Через несколько минут каган поскакал вперед, вклиниваясь со своей лошадью в их ряды. Он выхватил лук и одну стрелу у Кандака — полноватого, но крепкого на вид гунна на белом мерине. Восемь избранных отпрянули в сторону и стали смотреть, как Аттила вскинул лук и одним легким и быстрым движением, едва взглянув на тетиву, послал стрелу вдаль. Тетива зазвенела, и стрела полетела косо, затем слегка изогнулась из-за сильного ветра, повернулась и пронзила насквозь наводящую ужас голову на копье. Она выпала оттуда и, задрожав, свалилась на промокшую траву позади.
Воины не отрывали взгляда.
Каган бросил лук снова на колени Кандаку.
— Когда-нибудь вы все сможете так стрелять, — сказал Аттила. — Скоро.
Затем он повернулся и направился назад, к лагерю.
Голова Руги осталась на острие копья где-то на равнине — в качестве урока для воинов и завтрака для ворон.
Буря утихла, облака расступились, вновь показалось голубое небо. Вождь еще раз вывел избранных на равнину. Одна из жен кричала, что этой ночью муж не сможет усладить ее настолько хорошо, насколько она того заслуживает: у него совсем не останется сил.
Аттила приказал остановиться и посмотрел на воинов. Затем со всей мочи пришпорил коня и поскакал галопом перед ними, словно командир перед битвой, вдохновляя бойцов и бросая в лицо горькие слова.
— Как называют нас китайцы? — ревел он. — Чем мы прославились в их записях? Как они именуют нас в своих хрониках?
Аттила резко остановился перед отрядом и выпалил те оскорбления, из-за которых душа воинов наполнилась гневом.
— Никчемные бродяги! Молокососы!
Избранные вздрогнули, и лица у всех потемнели. Было известно, как их презирали в городах цивилизованного мира, в золотом сердце Китая — той страны, одно название которой приносило гуннам неудачу. Или далеко отсюда, в таинственных империях Персии и Рима, откуда доносились такие странные слухи.
— А в Риме, — громко кричал Аттила, — как о нас говорят в книгах тиранов западного мира, чьи головы раздуты от важности?! «Отвратительные, безобразные и умственно отсталые люди». Так сказано в произведениях некоего Аммиана Марцелина. Если бы он уже не умер, то его тело первым бы по всей длине насадили бы на кол, когда наше войско окажется в Риме!
Гунны, невнятно забормотав, согласились со своим вожаком.
— Для китайцев мы — «вонючки». По их словам, мы не пьем ничего, кроме молока, не едим ничего, кроме мяса, воняем, как животные. Они морщат свои носы при виде нас. В Китае даже наше имя осквернено! И мы, гунны, народ, становимся «сюнну». И кто тогда мы на китайском языке? Жалкие рабы!
Кровь закипела в жилах воинов. Их лошади стали грызть удила и ржать, в нетерпении перебирая передними ногами по длинной мокрой траве. Голоса собравшихся воинов перерастали в сердитый гул.
Каган проскакал в опасной близости от Цабы и, ухмыльнувшись, спросил:
— Ты раб?
В ответ Цаба резко и презрительно выругался.
— О, вонючки! — громко воскликнул Аттила над головами воинов. — О проклятые бродяги земли, презренные, гонимые от Великой Стены до Западного моря! Отпрыски зла, порождения ведьм и демоны ветра! Знайте, как глубоко вас ненавидят! А чем же мы отплатим за эту многовековую ненависть? Будем разглагольствовать, вести вежливые споры?
В ответ мужчины бросили сердитый взгляд. Аттила раззадоривал их.
— Может, преподнесем в дар шелк и золото нашим исконным правителям, помазанникам Божьим в Византии? С внимательными, кроткими послами? С рабским смирением, с подобострастным унижением, как и подобает таким рабам-вонючкам, как мы?
При этих словах воины выдернули мечи из кожаных ножен и подняли их вверх, лезвия засверкали на фоне небесной синевы.
— Как достойно ответить на столь глубокое оскорбление, мой любимый народ? Мои «вонючки»?
Говоря так, Аттила стащил с плеча свой изогнутый лук, в мгновение ока приладил стрелу к тетиве и выстрелил прямо в середину испуганной толпы. Цель была выбрана верно. Стрела полетела и попала в небольшой круглый щит Гьюху. Опешив, воин посмотрел вниз, но удар был несильным, и стрела не пробила брешь.
Каган взобрался в седло и, подняв высоко оружие, закричал над головами избранных:
— Мир узнает нас по нашим лошадям и стрелам!
Мужчины ответили хором древним воинским кличем гуннов, и земля задрожала, когда они, подгоняемые яростью, нагнулись и поскакали прочь галопом по степи.
Аттила вернул их, построил и муштровал до конца того дня, пока не наступили сумерки, рассказывая, что скоро предстоит вести боевую подготовку со своими собственными отрядами. Гунн высмеивал избранных, поливал грязью, возбуждая в их душах желание одержать победу. Он приказал, чтобы те поняли, насколько быстро можно сделать дюжину выстрелов. Воины потянулись к колчанам за спиной, нащупывая стрелы и посматривая на выемку на конце для тетивы. Затем тщательно прилаживали стрелу, скользя взглядом по вытянутой руке, снова натягивали луки… Большинству потребовалось две или три минуты, чтобы сделать дюжину выстрелов с заминками.
Наконец, не выдержав, верховный вождь ринулся вперед. Один несчастный воин — крепкий и длинный, словно каланча, Юхи — все еще пытался выпустить свою последнюю стрелу. Аттила ударил его кулаком и швырнул стрелу вместе с луком на землю. Лошадь Юхи стала раздувать ноздри и пустилась рысью в толпу стоящих позади гуннов. Те засмеялись, а Юхи нахмурился.
Аттила схватил двенадцать стрел в левую руку.
— Теперь смотрите, — сказал он внезапно тихим голосом. — Орест, — позвал он через плечо.
Грек отъехал на небольшое расстояние, воткнул свое длинное копье в землю и небрежно повесил щит за кожаный ремень.
Все смотрели, не сводя глаз.
Аттила взял лук в левую руку, в кулаке по-прежнему торчали двенадцать стрел. Он повернул руку. Каган не смотрел на стрелы, казалось, он едва прикоснулся к ним, дотронулся до выемки большим пальцем. Он вытаскивал стрелы одну за другой из кулака и одним долгим, но простым движением прилаживал к тетиве, прямо к натянутому изгибу лука. Вождь пустил одну стрелу вдаль и выхватил новую из кулака, вкладывая ее в выемку. Первая стрела попала прямо в центр щита.
Аттила не терял времени, прижимая тетиву к щеке и пытаясь следить взглядом за стрелой, но, поскольку держал лук под углом сбоку, направил стрелу так, что она оказалась бы прямо в груди противника. В сердце. Подобное положение лука означало, что стрела не сможет попасть ему в ноги или в седло.
— При каком условии всадник, скачущий галопом, выпустит стрелу?
Избранные молча отвели глаза.
— Только когда все четыре копыта лошади оторваны от земли. Только тогда он улучит момент, паря в воздухе ровно и легко. Тогда и стрела летит в нужном направлении. Выпусти стрелу, когда твоя лошадь скачет по твердой земле. А если ты подпрыгиваешь в седле, то не попадешь в цель.
Воины посмотрели друг на друга. Некоторые ухмыльнулись. Теперь Аттила проверял, насколько они доверчивы.
Внезапно каган перешел в галоп, в ярости кружа вокруг щита на копье. Лошадь заржала и закусила в удила, прижав уши и оскалив зубы. Аттила был одержим таким же животным бешенством. Гунны увидели, как он, промелькнув мимо, продолжал выдергивать и выпускать стрелы легкими, быстрыми движениями. Те летели и втыкались в раскачивающийся на ремне щит. Некоторые, внимательно наблюдая во время стрельбы, могли бы поклясться, что слова о стреле, выпущенной в ту секунду, когда лошадь находится полностью в воздухе и не касается поверхности земли, являлись правдой…
Аттила остановился и оглянулся. В щите торчали одиннадцать стрел. Двенадцатая расколола древко копья.
С момента первого натягивания тетивы до выпуска последней стрелы прошло, вероятно, полминуты. Нет, даже меньше. Лица воинов вытянулись: они не могли поверить своим глазам. Каган выпускал стрелу приблизительно каждые три секунды, останавливаясь и несясь на лошади во весь опор. И это было неважно. Все казалось каким-то почти сверхъестественным действом.
Аттила посмотрел на них сверху, его грудь вздымалась, на лице появилась широкая улыбка.
— О, мои «вонючки», — тихо сказал гунн. — Вы тоже сможете скоро так же стрелять. И станете наводить ужас на землю.
— Где мой брат Бледа? — спросил Аттила Чаната по пути обратно.
— В своей палатке.
— Приведи Бледу ко мне.
Все по-прежнему продолжали ехать.
— А Маленькая Птичка?
Чанат покачал головой:
— Все еще жив. Его не видели все лето. Но он вернется.
Аттила кивнул:
— Вернется сейчас.
Бледа растолстел, почти все волосы выпали, но выражение лица осталось прежним — жадным, сонным, лукавым, обиженным, хитрым.
Аттила тепло обнял его.
— Мой брат, — невнятно произнес Бледа. Он уже был пьян, ведь солнце село. — С возвращением. Мне всегда хотелось увидеть того предателя убитым.
— А теперь мы правим вместе, — сказал Аттила, крепко сжимая и тряся ему руку. — Мы — два брата, два сына Мундзука. Мы станем править народом вместе, ведь дел так много.
Бледа посмотрел в горящие глаза младшего брата и внезапно подумал, что не хочет править народом. Лучше бы ему остаться в своем шатре с новой молодой девушкой, которую он недавно купил за золото — подарок Руги. Невольницу привезли из Сиракуз, тело рабыни было таким гладким. Когда она…
— Но сначала, — сказал Аттила, отступив от Бледы, а затем снова приближаясь и хлопая в ладоши, — сначала — организовать все.
Бледа вздохнул.
Съев нескольких крупных кусков темного мяса, но не запивая их вином, Аттила вышел с Чанатом к палаткам. На властителе не было короны или диадемы, богатых византийских одежд из пурпурного шелка. Он оделся всего лишь в поношенную кожаную куртку, штаны с подвязками крест-накрест, а ноги обул в грубые сапоги из оленьей кожи.
— Мой господин, — начал Чанат. — Ваш раб, Орест… Он обращается к вам, как к простому человеку. Я слышал его. Это неправильно.