Солдаты повели нас к северному лагерю, в новый сектор лагеря «Норд-лагерь». Девятый барак был закончен, другие были в процессе строительства, наша группа была разделена на две: одна группа работала на строительстве бараков, другая рубила дрова. В первый день работы 15 из нас получили по 25 ударов хлыста.
25 сентября. Мы выгружали целый день уголь. У нас было 20 минут на обед. Повар старался нам выдать пайки, но не мог нас обслужить всех за 20 минут. Было ещё триста узников, которых нужно было покормить. Френцель в ярости вытолкнул его во двор, заставил его сесть на землю и избил его плетью. Повар стонал, его лицо было в крови, суп отдавал вкусом крови, и хотя мы были очень голодны, многие из нас не смогли съесть всю порцию.
Узники из лагеря на Широкой
В аду Собибора прошлое, казалось, никогда не существовало. Мы были в другом мире.
Я родился в Кременчуге в 1909 году. Я провёл свое детство в Ростове. Закончив среднюю школу, я продолжил учение в музыкальной школе. Музыка и театр были для меня самой важной вещью в мире. Я руководил кружком драматического искусства для любителей, работал в администрации, которая мне позволила посвятить себя искусству.
В 1941 году я был мобилизован со званием младшим лейтенант. Немного позже, в начале компании, я получил звание лейтенанта, потом в октябре 1941 года я попал в плен, заболел тифом, но постарался выздороветь, чтобы не быть убитым. В мае 1942 года я с 4 другими заключенными попытались убежать. Но нас поймали и отослали в дисциплинарную команду в Борисов, затем в Минск. В Минске во время медицинского осмотра меня выявили как еврея. Я был отправлен вместе с другими военнопленными евреями, прибывшими в то же время, в подвал, который назывался: «Еврейский погреб». Мы там пробыли в полной темноте 10 дней. Это ужасная пытка, мрак. У нас было право на 100 грамм хлеба и кружку воды, на целый день. Потом в сентябре 1942 года нас перевели в трудовой лагерь на Широкой в Минске. Там я оставался до моего отправления в Собибор.
Наше прибытие в лагерь вызвало большое удивление у старых заключенных. Они знали хорошо, что где-то война началась, но они никогда не видели людей, которые её творили, и потом среди них были люди, которые могли пользоваться оружием. Старые заключенные приблизились к нам. Мужчины и женщины дали с полуслова нам понять, что они все мечтали покончить с этим адом и взбунтоваться.
Я не умел разговаривать по-еврейски, нам служил переводчиком Шлома Лейтман, уроженец из Варшавы, но прибыл из Минска. И потом, говоря по-русски, меня могли понимать поляки.
Я хочу объяснить расположение лагеря. В лагере № 1, где мы жили, находились ремесленные мастерские, кузница и кухня. В лагере № 2, куда прибывали новые заключенные, находились склады разграбленного багажа.
Из лагеря № 2 тропинка, огороженная колючей проволокой, вела в лагерь № 3. Там находились крематории.
26 сентября, всё та же каторжная работа. В полдень мы получали порцию заплесневелой каши, а вечером ломтики хлеба. 25 заключенных получали каждый день 25 ударов плетью за нерасторопность в работе. Мне удавалось не получать их. Почему? Возле меня работал один голландский заключенный, высокий и худой, в очках. Он колол дрова и его удары были слабы. Надзиратель начинал его хлыстать по голове. Удивленный, я прекратил работать. «Я даю тебе 5 минут, чтобы разрубить этот пень», — закричал тогда надзиратель. — Если ты не успеешь, то получишь 25 ударов плетью». Я ударил по пню, как будто это была голова стражника. Пень раскололся. «Стоп, хорошо, 4,5 минуты», — сказал эсэсовец, смотря на свои часы. Он хотел предложить мне сигарету. «Спасибо, я не курю».
27 сентября: мы работали всё время в северной части лагеря. К 9 часам Калимали, заключённый родом из Баку, его настоящая фамилия Шубаев, говорит мне: «Все немцы ушли, один капо здесь. Почему?» — «Я не знаю, но воспользуемся этим, чтобы увидеть, где мы», — отвечаю я. Другой заключенный осведомил нас: «Если они не здесь, значит, прибыл новый эшелон. Посмотрите вниз, эта колючая проволока, это лагерь № 3». Мы остаемся возле наших топоров с болью в сердце. Крик раненого зверя доносится до нас. Это крик женщины. Потом крики женщин и детей… «Мама, мама». Потом предсмертный ужас, крики людей смешиваются с криками гусей. Птичий двор был расположен на территории лагеря, и крик гусей которых гоняли по полю, заглушал крики жертв. Разведение гусей обогащало меню эсэсовцев.
Моё бессилие перед этими преступлениями меня ужасало, Шлома Лейтман и Борис Цибульский мертвенно бледны. «Саша, бежим, мы в двухстах метрах, от леса. Мы можем разрубить проволоку нашими топорами и выйти отсюда», — шепчет Борис. «Бежать, да, но только всем вместе, если хотим, чтобы кто-то из нас остался в живых, чтобы быть свидетелем». «Нужно торопиться, — говорит Борис, — приближается зима и снег не будет нам в помощь».
28 сентября. Прошла неделя, как я прибыл в лагерь. Старые заключенные все мне говорили об аде Собибора. Лагерь № 4 был расположен на небольшом холме. Каждый сектор лагеря был обнесен колючей проволокой. Я узнал от 3 заключенных, которые доставляли мины, что проволока, которая соединяет мины, расположена, одна от другой на расстоянии пяти метров и что лагерь заминирован на пятнадцать метров вокруг. Другие заключенные проинформировали меня о расположении казарм, поста и арсенала.
29 сентября 1943 года. Сигнал сбора. 600 заключенных мужчин и женщин последовали на вокзал, чтобы разгрузить восемь вагонов кирпича. Каждый должен был бегом носить по восемь кирпичей на расстояние 200 метров. Малейшее замедление влечет за собой 25 ударов плеткой. Мы промокли до нитки. К концу пятидесяти минут работа завершилась, и нас посылают к нашим командам. Мы знали об этой поспешности: новый состав с заключенными ожидал своего прихода на вокзал.
Наша группа из 80 человек была отведена в лагерь № 4. Я работал возле Шломы. Другой заключенный из Минска подошёл ко мне, воспользовавшись удалением[592] охранника, и шепнул: «Мы решали бежать. Нельзя нам больше оставаться. Здесь только пять эсэсовцев. мы их убьем, лес рядом» — «Легко сказать, но, трудно сделать, пятеро охранников не стоят все вместе. Расправимся с одним, а другой выстрелит. И потом, как пересечь лагерь, который заминирован? И после вашего побега расстреляют всех заключенных. подождите, час расправы скоро придёт».
Вечером я встретил Боруха. «Это не первый раз, когда решаются бежать из Собибора, но немногие из нас умеют пользоваться оружием. Руководите, мы всё будем делать, что вы скажете», — сказал он мне. Его умное лицо вдохновляло меня и ободряло. Я попросил его формировать группу из числа заключенных, самых способных.
7 октября. Я поддерживал связь с Борухом и рассказал ему мой первый вариант о подкопе: «Столярная находится в глубине лагеря, в пяти метрах от колючих заграждений. Ширина заминированного поля 15 метров. Добавим ещё пять метров: длина барака. Начнем пробивать туннель под печкой, для большей безопасности. Туннель не будет превышать 35 метров. Нужно начинать рыть на глубине 80 см, потому что мины лежат на глубине 50 см. Ширина туннеля должна быть 75 см. Выкапывать землю придется не более 20 кубических метров. Вначале копать в самом бараке, под полом, потом увидим. Копать нужно только ночью».
Старые заключенные были довольны и спешили начать работу. Рыть туннель придётся в течение 15–20 дней. Но этот план имел большие[593] слабости: 600 заключенных должны один за другим пройти с 11 часов вечера и до 5 часов утра. Не только нужно пройти 35 метров туннеля, но и достаточно удалиться от лагеря. Эсэсовцы без сомнения поднимут тревогу и будут преследовать. Ожидали первое оружие: 60 ножей или бритвы хорошо наточенные. Во чтобы то ни стало нужно, чтобы я попал из северного лагеря в командование лагеря № I.
Борух узнал, что капо хотели помочь нашему плану и что они могут быть нам очень[594] полезны. Особенно в соответствии с их возможностями размещения между лагерями[595]. Для реализации моего второго плана их содействие было желательным. «Согласен, я их принимаю».
8 октября 1943 года. Прибывает новый состав. Утром Янек, ответственный за столярную мастерскую, просит трех заключенных для своих работ. Были назначены Шлома, один заключенный и я. Так я попал в лагерь № 1. Вечером Борух принес от Шломы 70 ножей, хорошо отточенных.
9 октября. Гриша сидя рубил дрова, за что получил 25 ударов плетью.
Это был плохой день. 30 среди нас были избиты за различные проступки. Люди были изнурены.
Вечером Калимали пришёл из барака весь запыхавшийся. Потом он мне сообщил, что Гриша и семеро наших были готовы бежать и предложили нам идти с ними. «Я иду, нельзя больше оставаться. Идём с нами. Проволоки возле туалета плохо освещены. По сигналу уничтожим постовых и освободим себе путь — и мы в лесу, не так ли?»
Мы пошли искать Гришу. Я его предупредил, что даже если его план удастся, репрессии будут ужасны. Я должен был настаивать и угрожать, чтобы убедить его отказаться от этого плана, так как готовится план коллективного побега…
10 октября, я заметил офицера-эсэсовца, у которого рука была на перевязи. Старые узники нам сказали: «Это Грейшут, который вернулся из своего отпуска, он был ранен во время бомбежки советской авиацией».
Вечером я пришёл с Шломой в кузницу, чтобы встретиться с Бжецким. Этот последний знал, что мы кое-что подготавливаем. «Возьмите меня с собой. Вместе мы организуем лучше побег. Я знаю, что нам всем придёт конец». Потом он попросил принять тоже в нашу группу Геника. Тогда я спросил у него: «Скажите, смогли бы вы убивать эсэсовцев?» Он подумал, потом ответил: «Да, если это необходимо для дела».
11 октября утром мы услышали стрельбу. Нас закрыли в бараках и расставили повсюду охрану. Нам казалось, что стрельба доносилась из северной части лагеря, и мы сожалели, что это наши товарищи сделали глупость, собираясь бежать, когда план ещё не был готов. В пять часов вечера я узнал о стрельбе: группа новоприбывших, уже раздетых, восстала и принялась бежать, пересекая лагерь по направлению к баракам. Охранники стреляли, и много было убито сразу на месте. Других удалось загнать в лагерь № 3. В этот день костры горели дольше, чем обычно. Языки пламени поднимались до тяжелого осеннего неба. Весь лагерь был освещён странными отблесками. Немая скорбь, мы смотрели на огонь, который пожирал т