тоже были в них. Самюэль Лерер в 1945 г. заявил, что в Собиборе убивали «цыган»[96]. Во время слушаний в Киеве по процессу 1962 г. А.А. Печерский давал показания как очевидец: «Нужно отметить, что не только евреи прибывали в Собибор. Несколько русских находились <…> в нашем вагоне, и они тоже были уничтожены в газовых камерах. Это верно и для других военных составов, потому что в трудовом лагере под Минском мы находились вместе с русскими»[97]. С. Лерер упоминает, что некоторые поляки прибыли с повязками на глазах, из чего мы можем заключить, что это были партизаны, орудовавшие в окрестностях[98]. Были три гипотетических причины упоминать наличие не-евреев: во-первых, это легко могло так и быть; во-вторых, рассказчик включал их по политическим соображениям, не желая слишком подчёркивать еврейский опыт; и в-третьих, люди смешанного русско-еврейского происхождения часто в документах проходили как русские. Я уверена, там были не-евреи, но мы никогда не узнаем их количество.
Поскольку я пишу о А.А. Печерском и о том, как ему удалось спастись, я хочу отметить ту стойкость, с которой он психологически выдерживал эти условия. Не только А.А. Печерский, но и все, задействованные в восстании, противостояли психологическому террору, нацеленному на то, чтобы лишить узников их самосознания. Не все узники жаждали присоединиться к восстанию, несколько человек отказались бежать, они чувствовали себя в большей безопасности оставаясь позади, так как жили в убеждении, что те, кто убежит, будут пойманы. Но многие испытывали оптимизм от чувства товарищеского плеча, что усиливалось знанием о приближении Красной Армии. Прибытие русских военнопленных изменило психологический настрой узников, многим из которых чудом удалось прожить в лагере больше года. Веврык, который написал о первых днях после прибытия русских военнопленных, отметил эффект, вызванный их появлением. Он восхищался А.А. Печерским и говорил, что без этого героя не выжил бы: «Немцам удалось лишить нас самосознания как людей и сопутствующего достоинства. Вот почему восстание <…> [которое] случилось позднее, было таким важным. Выживем мы или умрём, но мы хотя бы вновь обретём чувство собственного достоинства.
Часто большие составы с евреями прибывали из России. Эти евреи были непохожи на своих голландских или немецких братьев тем, что знали, куда ехали. У них не было иллюзий, поэтому они сопротивлялись. Они бросались на немцев, когда их снимали с поезда, и они сопротивлялись при поимке. Поэтому некоторое время спустя немцы ввели «поправку»: евреи в русских составах ехали в Собибор абсолютно голыми. Они раздевали их, чтобы затруднить им побег; будучи обнажёнными, эти евреи не могли спрятать оружие под одеждой. Некоторые пытались рвануться с разгрузочного трапа и бороться с эсэсовцами, но без оружия их попытки были всегда обречены.
То, что я сегодня жив и пишу эти мемуары — это [благодаря] событию, произошедшему в сентябре 1943 г.: прибытие в Собибор Александра Печерского (Саши). Саша, советско-еврейский военнопленный, был доставлен в Собибор из минского трудового лагеря. Он был образованным человеком и офицером Красной Армии. Когда состав, где он находился, прибыл в Собибор, немцы спросили, есть ли среди заключённых «Schreiners» или «Tischlers»(плотники или краснодеревщики), и Саша, высокий мужчина, сказал, что он плотник. Хотя он ничего не смыслил в плотницком деле, этой ложью в тот момент он спас себе жизнь. Немцы забрали его и некоторых других из множества прибывших узников, обречённых на смерть, и бросили к нам в барак. Саша выкинул офицерские документы и знаки отличия, потому что узнай немцы, что он советский офицер, они бы тут же от него избавились. Немцы убивали образованных людей и в первую очередь офицеров, как и партийных комиссаров»[99].
Несколько свидетельств упоминают тип психологического сопротивления, который был знаком того, что узники не хотели сдаваться и верили, что скоро Германия будет побеждена. Охранники и эсэсовцы понимали, что их дни сочтены. Иногда попытки побега были успешны, и сама мысль об этой возможности восстанавливала самосознание людей, которое немцы так жаждали уничтожить. Как сказала выжившая в Собиборе Эстер Рааб в интервью Музею памяти Холокоста в США: «Мы были так глубоко в лесу, что никто и знать не знал, что там что-то происходит. Так что мы начали думать о восстании и о мести, я думаю, это то, что поддерживало нас. Хотя это была глупая мысль, <…> это давало нам смелость выживать, действовать, потому что мы планировали, планировали. Планы фактически ничего не меняли, но мы планировали и видели себя на свободе, и видели нацистов перебитыми, и это поддерживало нас»[100].
В том же интервью Рааб вспоминала, как говорила с Фельдхендлером, другим лидером восстания и главным организатором подпольного движения, о планируемом побеге: «Он сказал, что должен быть способ. И мы пытались, мы начали планировать, и ходить на собрания, куда ходило всего несколько человек, потому что надо было быть очень осторожными <…> Возвращаясь, ты чувствовал, что делаешь что-то, планируешь что-то, пробуешь что-то. Если тебе удастся — будет замечательно. Если нет, ты словишь пулю в спину, и это лучше, чем отправиться в газовую камеру. Я пообещала себе, что никогда не отправлюсь в газовую камеру. Я побегу, я побегу — станут ли они тратить на меня пулю? И мы начали организовывать и говорить, и это делало нас снова живыми, знаете, может, нам удастся отомстить за тех, кто уже не может»[101].
Подруга Рааб Зельда Метц сказала Нович: «Мы все хотели сбежать и поведать миру о преступлениях в Собиборе. Мы верили, что, если люди узнают об этом, нацистская Германия будет стёрта с лица земли. Мы думали, что, если человечество узнает о нашем мученичестве, нами будут восхищаться за стойкость и нам воздастся за страдания»[102].
Марек Бем описывал, насколько жизнь в лагере была изолирована от внешнего мира, не только в физическом смысле, но и эмоционально: «По словам выживших, для узников прошлое кажется сейчас таким далёким, словно его и не было. Они были истощены физически и морально, жили по инерции. Они знали, что могут умереть в любой момент и даже надеялись на это. В конце каждого дня узники удивлялись, что до сих пор живы. Их здоровье ухудшалось, их били каждый божий день. Тем не менее, они откуда-то знали, как с этим справиться. Например, во время работы, заявляют выжившие, они пристально следили за немцем, который был их надзирателем в тот день. Стоило ему отвернуться, как они прекращали любую работу, но когда он поворачивался обратно — начинали работать быстро и энергично, таким образом избегая порки.
Многие узники страдали также от одиночества. Однако даже в таких трагичных обстоятельствах люди умудрялись заводить друзей, позже предавать их, влюбляться — и затем изменять, как в настоящей жизни. Послевоенные воспоминания рассказывают о знаменитом случае с еврейским узником, цирюльником, которого немцы терпели за исключительное мастерство и профессионализм»[103].
Несмотря на все убийства, многие в лагере выжили и сумели воссоздать жизнь, где существовали привязанность, дружба и эмоции. Были вечера с песнями и даже иногда танцами. Такое «нормальное» повседневное поведение предотвращало распад личности, и истории о лагерной жизни и эмоциональных привязанностях — это чудо. Удивительно мало исследований проводилось о таком механизме выживания. Хотя жизнь стала непредсказуемой, она всё же напоминала тот мир, который узники знали раньше. Этот мир давнего прошлого был миром благопристойности и морали, взаимопомощи, товарищества и любви. Об этом редко рассказывают, это не та история, которая из-за своей обыденности может привлечь внимание людей, живущих в мире полном преступлений. В книге «Выживший: анатомия жизни в лагерях смерти» психолог Терренс Де Пре объясняет: «В начале выжившие делают упор на негативную сторону концлагерного существования, потому что их самосознанием правит навязчивая необходимость «рассказать миру» об ужасных вещах, которые они видели. Это определяет не только то, что они хотят поведать, но и акценты, которые делают. Как очевидец, выживший превыше всего ставит целью передать инаковость лагерей, их особенную бесчеловечность <…> Акты заботы и чести кажутся такими неуместными, что выжившие и сами путаются <…> Что впечатляло выживших настолько, что отпечатывалось в памяти — это смерть, страдания, ужас, всё с таким размахом и чудовищностью, что не могло не оставить травм надолго <…>»[104].
И всё же иногда воспоминания выживших включают небольшие акты смелости и сопротивления, помощи и взаимной заботы, но в более широком масштабе облик злобы и смерти достигает такого накала, что всё остальное — любой признак элементарной человечности — меркнет из-за незначительности[105]. Де Пре сомневается, что один раз вернувшееся желание жить будет постоянно превалировать над удачей и отчаянием[106]. Выжили те, кто смог противостоять моральным и физическим механизмам разложения[107]. Основой для такого сопротивления была способность мобилизовать позитивные ценности жизни против страха смерти, обычного для всех людей[108]. Способность индивида сохранить необходимые ценности позволяла отделить собственную личность от переживаемого опыта. Де Пре утверждает, что выжившие поддерживали эту дистанцию за счёт средств исключительного разделения, эту идею яростно критиковал психоаналитик Бруно Беттельгейм, предупреждая, что не стоит считать выживших исключительными людьми[109].
А.А. Печерский живо вспоминает, что делалось всё, чтобы разрушить личность узника. По его словам, не поддаться разрушению самосознания было формой протеста. Совершить самоубийство или сдаться — и потому быть убитым — эти варианты рассматривали многие. Сопротивляться позывам смерти в Собиборе было сложно, это бросало вызов разрушительной природе лагеря, где приходилось быть всё время начеку. В любой момент можно было быть наказанным или убитым без предупреждения. Некоторым надзирателям нравилось мучить и убивать, особенно когда они находились в плохом настроении. Чтобы избежать побоев, порки, травли специально натасканными собаками или чего-нибудь еще худшего, лучшей стратегией было замкнуться в себе и не привлекать внимания.
И всё же А.А. Печерскому удалось обрести дружбу, верность и солидарность; он смог вдохновить других и действовать не только за себя, но и за коллектив. Как писал австрийский психиатр Виктор Франкл: «Всё можно отнять у человека, кроме одной последней человеческой свободы — выбирать своё отношение в любых заданных обстоятельствах, выбирать свой путь»[110]. Для заключённых, которые были в полной власти прихотей палачей, чувство униженности и последующая потеря самосознания стали обычным делом. Но согласно Франклу, внутренняя сила определяет, сможет ли индивид преодолеть страдания и выжить. Одной важной задачей становится наличие цели, которая заключается, если не в сопротивлении, то как минимум в жизни после лагеря и дальнейшем будущем.
В скудных источниках мы находим несколько факторов, которые возможно играли определяющую роль, но преобладает то, что психолог Хильда Блум в исследованиях тех ментальных и психологических механизмов, которые необходимы для выживания, называет анархичной властью случая[111]. В то время как Франкл указывает на внутреннюю силу, подтверждаемую чьим-то личным опытом, Блум ищет индивидуальные способы защиты. Этому посвящено ее исследование двенадцати автобиографичных рассказов выживших. Она отмечала, что первые дни после прибытия были самыми трудными: первый шок, неожиданности и привыкание к режиму террора. Согласно Блум, в момент первого отбора некоторые были более склонны к выживанию, чем другие. Для тех, кто сумел пережить первые недели, шансы на выживание резко возрастали[112]. Но узникам требовалась дополнительная ментальная энергия: «они должны были отгородиться от других, не жизненно важных функций, особенно тех, которые поддерживали контакт с внешним миром». Всё внимание переключалось на себя. Блум цитирует утверждение из автобиографии Эрнста Вихерта: «Это было ощущение всё нарастающего холода, который распространялся постепенно из глубины, пока не наполнил всё его существо. Это как если бы вся жизнь, которую он прожил, и его мир, замерзали от немоты в этом холоде. Как если бы он смотрел сквозь толстый слой льда на далёкие вещи. И там вдалеке двигались бесшумные и нереальные призраки его прошлого: люди, которых он любил, его надежды и планы <…> он чувствовал трещину, пробежавшую через весь облик Бога, трещину, которая едва ли когда-нибудь заживёт»[113].
Франкл описывает это состояние как апатию — ментальный режим, переключившийся в некое состояние чрезвычайной ситуации. Беттельгейм называл это ментальное состояние «деперсонализацией».
Что самое главное, Блум описывала роль лидера группы и идеал группы, который воплощал замену отца, имеющего огромное влияние на остальных. А.А. Печерский стал такой личностью. Его друзья, конечно, чувствовали свою ответственность перед ним — они должны были докладывать ему и слушать его — и эти действия заставляли их чувствовать себя лучше, даже что они находятся под защитой. Это давало силы, как пишет Блум: «Принадлежность к политической группе, чья идеология была строго противоположной нацизму, участие в её секретной деятельности в лагере, то, что мы умудрялись держать связь с членами группы вне лагеря — это были самые важные объективные отношения, которые узник мог поддерживать. Такая деятельность позволяла некоторое количество эмоциональной разрядки поощряемым обществом способом <…> повышая шансы действовать в гармонии с прежними идеалами эго»[114].
Шамаи Дэвидсон был главным израильским терапевтом, который изучал механизмы выживания в концлагере[115]. Он умер в 1992 г., и его работа, отредактированная после его смерти Израэлем Чарни, — это наиболее подробное исследование того, как узники немцев вообще могли выжить. А.А. Печерский и другие русские военнопленные идеально вписываются в эту картину. Согласно Дэвидсону, сохранение человеческого сознания и чувства себя было краеугольным камнем. Это могло стимулироваться человеческим принципом взаимности.
Вот как он это описывал: «Связи между людьми, взаимность и готовность делиться были важным источником силы для адаптации и выживания многих жертв. Помимо ограниченной возможности голодающих заключённых делить свои скудные пайки, взаимная поддержка — это то, что укрепляло их готовность продолжать бороться за жизнь»[116].
Мало систематичных исследований проводилось о социальных связях в концлагерях, но Дэвидсон заметил, что связи между людьми играли ключевую роль. Как мы видели, такие связи были у Печерского с его товарищами по плену из Минска. Он знал, что когда-нибудь война закончится, и понимал, что должен оставаться с друзьями. Русские были группой, они помогали друг другу, и уважение к офицеру было частью группового взаимодействия. Дэвидсон также сделал вывод, что такие группы часто имели общую политическую или религиозную ориентацию[117].
Во время подготовки восстания связи между русскими военнопленными укрепились, так как секретность была залогом успеха. На поздних стадиях подготовки другие узники помогали прятать Печерского и заботились о том, чтобы он получал работу полегче и мог быть более-менее незаметным для немцев. Эти меры дали ему пространство для детального планирования. Он полагался на нескольких верных русских друзей и других, включая Фельдхендлера, которого убедил, что сражение — единственный выход. Одиночные попытки побега провалились, и, как русский солдат, А.А. Печерский хотел сразиться с врагом. Он был поражён, что мятеж до сих пор никто не организовал.
Более того, русские образовали тесный круг, они резко негативно относились фашизму, имели общий язык, шутки и чувство гордости. Они бросали вызов спокойствию немцев, как рассказал А.А. Печерский в воспоминаниях: «10 октября: я увидел офицера СС с рукой в гипсе. Мне сказали, это Грейшут вернулся из своего отпуска. Он был ранен в русском авианалёте[118]. Цибульский предложил: если Френцель прикажет спеть, мы поприветствуем Грейшута песней летчиков и споём громко. Отлично, мы споём громко сегодня! Так и вышло. Обершарфюрер Френцель пересчитал нас быстро и скомандовал отход. Русские должны были петь. Цибульский подмигнул нам и мы запели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». И когда мы проходили ворота, мы маршировали и пели: «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц…» Наш Авиамарш оскорбил Грейшута до глубины души. Возбуждённый, с красными глазами он подбежал к нам и начал возмущаться. Мы поклонились, чтобы избежать избиения, но не прекратили петь. 28 сентября, через неделю после того, как я прибыл в лагерь, я знал всё про ад Собибора. Я знал точные места, занимаемые персоналом, охраной и арсеналом»[119].
Позже, во время подготовки к восстанию, А.А. Печерский познакомился с Люкой, дочерью немцев, сбежавших в Амстердам, и, судя по тому, что он и другие писали, у них могли быть близкие отношения, но, очевидно, это не было сексуальной связью. Она пасла кроликов, которых любили есть немцы. Она видела голых людей, проходящих по Schlauch, потому что был просвет между досками и ветками забора. Она рассказала об этом А.А. Печерскому. Люка описывается как восемнадцатилетняя девушка из Голландии, но на самом деле она была немкой, чьё настоящее имя Гертруда Попперт-Шёнборн. Она родилась в Германии 29 июля 1914 г., так что когда А.А. Печерский её встретил, ей должно было быть двадцать восемь. И всё же он её описывает как восемнадцатилетнюю, и возможно мы никогда не узнаем, действительно ли это была она. Некоторые авторы и режиссёры романтизировали их отношения. Большинство упоминают Люку и её помощь при подготовке восстания. Больше двух лет прошло, как А.А. Печерский покинул семью, он не знал, что случилось с его женой. Точно известно, что ему нравилось сидеть с Люкой и он находил некоторое утешение в дружбе с ней, что было признаком его желания жить. Когда началось восстание, она дала ему рубашку, которую он сохранил на все оставшиеся годы войны и которая до сих пор часть его наследия в Ростове-на-Дону. Конечно, были примеры людей в лагере, которые влюблялись, что было другой формой борьбы с расчеловечиванием.
Когда 18 сентября прибыл А.А. Печерский, немцы уже проигрывали войну. Составы, шедшие через Беларусь и Восточную Европу, были забиты ранеными немецкими солдатами, направлявшимися на лечение в Германию, и это был подъём боевого духа русских солдат. Они видели раненых, они знали, что должны пережить войну. Для немцев больше не было безопасных мест. Если они искали передышки дома, они обнаруживали, что немецкие города подвергались ежедневным бомбёжкам, там царило разрушение и страх. Как мы понимаем, наступал переломный момент. Это была надежда на выживание для узников лагеря, и они задавались вопросом: как скоро наступит свобода. Будет ли это вовремя? Выживут ли они?
В свою очередь, немецкие охранники знали о массовых смертях и голоде немецких солдат в России. Ostfront (Восточный фронт) из победного места превратился в поле поражения, бойню и голод. Они не хотели там быть, так что продолжали выполнять свои обязанности в лагере, как и украинцы, все — в надежде выжить.
Быть охранником в Собиборе было относительно безопасно и уж точно менее опасно, чем на бойне Восточного фронта.
Собибор был отрезан от непосредственного окружения географически, но не изолирован от остального мира. Толпы людей поездами прибывали со всей Европы, многие из них из Польши и Белорусь. Они привозили новости о побежденных немцах под Сталинградом и победе Красной Армии; о тяжелом положении евреев Польши, Франции, Голландии и Белоруссии; о страданиях и массовых убийствах евреев. Многие знали о восстании в Варшавском гетто и последующей бойне, поскольку большинство из защитников гетто, которых не расстреляли на месте, отправили в Треблинку и Собибор, чтобы убить в газовых камерах «Операции Рейнхард». Все эти события и новости о положении на войне распространялись тайно среди заключённых трудового лагеря. Заключённые надеялись, что дотянут до конца войны и снова будут свободны. Но многие сомневались.
В дополнение к новостям, которые привозили новые прибывающие, слухи иногда передавались украинскими охранниками, которые боялись суровых наказаний, если немцев разгромят, и поэтому хотели обсудить или поторговаться за свое неясное будущее. Одним из способов стали обман немцев и помощь евреям. Другая причина, по которой они хотели помогать еврейским узникам, заключалась в том, что те из них, которые сортировали пожитки новых узников, иногда могли украсть алкоголь и так необходимую пищу. Они также находили деньги, которые использовали, чтобы подкупить охрану. Некоторые украинцы начинали разговаривать с заключёнными и больше не били их так сильно, как от них ожидали. Некоторые даже становились дружелюбны. В свою очередь, заключенные узнавали о дерзких евреях, которые спрыгивали и убегали с поездов, и другие истории о тех, кто сопротивлялся. Айнцштайн упоминает, что из двух тысяч евреев из Ясиновки, отправленных в Треблинку 25 января 1943 г., около трехсот сбежали, спрыгнув с поезда. Хотя их предало местное население, 58 человек выжили. Власти были обеспокоены, что сбежали почти все молодые мужчины[120]. То, что они сбежали, было необычно, поэтому немцы заставляли людей раздеваться, прежде, чем они садились в поезда.
Рабочие и узники знали, что немцы напуганы. Но случайные и иррациональные убийства продолжались. Большинство немцев были в лагере, потому что не хотели воевать на Восточном фронте, они предпочитали наблюдать и помогать убивать евреев. Они больше не чувствовали себя в безопасности. Показателен пример Рейнхарда Гейдриха, который был так уверен, что с ним ничего плохого произойти не может, что регулярно ездил в машине с открытым верхом и погиб в результате покушения в Праге в июне 1942 г. В то время такая дерзость была необычным и неожиданным событием. Но времена менялись. Многие немцы знали, что совершают преступление, но лишь некоторые задумывались о возмездии. Секретность, окружавшая лагеря, была их союзником, но некоторые боялись, что наказание настигнет их. Эйфория испарилась и страх, что наступит день расплаты, вместе с чувством вины начали серьезно беспокоить их.
Многие эсэсовцы ранее были религиозны или сохраняли остатки веры, или у них были религиозные семьи и жены, которые воспротивились бы бесчеловечности. Они не могли открыто говорить о том, чем занимались. В книге «В ту тьму» Гитта Серени рассматривает психологию и историю Франца Штангля, бывшего коменданта Треблинки, а позднее — Собибора. В числе многих прочих она взяла интервью у жены Штангля, которая сказала, что случайно узнала о том, что происходило в лагере. Она была расстроена, когда узнала, что ее муж присоединился к нацистам в 1938 г.: «То, во что я верила, была католическая церковь, это была церковь моей страны, я воспитывалась в ее традициях. Но по большей части, я просто верила в Бога. И подумать… О, это был ужасный удар, просто ужасный удар. Мой мужчина — нацист. Это стало нашим первым серьезным конфликтом, больше, чем ссора. Это было глубже»[121]. Несколько недель она не могла находиться рядом с ним и жизнь стала очень сложной.
Когда ей сообщили, что ее муж в Собиборе, она сначала обрадовалась, что он не на фронте. Казалось, он в безопасности. Когда она приехала навестить его в Собиборе, она не узнала, что там происходило. Ее разместили в близлежащем Хелме, где ночью ее разбудил шум: хозяин дома насиловал двух еврейских девушек. Она вздохнула с облегчением, когда смогла переехать с детьми в рыбацкую хижину. Однажды человек по имени Людвиг пришел с друзьями купить рыбу, и она вспоминает: «Людвиг подошел ко мне — я тоже была в саду с детьми — и начал рассказывать мне о своей жене и детях; он все говорил и говорил. Мне порядком надоело, особенно учитывая то, что от него разило алкоголем и его рассказ становился все более и более слезливым. Но я подумала, вот он стоит здесь такой одинокий, я должна хотя бы выслушать его». Он сказал ей: «Это было ужасно». Она попросила его объяснить, что же было ужасно, и первое, что он сказал, это то, что они делали это ради фюрера. Он также сказал: «Вы можете представить, что случится, если когда-нибудь евреи захватят нас?».
Узнав от него о массовых убийствах, она была поражена. Плача, она отправилась пешком в Собибор, чтобы предъявить претензии мужу и обвинить в том, чего она на могла стерпеть[122]. Он возразил, что его работа была всего лишь административной. Она в конце концов это приняла. Таких историй о женах, которые продолжали поддерживать мужей, потому что считали, что нет выбора, было много.
Безопасность и стабильность больше не существовали для немцев. В 1943 г. произошло куда более шокирующее для оккупантов событие, когда Вильгельм Кубе, старший офицер восточного рейхскомиссариата в ранге генерал-комиссара Белоруссии, был убит бомбой с часовым механизмом в своей постели (22 сентября 1943 г.). Казалось, что и дома никто не мог чувствовать себя в безопасности. Такие события дали понять немецким военным, что насилие против них никогда не прекратится и война станет только более ужасающей, потому что теперь она была повсюду. Месть за убийство Кубе была яростной и беспорядочной: тысячи людей, в большинстве своем не евреи, были убиты. Позже таким образом до Собибора дошла информация о ликвидации Белжеца, что и стало главной причиной восстания. Как рассказывают, в конце июня 1943 г. узникам велели оставаться в бараках, когда прибыл новый состав. Они слышали выстрелы и крики, и затем выяснили, что состав пришел из Белжеца, который в то время ликвидировался. В свое время они доверились немцам, что рабочим обещают работу и их перевезут в другой трудовой лагерь. Кроме того, в одной из записок отмечалось: «Если это ложь, вы должны знать, что смерть ждет и вас тоже. Не доверяйте немцам, отомстите за нас»[123].
Когда прибыла группа русских солдат, некоторые узники были уже убеждены, что разделят участь тех, кто находился в Белжеце. Они знали, что Германия проиграла под Сталинградом, и хотели увидеть освобождение и то, как гонят немцев. Многие видели поезда, забитые ранеными немецкими солдатами, отравлявшимися назад в Германию, потому что эти поезда проходили через города, где располагались гетто. Узники были убеждены, что Красная Армия выиграет войну, хотя понимали, что это займет какое-то время. К несчастью для гетто, потребовался еще год до полного освобождения. Немецкие солдаты боялись, что, поскольку немецкая армия не соблюдала Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, их могут ожидать суровые последствия, если они проиграют. Они боялись русских, которые, как им говорили многие годы, были дикарями, а не людьми. У немцев была причина бояться, поскольку обе стороны мстили жестокостью и смертью за жестокость и смерть.
К 1943 г. Белоруссия и Восточная Польша стали главными полями напряжённых сражений между партизанами и оккупантами, того, что мы теперь называем партизанской войной. Партизаны выслеживали немцев в густых лесах. Немцы боялись туда заходить и отыгрывались на деревнях и устраивали акты массового уничтожения. Устроить бойню стало обычным делом, и враждебность к немцам росла. Немцы больше не выходили ночью за пределы охраняемых территорий. То же самое происходило в округе польского города Люблин и в густых лесах Восточной Польши[124]. Окрестности Влодавы, неподалеку от Собибора, известны тем, что подпольщики помогали советским военнопленным. Это был маленький городок рядом с Бугом, пограничной рекой.
Но почему, спрашивали себя узники, эти люди не приходили им на помощь? Правдивы ли слухи о силе партизанской армии? Печерский писал в воспоминаниях, что в ответ на вопрос женщин о правдивости слухов о партизанах, заявил: «Немцы, например, из Минска меньше чем на десяти машинах и не выезжают, вооружившись пулемётами и гранатами»[125].
Многие гетто поддерживали связь с партизанским движением. Самая известная история восстания против убийц это, конечно, Варшавское гетто. Однако что касается связи с партизанами, Минск значимее, и этот город вошёл в историю, как место, где с помощью подпольщиков тысячи людей сбежали и присоединились к партизанским отрядам в лесах[126]. Но даже когда представлялась возможность убежать, так поступали не все, некоторые были убеждены, что Германии срочно требуется еврейский труд (в начале 1943 г. они нуждались примерно в миллионе человек), что противоречило массовым убийствам, проходившим в то же время. Выбор был за евреями — убежать или поверить в сказку о том, что можно выжить трудом. Население нескольких гетто надеялось быть полезным экономике Германии[127]. Некоторые евреи думали, что их освободят, если они будут работать, но другие не думали, что это их спасёт. И они были правы, но не все пытались сбежать[128]. В то время немцы считали гетто очагами возможных антинацистских действий. Евреям оставалось только догадываться о том, как пережить попытки их убить.
Германцы были озадачены своими постоянными поражениями на востоке, и также сталкивались с восстаниями евреев и не-евреев повсюду вокруг. Они больше не были хозяевами мира и знали, что действуют в странах, где население враждебно и над ним не получалось господствовать также, как это было в начале войны. К 1943 г. евреи защищались в гетто и лагерях, а в лесах немцы могли действовать только группами или под усиленной охраной.
Зверские убийства было не скрыть, их было видно на улицах городов и деревень. Например, как утверждают очевидцы, в ноябре 1942 г. во время одного из «переселений» евреев из гетто Хелма среди людей, насильно согнанных на площадь на улице Коперника, была большая группа так называемых цыган. Их поставили во главе колонны, которая двинулась строем к вокзалу, где их должны были посадить в поезд до Собибора. Очевидцы рассказывают, что многие евреи и цыгане сопротивлялись, и их расстреливали на месте. Мёртвые тела бросили лежать на площади, пока их не увезли на телегах евреи из гетто[129]. Депортация перестала быть простой задачей. Жизнь на оккупированных территориях стала опасной для немцев, на них свирепо бросались люди, которым нечего терять.
В 1941–1943 гг. движение сопротивления охватило порядка 100 гетто в оккупированной нацистами Восточной Европе, особенно в Польше, Литве, Белоруссии и на Украине[130]. Их основная цель заключалась в организации восстания, которое позволило бы покинуть гетто и присоединиться к партизанам, чтобы потом сражаться против немцев. Наиболее известным стало восстание в Варшавском гетто весной 1943 г., которое после героической битвы закончилось массовыми депортациями в Треблинку и Собибор. Некоторые из депортированных осели в трудовом лагере Собибора, большая часть погибла в газовой камере. Но было много подобных восстаний, например, в гетто Белостока в августе 1943 г. и в Тарнове в начале сентября того же года[131]. Ребен Айнштайн детально задокументировал многие из них[132].
Убийства продолжались, в 1943 г. положение в Восточной Польше ухудшилось. Освещая ход войны для газеты «Красная звезда» Василий Гроссман описывал непередаваемый ужас, побывав в этих краях летом 1944 г. Он был совершенно потрясен, когда прибыл в Треблинку: «Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно, что они молчали… В страшной тесноте, от которой ломались кости и сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые последним, липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может быть мудрый старик, с усилием произносит: «Утешьтесь, это конец». Кто-то кричит страшное слово проклятия… И неужели не сбудется это святое проклятие… Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для своего дитяти — пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком спрашивает: «Но почему меня душат, почему я не могу любить и иметь детей?» А голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных, умирающих глазах? Детства, счастливых мирных дней, последнего тяжкого путешествия? Перед кем-то мелькнуло насмешливое лицо эсэсовца на первой площади перед вокзалом. «Так вот почему он смеялся». Сознание меркнет, и приходит минута страшной, последней муки… Нет, нельзя представить себе того, что происходило в камере… Мертвые тела стоят, постепенно холодея. Дольше всех, показывают свидетели, сохраняли дыхание дети».
В ярости Гроссман продолжает в реалистичной манере:
«Через двадцать — двадцать пять минут подручные Шмидта заглядывали в глазки́. Наступала пора открывать двери камер, ведущие на платформы. Заключенные, в комбинезонах, под шумное понукание эсэсовцев приступали к разгрузке. Так как пол был покатым в сторону платформы, многие тела вываливались сами. Люди, работавшие на разгрузке камер, рассказывали мне, что лица покойников были очень желты и что примерно у семидесяти процентов убитых из носа и изо рта вытекало немного крови. Физиологи могут объяснить это»[133].
Гроссман был психологически потрясен, когда как военный корреспондент Красной Армии прибыл в разрушенную Треблинку в 1944 г.[134] Своим репортажем он помог сделать восстание в Треблинке известным во всем мире. Но он не писал о других двух лагерях «Операции Рейнхард»: Белжеце и Собиборе, которые к тому времени сровняли с землёй. Он поехал в расположенный неподалёку Майданек, который был не только лагерем смерти, но и трудовым. Гроссман подчёркивал для своих читателей, что в Треблинке убивали именно евреев, но этот посыл не приветствовался советскими властями[135]. Гроссман служил в армии, и война всё ещё продолжалась, так что ему не пришлось много писать о судьбе евреев. Он продолжил в последующие годы и не соглашался с линией партии и официальной историей. Поэтому мы можем заключить, что Гроссман не скрывал известное ему, а скорее всего мало что знал о восстании в Собиборе. И хотя он был хорошо информирован, но вместо Собибора упоминал восстания в менее известных лагерях, таких как Яновский лагерь во Львове[136]. История о Собиборе придёт гораздо позже и будет опубликована другими людьми.
Партизанские отряды были разными: какие-то сражались, другие организовывали лагеря, где укрывались от возможных немецких атак евреи, находившиеся под угрозой. Наиболее известный — так называемый семейный лагерь братьев Бельских в Белоруссии[137]. Лагерь разительно отличался от партизанских отрядов, куда принимали только воинов-мужчин; здесь также находили укрытие женщины и евреи, у которых не было оружия. Такие лагеря были не только военными отрядами, но и местом, где можно спрятаться под защитой тех, кто умел обращаться с оружием. Братья Бельские организовали лагерь в конце 1941 г. и, несмотря на многие сложности, более тысячи человек дожили до конца войны.
В книге «Беглецы из леса» Алан Левин описывает варианты, которые были у сбежавших из гетто. Они могли присоединиться к советским партизанам, а могли — к независимому отряду. Могли искать семейный лагерь, куда допускались и те, кто не станет сражаться. Независимость партизанских групп вызывало подозрение у руководства партизанским движением Белоруссии, что выливалось в антисемитизм, если оказывалось, что евреев в отряде слишком много. Те, кто бежали в Польшу, должны были также опасаться польских партизан из АК (Армии Крайовы), порою враждебно настроенных к евреям. Левин цитирует доклад, утверждавший, что «наши отряды теперь вынуждены воевать на два фронта. Лидеры подполья [командование АК] создают отряды, призванные стереть с лица земли банды коммунистов, военнопленных и евреев». Автор доклада указывает, что такие солдаты из АК не нападали на немцев. Левин также отмечал, что когда такие группы встречали одинокого еврея, они его убивали, но с неохотой вступали в настоящий бой. Они боялись провоцировать. Солдаты АК знали, что группы евреев дадут отпор[138].
Добраться до партизан не означало оказаться в безопасности. Опасность предательства добавлялась к суровым и антисанитарным условиям жизни, голоду и суровому климату этой части Европы. Люди часто жили в землянках, холодных и сырых. Чтобы туда добраться, нужно было пройти неизвестные и временами враждебные деревни и дороги, встречая людей, которые могли предать. Кто-то ненавидел евреев, кто-то мог иметь зуб на еврейских партизан из-за конфискаций продовольствия, а также были те, кто хотел заработать на предательстве.
Узники Собибора были очень рады прибытию русских, потому что группа с А.А. Печерским состояла из солдат, которые умели сражаться. Как писал бывший узник Кальмен Веврык: «У них был военный опыт. Они знали всё про ружья, пули и т. д. Они не побрезгуют рукопашной схваткой». Как и все узники, Веврык был очень впечатлён Печерским: «Он буквально излучал властную уверенность и контроль»[139]. Кроме того, по слухам лагерь был окружён партизанскими отрядами и иногда мелькала надежда, что эти отряды придут на помощь и атакуют немцев. Группа немецких охранников была маленькая. Некоторые украинские охранники пытались связаться с партизанами, многие из первых сами были из военнопленных. Некоторые надеялись убежать. Зельда Метц рассказала Нович о том, как ходили слухи, что партизаны пытались освободить лагерь[140]. Позже заключённым сказали, что это было разбойное нападение.
В большинстве рассказов о событиях в лагере прибытие русской группы затмевает тот факт, что там уже существовала подпольная организация под руководством Леона Фельдхендлера. Как мы увидим, без его сети А.А. Печерскому бы не удалось ни связаться с людьми, которые могли ему помочь и защитить его, ни собрать так много информации. Это именно Л. Фельдхендлер решил, что А.А. Печерский должен стать центральной фигурой любого будущего побега или восстания, поскольку прошлые попытки провалились. Польские евреи, из которых и был Л. Фельдхендлер, привыкли саботировать немцев и поддерживать друг друга в этой сети, чтобы выжить. Они знали, что евреи повсеместно будут давать отпор даже когда смерть практически неминуема.
Некоторые из выживших, у которых я брала интервью в 2010–2012 гг., признавали силу русских солдат, но другие постоянно подчёркивали, насколько важно было подполье. Примеры также можно найти в интервью с польскими заключёнными, которые проводились для архива визуальной истории Шоа. Один пример — это свидетельство С. Лерера, который утверждал, что Л. Фельдхендлер был наиболее значимым лидером и сказал о Печерском: «Он нуждался в нас больше, чем мы в нём»[141]. Лерер также сказал: «Мы хотели сбежать, но нам было некуда идти»[142]. Другой выживший, Дов Фрайберг, придерживался того же мнения. По его словам, польские евреи знали об электрических и телефонных проводах[143]. Эстер Рааб предположила то же самое, когда я брала у неё интервью в 2010 г., но этого не было в официальной записи. Когда у неё брали интервью в 1997 г., она ясно выразилась, что планирование побега началось до того, как пришли русские[144]. Веврык писал следующее о Фельдхендлере: «Один из нас, Леон Фельдхендлер, сын раввина, был в Собиборе почти год. Составы почти прекратили прибывать в Собибор, и Фельдхендлер понял, что лагерь и каждый возможный очевидец из числа узников будут стёрты с лица земли. Он собрал команду, состоящую в основном из бригадиров, и они замышляли сбежать из ада под названием Собибор».
Л. Фельдхендлер был восхищён военным опытом русских пленных и хотел узнать, кто такой «Саша». Печерский избежал смерти в газовой камере, потому что сказал, что он был плотником, хотя это не являлось правдой. Он признался в этом подпольной организации. Поскольку немцы редко посещали мастерские, организаторы смогли прикрыть его. Он пообещал, что он придумает план.
Веврык продолжает: «Саша узнал нас очень хорошо, потому что сделал это своей задачей — узнать так много заключённых, как мог. Он хотел выяснить, кто мог донести. Он поставил себе задачу изучить Собибор так методично, как мог. Действия последуют позже.
Мы все были очень впечатлены этим Сашей. Он излучал властную уверенность. Поскольку Саша не говорил на идише, Фельдхендлер общался с ним через посредника — Лейтмана, мебельщика, который работал в нашей мастерской. Он сам был из Варшавы и был переведён в наш лагерь из Минского трудового лагеря, где встретил Сашу и стал ему другом»[145].
Печерский методично изучал лагерь и пытался составить карту того, что тайно происходило в лагере III. В интервью 1984 г. для фильма Юлиуса Шелвиса Печерский рассказал, как в начале столкнулся с планом заключённых убежать: «Мы работали над этой идеей. Идея восстания пришла позднее. Я хорошо понимал, что сбежать из лагеря невозможно. Вокруг минные поля, 250 украинских охранников, а нас 600 заключённых. По статистике, это один охранник на двух заключённых, если мы не учитываем немецких офицеров. Минное поле было 15 метров шириной, а ров вокруг него наполнен водой. Невозможно даже думать, что ты можешь сбежать. Моей главной целью было убить фашистов, тех, кто сам убивал людей. И, может быть, 15 или 20 человек смогли бы сбежать»[146].
Он не верил в будущий успех, но не говорил этого остальным.
Изучая историографию сопротивления евреев немцам, историк Майкл Маррус доказывает, что после войны сами участники сопротивления обвиняли евреев в том, что они шли на смерть как овцы на бойню. Более 15 лет после освобождения Европы профессиональные историки едва ли затрагивали эту тему. Писать про сопротивление, как и писать про Холокост в целом, было в основном работой тех, кто испытал это на себе: участников борьбы против нацистов, чьи работы полные негодования были опубликованы после войны, и выживших, которые передавали свой опыт по праву, данному им их страданиями[147].
Немногие затрагивали эту тему, частично потому, что евреи Европы всё ещё пытались переварить случившее и встроиться в мирную жизнь. В книге о процессе над Эйхманом Ханна Арендт описывает, как прокурор Гидеон Хауснер всё спрашивал и спрашивал свидетелей, почему они не протестовали и садились в поезда[148]. Арендт была возмущена такими вопросами, считая их жестокими и глупыми. Евреи вели себя, как вели бы многие не-евреи. Согласно М. Маррусу: «Её точка зрения заключалась в том, что евреи были жертвами не какой-то несмываемой нееврейской антипатии, но скорее тоталитарного этоса, угрожавшего всему миру. По её мнению, евреи ничем не отличались от представителей других народов с точки зрения готовности сопротивляться участи оказаться затянутыми в жерло тоталитарной системы и превратиться в коллаборационистов. Те, кто сопротивлялся, однако, были для неё героями. Молодые еврейские бунтари в гетто, настаивает она, должны были постоянно бороться против признанных еврейских лидеров юденрата. Многие бойцы сопротивления, отмечает она, были замучены насмерть после того, как их поймали эсэсовцы»[149].
Сравнивая Х. Арендт с Р. Хилбергом, видным историком Шоа, Маррус писал: «По мнению Хилберга, неудачи евреев в сопротивлении — которое он широко определяет как противостояние мучителям — было одним из основных составляющих процесса разрушения. «Евреи не были ориентированы на сопротивление, — утверждает он. — Они решались на сопротивление только в некоторых случаях, локально и в последний момент… Они избегали «провокаций» и моментально следовали декретам и приказам. Они надеялись, что немецкое господство как-нибудь кончится само». Нежелание евреев нападать на мучителей происходит от еврейского прошлого — опыт двух тысяч лет. «Веками евреи учились, что, чтобы выжить, им нужно избегать сопротивления»[150].
С годами понятие сопротивления расширялось и стало включать многие способы духовного выживания, поддержку культурной и религиозной жизни, равно как и качества жизни, в самых худших обстоятельствах[151]. Иегуда Бауэр, глава исследований истории Шоа, доказывал, что не брать в руки оружие не означало сдаваться немцам[152]. Он и другие израильские историки предложили термин amidah, чтобы дать определение сопротивлению, которое включало сопротивление без оружия[153]. Вот поразительный пример этого в Собиборе: «Один польский еврей решил оказать сопротивление давлению. Он больше не верил лжи, которую ему говорили. Когда он выбрался из вагона, он зачерпнул в два кулака песок и повернулся к Карлу Френцелю, эсэсовцу, сказав: «Вы видите, как я медленно рассеиваю этот песок по песчинке и его уносит ветром? Вот что случится с вами. Весь этот ваш великий Рейх развеется, как пыль или дым!» Старик ушёл с остальной колонной со словами «Услышь, о Израиль» (молитвы, которую произносят как последнее слово), и когда он произнёс слова «Бог един», он повернулся к Френцелю и изо всех сил дал ему пощёчину»[154].
Джеймс Гласс утверждает, что духовное и моральное сопротивление было предназначено для того, чтобы укреплять общее самосознание: коллаборационизм казался лучшей гарантией жизни, а сопротивление — большим шагом, на который надо решиться. Традиционное поведение поддерживало боевой дух во многих заключённых — так зачем делать этот шаг за пределы понятного? Суповые кухни и взаимопомощь предотвращали массовые смерти от голода в гетто, давали силу и делали жизнь ценной. Люди чувствовали тесную связь друг с другом, и это сохраняло их идентичность[155].
Интересную точку зрения приводит Маррус: «чтобы опровергнуть заявления о пассивности евреев, историки еврейского сопротивления часто отмечают отсутствие таких восстаний по меньшей мере до самого конца войны среди советских военнопленных — молодых людей, прошедших военную подготовку, с которыми временами обращались так же убийственно жестоко, как и с евреями»[156].
История восстания в Собиборе не требует столь утончённой дискуссии по поводу сопротивления и восстания. Однако, остаётся чудом, как история развивалась от маленьких усилий сбежать к коллективным действиям. Первый ответ кроется в том факте, что все в Собиборе знали, что другие будут наказаны, в случае побега (или его попытки). Коллективная ответственность неоднократно возлагалась на узников, и люди не хотели пробовать даже когда была возможность. Они чувствовали себя ответственными при том, что ответная реакция будет непредсказуемой. Например, в качестве наказания могли убить каждого десятого, неважно кого. Немцы просто считали. Томас Махер проанализировал, насколько немедленная угроза быть убитым заставила заключённых действовать сообща[157]. И всё же, как мы увидим, до самого последнего момента восстание в Собиборе оставалось под угрозой срыва, если кто-то захотел бы действовать самостоятельно, и угроза немецкой мести делала успех маловероятным.
Более всего А.А. Печерский был убеждён, что заключённые сами должны сражаться за себя, а не ждать помощи партизан. Узники очень надеялись на освобождение лесными отрядами, действовавшими неподалёку от Собибора[158]. Возможно, с их помощью они смогли бы выжить, думали они. Было неясно, выживут ли они в ближайшем будущем, если останутся в лагере, потому что транспортное сообщение стало реже и прибывало меньше поездов. Это ставило их жизни под угрозу, потому что они зависели от того, работает ли фабрика смерти. Наступала холодная зима, что также вызывало беспокойство. Если земля покроется снегом, сбежать станет сложнее. Но то, что прибывало меньше составов, также означало меньше работы, поэтому у узников было больше времени сидеть вместе, разговаривать и волноваться. Новость об уничтожении Треблинки заставляла предпринять что-то как можно быстрее. Всем было ясно: если оставаться пассивными, то убьют всех.
Махер доказывает, что, несмотря на угрозу жизни, которую ощущали все, у заключенных была определенная свобода воли в их действиях и решениях[159]. Как мы увидим, было недоверие со стороны тех, кто боялся, что их оставят, если небольшой группе удастся бежать. Все, кто изучает восстания, принимают ту или иную сторону, доказывает Поль Гомберг в некотором роде философской статье «Может ли партизан быть моралистом?»[160]. Читая о Собиборе и слушая истории, мы начинаем хотеть, чтобы узники победили тех, кто их захватил. Хотя остальная статья Гомберга рассматривает философские вопросы, название, данное им, приглашает нас рассмотреть этическую сторону восстания. Хотя всё, что произошло, было самозащитой и местью, многие выжившие колебались, участвовать ли в преднамеренном убийстве. Большинство заключённых прибыли из культурного мира, в котором убить кого-то было за гранью воображения. Другие считали, что не время быть моралистами, некоторые хотели мести, к чему более явно склонялись и русские солдаты, привыкшие к войне. Им уже приходилось убивать раньше.
Евреи учились быть жестокими и давать отпор. Повсеместно на оккупированных территориях они сопротивлялись насилию немцев. Сопротивление в Собиборе уходит корнями в тот мир, где евреи начали защищаться и где они действительно сражались. Это было новым типом поведения для них: в прошлом они торговались и использовали деньги, чтобы избежать бед, но физическое сражение было в новинку. Бесконечные компромиссы уже, кажется, не срабатывали, больше не было торгов.
Согласно Айнцштайну, когда заключённые, только что прибывшие в Собибор, устраивали протест, их расстреливали на месте. Это случалось всё чаще, потому что польские и советские евреи больше не верили, что их везут в трудовой лагерь. Айнцштайн описывает нарастание сопротивления и попытки побега. С начала 1943 г. прибывающие из Польши и с Востока поезда встречали с автоматами. Люди, сошедшие с поездов, немедленно окружались большой группой вооруженных солдат.
Жители близлежащего города Влодава восстали против репрессий 30 апреля 1943 г. Они напали на эсэсовцев и украинских охранников. Все участники мятежа были отправлены в газовые камеры Собибора, даже не евреи. Область вокруг Влодавы была известна как место, где русские военнопленные могли найти укрытие. Дальше, в Полесье, действовали довольно крупные советские отряды[161]. Партизаны не стремились привлекать большое число евреев, потому что считали, что много беженцев спровоцирует новые немецкие облавы.
Немцы так боялись еврейского сопротивления, что, когда в мае 1943 г. прибыли выжившие в Варшавском гетто, их заставляли раздеваться перед погрузкой в поезда[162]. Немцы полагали, что узники не станут сопротивляться или спрыгивать с поездов обнаженными. Но люди, разумеется, сражались. В сентябре 1943 г. ликвидировано гетто в Минске. Прибывшие оттуда евреи швыряли в охранников камни и бутылки, что вылилось в серьёзную стычку. Были женщины, отказывавшиеся раздеваться и стричься или расставаться с детьми. В таких случаях следовало довольно нерациональное наказание: эсэсовцы замедляли поток газа, чтобы жертвы дольше испытывали агонию. Это было нерационально, ведь о наказании никто не узнает. Была ли это просто месть? Или они пытались жестокостью успокоить собственный страх? История, правда, дошла до наших дней, выставив тех, кто совершил это преступление, ещё большими варварами. Немцы словно с цепи срывались, если встречали сопротивление. Некоторые прибывающие евреи рвали привезённые с собой деньги, чтобы обесценить их.
Историк Собибора Марек Бем утверждал, что для некоторых узников самоубийство было формой протеста. Это раздражало немцев, которые считали, что имеют монополию на убийство евреев[163]. Согласно Бему: «В ходе судебного процесса в Хагене, Карл Френцель был обвинён (Обвинительный акт № 22) в том, что между маем 1942 г. и октябрём 1943 г. утром отдал приказ о том, чтобы забрать из барака одного из заключённых, который ночью вскрыл вены, и перенести его во внутренний двор, где проводилась ежедневная поверка. Затем Френцель сурово выбранил умирающего, ударил кнутом и застрелил на глазах всех собравшихся евреев. Опьянённый этим торжественным чувством абсолютной власти, он прокричал им, что ни один еврей не может распоряжаться своей жизнью, это право есть только у истинных арийцев»[164].
Айнцштайн приводит много таких примеров и демонстрирует несостоятельность образа евреев, идущих покорно на бойню, словно овцы[165]. Даже у входа или внутри газовых камер не прекращались протесты. Немцы застрелили несколько женщин, отказавшихся войти. Однажды, когда сломался дизель, группе удалось открыть дверь, но не сбежать. Рядом с крематорием лагеря III евреи несколько раз бунтовали и пытались сбежать, по словам выжившего Мойше Бахира[166]. Один мальчик сбежал из лагеря в 1942 г. с целью поведать миру о том, что здесь творилось. Поведать миру было крайне важно, как сказала Зельда Метц в беседе с Нович: «Мы думали, что, если человечество узнает о нашем мученичестве, нами будут восхищаться за стойкость и нам воздастся за наши страдания»[167].
В лагере III нескольким евреям удалось перерезать колючую проволоку и сбежать. Позже их выдали немцам. В конце 1942 г. двое узников сбежали посредством подкопа. В декабре 1942 г. две женщины ушли с двумя охранниками, согласно Айнцштайну, или в сопровождении товарищей по лагерю, согласно Краковскому[168]. Они были вооружены ружьями, но пойманы и убиты. Неважно, были ли беженцы охранниками или заключёнными, смысл в том, что восстание в Собиборе следует рассматривать на фоне множества попыток сопротивляться и бежать. Контакты между евреями и охраной становились всё более обычным делом[169].
В результате зимой 1942–1943 гг. несколько человек, преимущественно из Люблина и Варшавы, создали ядро сопротивления. Основным занятием было слушать и передавать радиосообщения, в которых говорилось о поражениях немцев. Боевой дух также поднимало то, что украинские охранники показывали заключённым вырезки из газет о германских неудачах. Однако любые попытки противостоять или сбежать сдерживал принцип коллективной ответственности. Как правильно написал Краковский: «За любую неудачную попытку жизнями заплатят не только участники, но и другие узники. Более того, успех одной группы узников (в побеге, например), обычно приводил к смерти тех, кто оставался». Краковский продолжал: «Все эти факторы: несдерживаемый террор, нечеловеческие условия жизни, принцип коллективной ответственности, смертные приговоры пособникам из числа гражданских и сложная система заграждений и вахт — сводили почти к нулю шансы на организованное сопротивление, особенно вооруженные действия»[170].
Разумеется, ни у кого не возникало мысли отобрать оружие у немцев или убить их до прибытия русских. Ядро сопротивления могло думать только о побеге через подкоп. Увы, никто не знал, как тайно пронести оружие в лагерь, а идея забрать его у немцев им в голову не приходила. Но в лагере было много оружия.
Летом 1943 г. узники Треблинки восстали, имея одной из целей сообщить внешнему миру о массовом уничтожении. Трудовой лагерь был построен в 1941 г., поэтому сопротивление существовало уже некоторое время и состояло во взаимопомощи, побегах и спонтанных действиях. Некоторым удалось бежать из Треблинки и даже предупредить Варшавское гетто и подпольную еврейскую организацию там. Уже в сентябре 1943 г. первые отчёты о том, что происходило в Треблинке, достигли Варшавы[171]. Подпольщики Треблинки пытались купить оружие у украинских охранников и украсть его со складов. Хотя восстание провалилось, примерно 20 узникам после побега удалось дожить до конца войны. По слухам некоторые из выживших, но пойманных, были отправлены в Собибор и заключённые, разгружавшие поезда, нашли пассажиров — бывших узников Треблинки — с переломанными руками и ногами. Капо Чепик обнаружил блокнот с описанием восстания в Треблинке[172].
Тем же летом 1943 г. в Собиборе был прорыт тоннель. К несчастью, выход кончился на минном поле, окружавшем лагерь. Подкоп спровоцировал взрыв, а потому от подобного плана пришлось отказаться. Небольшие акты сопротивления упоминаются во многих источниках. Например, Краковский упоминает, что 30 апреля 1943 г. новые прибывшие жертвы атаковали эсэсовцев, когда увидели, что их ждёт. Позже в том же году евреи из Минска атаковали эсэсовцев. Было много небольших попыток побега, люди пытались постоянно и показывали свой гнев. Хотя немцы и их украинские помощники всегда побеждали и наказывали узников бессистемными убийствами, их страх возрастал. Иногда убивали какого-нибудь охранника. Айнцштайн, Краковский и Бем приводят примеры таких событий. В 1943 г. польским евреям редко разрешалось работать за территорией лагеря, например, их слабо задействовали в рубке леса и при постройке новых бараков. Всякий раз, когда кто-то бежал, предпринимались контрмеры, а месть была направлена против тех, кто не имел ничего общего с этими «злодеяниями». Когда двое портных сбежали в июле 1943 г., расстреляли 20 других заключённых.
Наиболее необычный план был придуман одним из голландских заключённых, который собирался отравить всех немцев в лагере. Он работал на кухне и привлёк евреев, работавших в аптеке. Откладывая небольшие порции яда, они бы накопили достаточно. С. Бялович, участвовавший в этом аптекарь, рассказал мне об этом заговоре, когда я брала у него интервью в 2010 г. в городе Холон, Израиль[173]. Предательство и раскрытие заговора привело к тому, что все голландские евреи были расстреляны. Предлагались и другие планы, от поджога до взрыва столовой, для чего заключённые собрали 20 гранат. Про эти намерения доносили немцам иногда сами евреи, боявшиеся, что их убьют в наказание.
Не только еврейские заключённые были угрозой немцам, некоторые из украинских охранников ненавидели их так же сильно. С продвижением Красной Армии отдельные охранники сделали несколько попыток сбежать. Они также установили связь с партизанами в окружающих лесах и обговорили с ними возможность нападения на лагерь. По слухам они осуществили одну атаку на северной стороне в попытке добыть гранаты и амуницию[174]. Результатом стало то, что заключённых собрали на поверку. Поскольку одновременно попытку побега готовили голландские заключённые, то все голландцы из лагеря IV были убиты. Их места и место в системе труда перейдут к русским военнопленным.
Немцы предполагали возможность того, что евреи и украинские охранники могут сговориться. Хотя евреи не доверяли охранникам, они всё же достигли соглашения в июле 1943 г. с целью проникнуть в оружейную и затем совершить совместный побег после разрушения главных ворот. Бем утверждает, что были различные варианты развития событий этого восстания[175]. Описания в мемуарах варьируются, однако все едины в определении основного стремления: убежать. М. Бем также цитирует свидетельство Эды Лихтман, которая подтвердила, что немцы могли покинуть лагерь только с оружием[176]. Им приходилось участвовать в охоте на людей и прочёсывать лес в поисках партизан. Ида работала в прачечной и заметила, что немцы возвращались ужасно грязные, чёрные от копоти, забрызганные кровью.
В своей книге про Собибор бывший узник Юлиус Шелвис описывает попытку побега Waldkommando (лесной команды) 27 июля 1943 г. За группой следили три эсэсовца. Обычно в нее входили 40 рабочих, половину из которых составляли голландцы. Также их охраняли несколько украинцев. Поскольку это был очень жаркий день, двум заключённым разрешили принести воды. Украинский охранник, который ушёл с ними, был найден мёртвым. В последовавшей суматохе сбежали 14 польских евреев. Многих быстро вернули назад. В результате уцелевших польских евреев жестоко пытали и застрелили на глазах у остальных в качестве предупреждения возможных подобных попыток в будущем[177]. Эту историю можно найти во многих источниках.
Незадолго до восстания прибывшие из гетто евреи напали на эсэсовцев на платформе и были убиты из пулемётов. В том же месяце узники в лагере III, работавшие рядом с газовыми камерами, прорыли тоннель из своего барака на другую сторону ограждения[178]. Историк Краковский упоминает, что помимо подпольной организации существовали и другие тайные группы, насчитывавшие иногда до десяти человек, которые планировали побеги, иногда с помощью украинских охранников[179]. Он пишет: «Эти маленькие группы были помехой центральной организации Печерского и Фельдхендлера и заставили объединить всю подпольную деятельность в лагере в одну организацию»[180].
Ключевое значение приобрела кооперация между подпольем в лагере и русскими солдатами. Ицхад Арад подчёркивал его решающее значение[181]. Группа подпольщиков была опытна и знала лагерь и различные условия, в то время как русские предоставили военные знания и лидерство. Встречи в женских бараках были прикрытием для собраний подпольщиков. Любые индивидуальные действия, а также любые действия или побег небольшой группы вызывали риск карательных действий против всех.
Побег должен был быть совершён всеобщими усилиями и терять время было нельзя. Краковский описывает, как Шломо Лейтман и Борис Цибульский попытались убедить Александра Печерского бежать, когда услышали женские крики. В тот момент немцы были заняты разгрузкой состава и убийством евреев в газовых камерах. Они хотели убить немцев топорами, которые им выдали для работы. А.А. Печерский сказал: «Возможно, нам удастся выбраться отсюда, но что ожидает остальных? Если мы сбежим, мы должны сделать это вместе со всеми, никто не должен здесь остаться. Некоторые из нас точно расстанутся с жизнью, но те, кто выживут, отомстят сполна». Б. Цибульский сказал: «Ты прав, но мы не можем откладывать это надолго. Наступает зима, и следы будут заметны на снегу»[182]. А.А. Печерский ответил, что они должны доверять ему. Он уже прорабатывал план побега, а потому заставил их поклясться никому не говорить, и добавил, что скажет позже, что делать.
Как писал А.А. Печерский, в то время он был очень близок с Шломо Лейтманом, коммунистом из Варшавы, который провёл в тюрьме несколько лет. Они знали друг друга с Минска. А.А. Печерский описывает Лейтмана как маленького худого человека с глубоко посаженными глазами и правильным носом. Ему доверяли остальные. Совместными усилиями А.А. Печерский и Лейтман изучили несколько возможностей побега с целью добраться до партизан. Но теперь им нужно было разработать план массового побега, что требовало тщательной подготовки.
В мемуарах, переведенных в 1952 г., Печерский описал лагерь и сказал, что каждая часть была окружена колючей проволокой. Он немедленно начал делать карту лагеря. Через несколько дней он знал его и понимал, как он функционирует. 28 сентября А.А. Печерского пригласили в женский барак под предлогом романтической встречи. Шломо сказал, что девушки хотели встретиться с ним. Человек, который пригласил его, был известен под именем Борух. Это был Леон Фельдхендлер. Женские бараки были более спокойным местом, чем другие. А.А. Печерский описывает, что встречи придавали новые силы, здесь обсуждали науку, литературу и противоречия человеческой природы. Тут он встретил Люку, которая видела, как голых людей гнали в газовые камеры. Она чувствовала себя беспомощной.
В женских бараках А.А. Печерский и его товарищи из русских солдат общались с женщинами и девушеками из нескольких стран. Им всем было очень интересно узнать, что происходит на фронте, и они задавали много вопросов. Русские солдаты рассказали о том, как немцы проиграли битву за Москву, как были разбиты под Сталинградом и о том, что Красная Армия достигла Днепра. Они рассказали, как напуганы были немцы в Минске и как немцы всегда передвигались в сопровождении не менее десяти хорошо вооружённых машин. Шломо переводил на идиш. Русских спрашивали, почему партизаны не атакуют лагерь, если их отряды были так сильны и многочисленны. Ответ был, что у партизан свои задачи.
В шесть часов утра 29 сентября заключённые подверглись коллективным издевательствам: их заставили разгружать кирпичи для новых зданий. Тех, кто не мог поддерживать темп работы, избивали кнутами. Все узники, мужчины и женщины, должны были перемещаться бегом, таская по 6–8 кирпичей. Любого, кто ронял корзину, наказывали 25 ударами палок. Любого замешкавшегося подгоняли кнутом. Разгрузка должна была быть закончена к моменту, когда новый состав заедет в тупик. Затем 80 мужчин были направлены в северный лагерь, где А.А. Печерскому поручили работу над небольшими бараками. Из-за того, что в тот момент их охраняли только пятеро охранников, несколько заключённых захотели сбежать. А.А. Печерский предупредил, что сбежать отсюда будет непросто и выразил опасение насчёт того, что станет со сбежавшими. Он убедил их, что побег требует лучшей подготовки и сказал, что не хочет участвовать.
В тот вечер Фельдхендлер сказал А.А. Печерскому, что его появление в женских бараках произвело грандиозное впечатление. Фельдхендлер предполагал, что немцам был нужен их труд и потому некоторые могут выжить. А.А. Печерский начал регулярно обсуждать ситуацию с Фельдхендлером. Секретность массовых убийств на практике создала проблему, потому это означало, что немцы никому не позволят рассказать о Собиборе. Поэтому можно было предположить, что все будут убиты и секрет исчезнет с их телами.
Фельдхендлер провёл в лагере уже около года, и А.А. Печерский был поражён, что он и его подпольная организация до сих пор не попробовала устроить массовый побег, и критиковал Фельдхендлера за это. В ответ Фельдхендлер сказал, что они думали об этом, но заключённые не знали, как действовать. Поэтому он попросил А.А. Печерского возглавить побег. Он доверял ему как советскому гражданину и солдату. «Пожалуйста, возьмитесь за это задание. Скажите нам, что делать, и мы подчинимся. Я понимаю, что вы не доверяете мне, вы правы, мы встретились слишком недавно, но мы должны прийти к соглашению. От имени группы я говорю, что мы доверяем вам! Пожалуйста, приступайте»[183].
А.А. Печерский был очарован открытым, честным и серьёзным лицом Фельдхендлера, который знал, где именно находились мины, потому что он с другими узниками копал ямы. Шломо стал посредником и переводчиком. Он посредничал, когда Печерский и Фельдхендлер вновь встретились 7 октября. Они играли в шахматы и в это время могли поговорить. В особенности они обсуждали, как организована охрана. Фельдхендлер был хорошо информирован и все рассказал Печерскому. Они также обсуждали потенциальных надёжных союзников в лагере II. Идея была прорыть тоннель и они дотошно вычисляли параметры. План подразумевал, что надо выкопать 20 кубометров земли. Проблема была в том, чтобы спрятать выкопанную землю. Это нужно было проделывать в темноте и должно было занять от 15 до 20 дней.
Польский заключённый Наум Плотникий прибыл в лагерь в начале 1943 г. Он вспоминал, как встретил А.А. Печерского: «Однажды группа еврейских заключенных прибыла из России. 30 или 40 из них были отобраны на строительные работы. Вечером в бараке ко мне подошёл мужчина, прибывший с этой группой. Он спросил меня, откуда я был, и я тоже спросил его, откуда он был. Он был из Минска. От меня он узнал, что я из Лунинца. Он пригласил меня встретиться снова на следующий день, и мы встретились снова. Он спросил меня, как долго я находился в лагере. Я ответил ему, что больше месяца. Он попросил меня задержаться в бараках, где работали портные. Через несколько дней мы стали знакомы, он вовлёк меня в подпольную организацию, которую создал и возглавлял. Его звали Саша. Позднее, после войны, я выяснил его полное имя — Александр Печерский. Подпольная организация встретилась днём позже. Он выдал задание, готовя людей к восстанию. В группе также были женщины»[184].
Для написания истории восстания я использовала перевод воспоминаний А.А. Печерского на идиш, опубликованный в Der Emes в 1946 г., которые были позднее переведены и дополнены Юрием Шулем[185]. История известна многим, но я расскажу её снова. Текст 1946 г. идентичен тому, что опубликован в «Чёрной книге» и часто используется в качестве источника. А.А. Печерский описывает, как он и его друзья несколько дней составляли карту лагеря. Особенно он останавливается на объяснении, почему группа избрала сложный путь коллективного восстания. А.А. Печерский рассказал, как другая группа хотела сбежать в тот момент, когда было меньше охраны, чем обычно. Кто-то рассказал ему об этом, и он вспоминает: «Такой легкомысленный шаг мог бы очень навредить. Я старался доказать парню, почему нельзя это делать. «Легко сказать, — сказал я. — Охранники ведь не стоят все вместе. Одного убьёте, а второй откроет стрельбу. А чем вы перережете проволоку? А как вы пройдёте минное поле? Достаточно, чтобы вы задержались на несколько минут, и немцы могут принять необходимые меры. Может быть, кому-нибудь из вас и удастся прорваться, но что будет с теми, кто работает в бараках?». Он был убеждён, что их расстреляют. Он был убеждён, что хорошая подготовка давала больше шансов на успех, и отказался присоединиться к прорыву[186].
В приватном разговоре Фельдхендлер предупредил, что некоторые заключённые уверены, что евреи получат свободу, если будут усердно работать. Он назвал их дураками. В то же время, понимая, что русские хотят сбежать, он беспокоился о тех, кто останется в лагере. Он был убеждён, что как только немцам станет известно, что побег возможен, они забеспокоятся, что секрет лагеря будет известен внешнему миру. По словам Фельдхендлера, это приведёт к полной ликвидации лагеря. Во время этого разговора Печерский задавался вопросом, почему другие думали, что он сбежит, и постарался закончить этот разговор. Он был осторожен.
7 октября А.А. Печерский подал знак Фельдхендлеру, что хочет поговорить с ним, поскольку нуждался в большей информации об охране. В тот момент, за неделю до восстания, они всё ещё обсуждали возможность прорыть тоннель глубиной 80 см. Затруднение вызывало то, что им нужно было спрятать выкопанную землю, что можно было бы сделать, но заняло бы от 12 до 15 дней. Печерский волновался, что времени между одиннадцатью ночи и рассветом будет недостаточно, чтобы 600 человек проползли по тоннелю один за другим незамеченными. Он опасался, что люди начнут драться за право пройти первым, а некоторые не присоединятся, веря, что освободятся усердным трудом[187].
А.А. Печерский предложил атаковать немецких офицеров. В то время он хотел собрать не меньше 70 острых ножей и бритв, чтобы обеспечить заключённых оружием. Он также хотел, чтобы его назначили с Шломо в мебельный цех, откуда он мог бы наблюдать за происходящим. Они обсудили возможное включение в план капо. Люди были назначены на эти места 8 октября и вечером получили первые 40 острых ножей от Фельдхендлера.
На следующий день несколько евреев были жестоко выпороты, и той ночью восемь человек были готовы бежать. Это казалось единственным решением. Они пригласили Б. Цибульского присоединиться. Идея исходила от человека по имени Гриша, одного из тех, кого выпороли тем утром[188]. Гриша пригласил Печерского пойти с ними тоже. Он хотел перерезать проволоку у плохо освещённых уборных. Печерский спросил его, подумал ли он о тех, кто останется — их немедленно убьют — и предложил место среди лидеров собственного плана побега. Печерский пообещал назначить его на значимую позицию в восстании, которое он организовывал. Гриша отказался и они поссорились. Затем Печерский сказал ему, что приготовления почти завершены и он хочет, чтобы сбежали все. Общий план будет раскрыт, если небольшая группа попытается сбежать сейчас. Печерский убил бы Гришу, если бы потребовалось. Он поставил у уборных крепкого человека в тот вечер, чтобы наблюдать за любым, кто попробует выбраться.
11 октября вновь прибывшие отказались идти в газовые камеры и были расстреляны. Это был намёк, что убьют всех любым способом, и это донесли до заключённых. На следующий день женщина из Голландии не позволила увести её больного мужа в газовую камеру со всеми остальными больными. Она напала на немцев и присоединилась к мужу, пойдя в газовую камеру, крича немцам, что они убийцы. Тем вечером в мебельном цехе собрание решило пригласить капо Бжецкого и объединиться с несколькими другими капо. Тогда А.А. Печерский раскрыл свой план, как быстро убить много немцев за очень короткий срок. Убийство немцев должно было быть совершено советскими военнопленными, которых он отбирал лично. «Ясно, что для такого дела требуются люди отважные, решительные, с твердой рукой. Минута колебания, провал только одного участника операции могут привести к гибели всех», — говорил он[189].
Капо Бжецкий должен был начать, убив четверых гитлеровцев, которые там работали. С этого момента никому не разрешалось покинуть лагерь; тех, кто поднимет шум, должны были заставить замолчать или убить. Сразу после этого перерезались телефонные провода и начиналась ликвидация офицеров в лагере I с того, что их пригласят в мастерские, где и убьют.
По плану чуть позже необходимо было сделать вид, что все заключённые строятся на работу. Колонна должна была направиться к выходу. Затем — нападение на оружейный склад и чуть позднее на охрану. Печерский жаждал сражаться, как только у русских окажется в руках оружие. Подпольщики знали, что 13 октября большое количество эсэсовцев будут отсутствовать в лагере. Что важнее, уедет Густав Вагнер. Как писал голландский выживший Шелвис, который использовал материалы из суда в Хагене 1966 г., Вагнер был за то, чтобы убить всех советских военнопленных, но Френцель «возражал, что они ему нужны в лагере IV»[190].
Побег должен был начаться в пять вечера, после наступления темноты, но в 10:30 утра прибыла группа эсэсовцев из Осовы, где они были охранниками. Заключённые боялись, что они должны усилить охрану, но оказалось, что они приехали, чтобы есть и пить. Восстание было отложено. Эсэсовцы вернулись в Осову той ночью, и в канун 14 октября пожилые люди возносили молитвы. Это была Йом Кипур, «День искупления». Некоторые заключённые говорили им: «Молитесь лучше, чтобы Саша вам помог». Они отвечали: «Мы молимся, чтобы Бог помог Саше»[191]. Возможно, это апокрифическая история, которая была придумана позднее.
14 октября ни один состав не прибыл. Это очень важно, потому что суматоха сделала бы восстание невозможным. Печерский описывает день, как ясный и солнечный. Ножи были розданы, а заодно и несколько топориков. Все, кому нужна была тёплая одежда, получили её. Унтершарфюрер Берг, как и ожидалось, пришёл в портняжную мастерскую в четыре вечера, чтобы примерить униформу, которую заказал. Через 15 минут с той же целью должен был прийти начальник охраны.
Я приведу теперь собственные слова А.А. Печерского 1946 г. вперемешку с более поздними историческими исследованиями. Печерский был назначен в мебельную мастерскую, из окна которой он мог просматривать весь двор лагеря I. Шломо Лейтман работал в бараках неподалёку с отобранной группой из 20 человек. «Все, кому поручено осуществить ликвидацию офицеров, работали в этот день с Лейтманом». Они все получили персональное задание от А.А. Печерского. Первым был А.М. Шубаев. Печерский описывал, как они молча пожали друг другу руки, когда он уходил. Б. Цибульский был его другом ещё с заключения в Минске. Он получил наиболее трудное задание. С другими он должен был пойти к Фельдхендлеру в лагерь II. Взяв топоры, Цибульский должен был нанести первый удар. «Своим ударом ты должен подбодрить других. Если кто-нибудь из ребят не сможет, замени его другим. К этому никого не следует принуждать»[192]. Борис (Фельдхендлер) ответил, что Печерскому не о чем беспокоиться. Он был уверен, что все лишь ждут сигнала. Весь план был прерван, потому что капо Бжецкий был внезапно переведён в лагерь IV и не мог выполнить свою часть задания.
Один из других заключённых, Шмайзнер, которому очень доверяли, умудрился раздобыть три завёрнутых в одеяло винтовки, запугав двух молодых заключённых ножом и заставив их сотрудничать, тайно передав их в окно. Он отдал винтовки А.А. Печерскому, который опознал в них русские. Шмайзнер хотел оставить одну из них себе, что спровоцировало первый конфликт вокруг владения оружием.
В четыре часа вечера началось восстание. Первый эсэсовец, Ниман, был убит после того, как ему сказали, что он должен примерить новое пальто. Нимана в бараках ждали. А.М. Шубаев выполнил задание и тело засунули под кровать. Он доложил об этом А.А. Печерскому. Это была точка невозврата. Следующий немец вошёл в портняжную мастерскую и больше не вышел. Буквально мгновением позже начальник лагеря III вошёл в сапожную мастерскую. Пока он примерял сапоги во время разговора, казавшегося почти дружеским, Аркадий Вайспапир использовал топор. Позже его спросили, просил ли его Печерский убивать. Он ответил: «Он не просил, он приказал. Мы были солдатами. В этих условиях любой понимал, что приказы следует выполнять. Он сказал нам, что должно быть сделано, и я сделал — я не размышлял. Он велел мне идти с Лерером в мастерскую. Нас послали освободить лагерь, поэтому мы пошли». А.М. Вайспапир полагал, что у А.А. Печерского была особенная роль: «Он был приятным человеком. Его приятная внешность и бесстрашные действия привлекали к нему людей. Это была его главная сила во время подготовки побега — он сплотил разрозненную группу людей. Они различались не только идеологией и языком, но и убеждениями»[193].
Почти что в 16:30 телефонные и телеграфные провода были перерезаны. Б. Цибульский объявил, что четверо немцев были убиты в лагере II, который находился «под командованием» Фельдхендлера. С этого момента никому нельзя было уйти, пока не будет дан сигнал вести всех к главным воротам. А.А. Печерский писал, что перед этим он видел Люку в последний раз. Он велел ей одеться в мужскую одежду, достаточно удобную, чтобы провести продолжительное время в лесу. Она обняла его, но, как писал А.А, Печерский, «проявить мягкость в решительный момент было нельзя». «Сейчас же возьми себя в руки! — сказал я со всей строгостью, на какую я только был способен. — Как тебе не стыдно? Ты ведь дочь коммуниста. Иди и переоденься. Будет сигнал, придешь и встанешь рядом со мной. Ты веришь мне?» Он сказал ей, что это единственный путь к жизни. «Мы должны жить, потому что должны мстить». Она вернулась через несколько мгновений и дала ему рубашку, которая, по её словам, принесёт ему удачу. Саша больше никогда не видел Люку. Вероятно, она не выжила.
События развивались не так гладко, как планировалось. Капо предупредил, чтобы один из немецких офицеров не ходил в бараки, внутри Шломо Лейтман убил другого немца. А.А. Печерский писал: «Пора было давать сигнал, но Франц (Френцель) всё ещё был жив и от него можно было ожидать всякое. Ситуация стала более хаотичной, но оставалась удачной». Они решили дать сигнал к восстанию. Люди начали прибывать со всех сторон. Семьдесят мужчин, преимущественно советских военнопленных, находились в передних рядах колонны, которая должна была отправиться к главным воротам. К группе присоединились совершенно растерянные люди, которые не могли ни сориентироваться, ни действовать. Колонна из лагеря II тоже начала подтягиваться. «Некоторые, потрясённые происходящим, от неожиданности подняли крик, кто-то был близок к обмороку, кто-то пустился бежать куда глаза глядят. Стало ясно, что построить людей в колонну невозможно. Тогда я громко крикнул: «Товарищи, вперёд!»«Вперёд за Родину!»— поддержал кто-то справа от меня».
А.А, Печерский описывает, как сплотились еврейские заключённые и люди закричали «Ура!». Но атака на оружейный склад провалилась и им не повезло, когда заключённые были встречены пулемётным огнём. Большинство побежало к центральному выходу: «Охранник у ворот был сметён и раздавлен под напором людей. Восставшие открыли стрельбу из имевшихся у них нескольких винтовок, в фашистов полетели камни, в глаза им бросали песок, и все бежали, бежали к лесу»[194]. Другая группа проложила путь через колючую проволоку. Им пришлось пересечь минное поле, где многие погибли. Печерский выбрал другой путь прорыва через колючую проволоку, рядом с домом офицеров, предполагая, что там нет мин. Вокруг него шла пальба. «И вот мы оказались по другую сторону забора! По другую сторону минного поля!» Оставалось преодолеть всего одну полосу открытого пространства. Они побежали. Это было довольно мрачное описание, в котором упоминались месть и Родина.
Мифы неизбежны в такие моменты. Согласно голландскому историку Ю. Шелвису, русские кричали «Вперёд, про Сталина!»[sic][195]. Бывший узник Филипп Бялович описывает эту сцену следующим образом: «Леон и Саша поняли, что нужно сделать. Они немедленно запрыгнули на стол в передней части двора и обратились ко всем:
«Братья! Настал судьбоносный момент. Давайте восстанем и уничтожим это место. У нас мало шансов выжить, но по крайней мере мы погибнем, сражаясь с честью. Если кто-то выживет, расскажите о том, что случилось здесь! Расскажите миру об этом месте».
Я сразу же пообещал себе, что, да, если я переживу следующие часы, я выполню желания Леона и Саши. Я расскажу всем за пределами этого леса об этом проклятом месте и его отважных узниках»[196].
Т. Блатт, другой спасшийся из лагеря, сохранил следующие воспоминания о А.А. Печерском: «Вскочив на стол, он произнёс короткую речь на русском, его родном языке. Это были не те высокопарные ободряющие слова, которые мы слышим в фильмах о войне. Его голос, чёткий и громкий, такой, что каждый мог его слышать, был спокойным и размеренным. Он сказал заключённым, что большая часть немцев в этом лагере была убита. Пути назад не было. Ужасная война опустошала мир, и каждый узник был частью этой борьбы. Он напомнил каждому о могуществе его родины, Советского Союза, и пообещал, что живыми или мёртвыми они будут отомщены, и то же касается трагедии всего человечества. Он дважды повторил, что те заключённые, которые каким-то чудом останутся в живых, должны стать вечными свидетелями этого преступления. Он закончил свою речь призывом: «Вперёд, товарищи! За Сталина! Смерть фашистам!»[197]
Выживший Кальмен Веврык также упоминает Сталина — «Ура, на Сталина!»— и заявляет: «Сталин был нашим Богом тогда; каждый еврей искал в Сталине своего спасителя. Сначала один человек, затем двадцать и, наконец, многие, многие другие закричали: “Ура, на Сталина!”»[198].
Воззвание к Сталину также было частью истории, рассказанной мне Филипом Бяловичем в интервью в Нью-Йорке 9 апреля 2010 г. Воспоминания меняются и после столь многих лет хранятся в памяти иначе. С годами в воспоминаниях Филиппа Печерский стал большим коммунистом. Этот рассказ включён Шелвисом в книгу о Собиборе[199], но Сталин упоминается и в воспоминаниях А.А. Печерского, переведенных в 1952 г. еврейским историческим обществом в Польше: «Эти горячие призывы подобного грому звучали в лагере смерти». Он описал, как они сплотили всех евреев из множества стран. Однако, в его версии рассказа стол, на который он запрыгивал, отсутствовал. Лично я сомневаюсь в истории со столом. Ни один солдат в здравом уме не стал бы забираться на стол, на котором он мог бы стать лёгкой мишенью для немцев. Я не сомневаюсь, что люди кричали и вопили. Во время восстания многих застрелили, многие распрощались с жизнью или были ранены минами и пулями. В последующие дни немцы начали грандиозные поиски сбежавших евреев. Имена убитых эсэсовцев приводятся в посланиях властей Люблина, направленных вышестоящему командованию в Краков[200].
М. Бем кратко изложил условия, которые привели к успеху. По его мнению, у членов движения сопротивления была хорошая работа и хорошие позиции. Они имели возможность и время, чтобы сосредоточиться на планировании. Он также утверждает, что немецкая идея коллективной ответственности уменьшила количество попыток побега. Как он писал: «многие заключённые заявляли даже, что не дали другим узникам бежать из лагеря в период перед восстанием»[201]. М. Бем отмечал парадоксальность того, что принцип коллективной ответственности действовал на пользу группе сопротивления. Он утверждает, что охранники обращали меньше внимания на заключённых, поскольку предполагали, «что узники сами будут приглядывать друг за другом». Другим преимуществом стало наличие сильного лидера, способного организовать и поддерживать движение сопротивления.
Главная проблема относительно возможного побега заключалась в том, что людям некуда было идти. Так это описывает выживший Кальмен Веврык: «Дважды у меня была возможность бежать. Рядом с Собибором начался большой лесной пожар, и они взяли нас тушить пожар. Немцы сказали, что пожар устроили партизаны. Дым был очень густым. Меня отправили набрать песка. Я был в полукилометре от основной группы заключённых; дым закрывал всё, а местность была очень лесистой. Я хотел всё бросить и бежать, но тогда у меня были сомнения. Где я смогу спрятаться? Они бы начали серьёзные поиски, поскольку не хотели, чтобы «секрет» Собибора вырвался наружу. Как далеко я смог бы убежать, прежде чем устал? Помните, я был слаб. И, свернувшись в какой-нибудь яме, смог бы я действительно обмануть собак, которых они бы пустили по следу?»[202].
В другой раз он был вместе с четырьмя другими евреями, которые торговались о продаже водки с одиночным украинским охранником. Веврык предложил убить его, но остальные отказались. По словам Веврыка, многие евреи знали, как сбежать, поскольку они строили этот лагерь и знали схему проводов электрифицированного забора.
Я бы хотела добавить собственное наблюдение к объяснениям того, почему восстание оказалось успешным. Фактор, который не упоминает Бем: военную дисциплину у русских. Им было приказано сопротивляться, а они привыкли выполнять приказы, если был человек, чьи приказы принимались. В таких обстоятельствах люди отважились пойти на риск. Они знали, что им нечего терять. Но люди не могут автоматически сплотиться в таких условиях; должна быть воля и должна быть надежда. А.А. Печерский смог скрыть свои серьёзные сомнения в возможности успеха от всех, если не считать русских солдат.
В 1980 г. он сказал то, что повторял затем в последующие годы: «Я не мстил. Я сражался за Родину, как солдат, а не как убийца». Эти слова представляются преувеличением, но в них есть и некоторая правда. Во всех своих действиях русские вели себя, как солдаты, и сформировали группу. Филипп Бялович следующим образом описывал разговор со своим старшим братом Симхой: «Я знаю, мы можем рассчитывать на то, что советские солдаты выполнят свои поручения. Но, как насчёт других узников?»— говорит он. «Они не солдаты. У них нет подготовки или опыта в убийствах». Они согласились с тем, что, возможно, польские евреи не смогут убивать. «Мы положимся на советских солдат, насколько возможно», — сказал Симха[203].
Двенадцать германцев были убиты, но, что ещё более важно, немцы были в панике и напуганы. Френцель перегруппировал подразделение, прежде всего он беспокоился о том, что партизаны могли воспользоваться хаосом и атаковать лагерь, чтобы освободить оставшихся узников. Он не был уверен, не являлось ли восстание результатом сотрудничества партизан и заключённых. Всех, кого нашли в лагере, держали под стражей в бараках. Френцель связался с вышестоящим начальством, и те немедленно направили спецподразделение (Einsatzcommandos) для тщательного обыска лагеря. Они убили всех евреев, которых ещё не задержали. Были предприняты защитные меры против нападения партизан. Постепенно стало очевидно, что часть украинских охранников пропала, хотя большинство находилось на стороне немцев. Возникли некоторые споры о том, нужно ли немедленно казнить оставшихся в лагере евреев. Ведь они были нужны для работы.
Я руководствовалась словами М. Бема во всём этом и использовала его подсчёты. По его сведениям, 14 октября 1943 г. в лагере было пять сотен евреев, из которых сто восемьдесят четыре не смогли бежать. Сорок один заключённый был убит во время восстания и сто тридцать — позднее. Судьба остальных тридцати двух неизвестна. В конечном итоге, пятьдесят восемь пережили войну. В следующие месяцы происходили постоянные стычки между немцами и сбежавшими евреями. И. Арад упоминает, немцы были настолько встревожены, что доложили в Берлин. Поисковая операция продолжалась четыре дня[204]. Беглецы уносили секрет, о котором никто не должен был знать.
Распространённым страхом среди узников было оказаться пойманными немцами. Как сказал выживший Дов Фрайберг: «Самым главным было не попасть вновь в руки немцев. Это было худшим, что могло случиться. Никто не верил, что мы смогли бы спастись бегством»[205]. Видеть убитых немцев было радостью, но беглецы не знали, куда бежать, и им пришлось выживать ещё десять месяцев. По словам выжившего Т. Блатта, недели после побега были ужасающими. Заключённых искали крупными силами, особое внимание уделялось дорогам, ведущим на восток, туда, где река Буг образовала естественную границу. Мосты охранялись, охрана стояла и на перекрёстках. Сам лагерь был немедленно закрыт и снесён при помощи евреев из Треблинки. Это заняло у работников месяц. Последних евреев расстреляли 23 ноября. Население, проживавшее вокруг лагеря, сразу же начало поиски золота и ценностей[206].
А.А. Печерский бежал из лагеря, а вокруг него свистели пули. Он преодолел первые сто метров и добрался до открытого пространства, где всё ещё мог чувствовать на себе взгляды преследователей, поэтому постарался бежать как можно быстрее. Поскольку он был в открытом поле, пули всё ещё могли его достать. В лесу всё было по-другому, и он наконец добрался до укрытия. «Минуту я стоял неподвижно, — пишет он, — чтобы перевести дух, а потом оглянулся. Изнурённые, из последних сил люди продолжали бежать и добрались до деревьев. Но где Люка и Шломо?» Потом А.А. Печерский узнал, что большая часть узников из лагерей I и II смогла бежать, но многие из них погибли в открытом поле раньше, чем смогли добраться до деревьев. «Мы решили не оставаться в лесу, а разделились на несколько меньших групп, отправившихся в разных направлениях. Польские евреи решили направиться в сторону Хелма, они знали язык и местность. Те из нас, кто был из Советского Союза, зашагали на Восток».
А.А. Печерский понимал трудности тех, кто не говорил по-польски или по-русски. С осторожностью он постарался увеличить расстояние между ними и лагерем. «Мы могли ориентироваться по звукам выстрелов. Там, откуда они доносились, располагался лагерь». Эти выстрелы потихоньку отдалялись, и к вечеру наступила тишина. С А.А. Печерским были Б. Цибульский и А.М. Вайспапир.
А.А. Печерский и его люди решили добраться до русских партизан или территории, контролируемой Красной Армией. Это было логично, поскольку на польской территории их язык выдал бы их; если бы они перебрались через реку Буг, русский стал бы более распространён. Они встретили А.М. Шубаева, который передал им послание от Шломо Лейтмана, тот был ранен и продолжал оставаться в опасности. Как пишет Михаил Лев, Лейтман отправил своему другу Саше послание: «Мы должны отплатить, но не слезами, а с оружием в руках!»[207] В какой-то момент он больше не мог двигаться дальше и попросил его застрелить. Поскольку Михаил Лев часто общался с А.А. Печерским в последующей жизни, мы можем верить его рассказу, несмотря на то, что книга Лева является художественной. Гораздо позднее в Ростове он рассказывал об этом. А.А. Печерский оплакивал потерю близкого друга. Он чувствовал с ним более близкую связь, чем с другими. Выступая в 1950-е гг. перед бывшими партизанами, А.А. Печерский сказал: «Ясный ум, его спокойствие, отвага и самопожертвование придавали мне сил в самые трудные минуты жизни». Во всех его воспоминаниях он говорит, что задавался вопросом, что случилось с Люкой.
Печерский предложил идти всю ночь, и беглецы двинулись колонной, которую замыкал А.М. Вайспапир. Он запретил людям курить или говорить и заставил их держаться вместе. Если первый бросался на землю, все остальные должны были последовать его примеру. Необходимо было избегать паники. Иногда они встречали других беглецов, а в какой-то момент нашли группу больше. Теперь их было пятьдесят семь, и к рассвету они приблизились к железной дороге. Им нужно было придумать способ спрятаться в дневное время, и они выбрали невысокие кустарники, в которых замаскировались и лежали неподвижно, словно убитые, не издавая ни единого звука. Моросил мелкий дождь. Люди начали составлять карту местности, где они находились, и обнаружили, что они были недалеко от леса. Весь день над головами летали самолёты, но их не обнаружили. Когда наступила ночь, они встретили двух людей, попытавшихся перебраться через Буг. Они рассказали, что Люка направилась в сторону Хелма. А.А. Печерский тогда сказал, что группа слишком большая, и её будет невозможно прокормить, поэтому они разделились на более маленькие отряды. Группа из девяти человек пыталась добраться до Буга и пересечь реку, им это удалось.
Хотя я убеждена, что отделиться от большой группы и отправиться с теми, кто говорил по-русски, было мудрым решением, эта история более сложна и, возможно, менее красива. Разумеется, первоочередной задачей было добраться до Красной Армии. Каждый русский солдат знал, что военнопленных ждёт наказание, но добросовестное участие в боях могло смягчить приговор. Т. Блатт описывал, как А.А. Печерский объявил остальным узникам, что небольшая группа отправится с разведывательной миссией. Они также собрали деньги, чтобы купить еды. Оставшейся ждать большей группе оставили только одну винтовку, и, как поясняет Т. Блатт, они чувствовали, что лидеры их бросят. Так и случилось, они ждали впустую. «Мы потеряли надежду. Несмотря на обещание, он сбежал. Они забрали наши деньги и ружья и ушли. Или с ними что-то случилось? Теперь мы остались без руководства и оружия, не считая одной винтовки»[208]. Потом, писал Т. Блатт, начались ссоры, и более сильные ушли, оставив более слабых и пожилых.
Гораздо позднее, в 1980 г., Т. Блатт навестил А.А. Печерского в Ростове. Он признал, что ему никогда бы не удалось остаться в живых без организатора восстания. Но он хотел, чтобы А.А. Печерский объяснил, почему он покинул большую группу товарищей по лагерю. Он писал: «Несомненно, остальные выжившие и я считали Сашу героем, и мы все были согласны, что, если бы не он, ни один еврей не выжил бы в Собиборе. Несмотря на это, у меня было несколько наболевших вопросов.
ТОМАС: «В твоих воспоминаниях ты изложил то, как ты покинул в лесу остальных беглецов, несколькими предложениями: «Мы поняли, что не было смысла продолжать двигаться вместе такой большой группой; поэтому, мы разделились на несколько небольших отрядов, каждый из которых пошёл своим путём». Саша, ты знаешь, вера заставляла меня держаться рядом с тобой. После твоей речи, сразу перед побегом, я потерял тебя на какое-то время и встретил снова у колючей проволоки, а потом снова потерял, чтобы встретить в лесу. Я был с тобой до твоего ухода и воспринимаю это иначе».
Саша сдвинул брови и посмотрел на меня пронзительным взглядом.
ТОМАС: «Саша, не пойми меня неправильно, пожалуйста. Благодаря тебе я сейчас жив. Благодаря тебе многие из нас завели семью, детей, внуков, а не нашли свой конец в Собиборе. Если бы ты жил на Западе, тобой бы восхищались несчетные тысячи. Я просто хочу знать, почему ты не сформировал из нас партизанский отряд?»[209]
А.А. Печерский пояснил, что считал себя солдатом и знал, что у небольших отрядов больше шансов выжить. Он не мог сказать людям, что ему придётся их покинуть. Они бы последовали за ним. «Что я могу сказать, ты был там. Мы были всего лишь людьми. В дело вступили основные инстинкты. Это всё ещё была борьба за выживание». Он отрицал, что ему было известно о деньгах, он не мог обеспечить контроль над всем происходящим. А те, у кого было оружие, не отдали его.
Чувство вины и стыда есть во всех рассказах, есть они и в рассказах выживших. Это ведёт к искажениям. В свою книгу Томас (Тойви) Блатт включает длинную историю о А.А. Печерском, рассказывая, что тот якобы попал в тюрьму на много лет. Он также описывает слова Печерского о том, что тот не искал мести, а сражался за Родину, как солдат. Его восхищение А.А. Печерским заставило его написать книгу таким образом, и в 1980 г. он захотел, чтобы мир понял, как сильно он хотел признания героической роли их лидера.
Многие свидетельства определены тем, как именно рассказчики выстраивали свои истории, которые затем рассказывали миру. Это памятники времени и месту. В бывшем Советском Союзе ряд историй не рассказывался, как объяснил Алексей Вайцен из Рязани. Алексей рассказал, что до конца 1980-х гг. он не мог говорить о том, что пережил в Собиборе. Поэтому, как утверждал он, история о страданиях евреев была закрыта.
Когда я брала интервью у Эстер Рааб в Нью-Джерси в 2010 г., там были долгие моменты, когда камеру выключали. Нам нужны были мгновения покоя. Эстер работала уборщицей в казармах украинских охранников. Вот почему она узнала Ивана Демьянюка, в то самое время представшего перед судом в Мюнхене. Она сказала, что любая женщина, которую принуждали к близости с мужчиной, всегда его узнает и вспомнит. Мы оба не хотели об этом говорить. Мне было слишком неловко спрашивать, что она имела в виду; на её лице слишком отчётливо была видна боль. Теперь мы можем только догадываться об этом. Половые связи с еврейскими женщинами официально считались позором для арийцев и вследствие этого наказывались. Между немцами и евреями было много насильственных сексуальных контактов, но Демьянюк был из Украины и не принадлежал к высшей расе.
Когда я брала интервью у выживших участников восстания, я сталкивалась с чувством стыда и вины, настолько подавленным и настолько сильно связанным с той травмой, которая его породила, что все, кого я спрашивала, отказывались говорить об этом. На самом деле, эта тема избегалась практически во всех интервью, которые я слышала, и во всех видеозаписях, которые я видела. Было общее согласие с тем, что каждому должна быть дана возможность бежать, но у людей из лагерей III и IV такого шанса никогда не было. Никто не попытался открыть для них дверь, и у людей, которые отвечали за самую грязную и отвратительную работу — газовые камеры и крематорий — не было ни единого шанса. Никто не может убедить меня не задуматься на минуту об убитых в ту же ночь и на следующий день[210].