– Вам-то какое дело? Простите, Любовицкий, но я очень спешу.
– Знаю-с, Пётр Андреевич, всё знаю-с! Как же! Такое дело-с! Будет о чём пошуметь нашему брату, будет, чем народишко взбулгачить! Офицера убили – не каждый день такая удача случается!
– И откуда вы всё знаете?
– Да от вашего же брата, Пётр Андреевич! Это вы неразговорчивы, а городовые, становые, да и приставы те же – ой, как много есть любителей поговорить, если правильно подойти!
– Ко мне-то вы зачем? Мои принципы на этот счёт вы знаете.
– Знаю-с, не первый год знакомы-с. Эх, Пётр Андреевич, времена-то как изменились! Поглядите только-с! Наш век наступает, наше время! И, вот, я, безродный, нищий, больной писарь теперь известнейший журналист, в приличных домах меня принимают. В прошлом месяце у Гиппиус Зинаиды Николаевны и супруга её Мережковского бывал-с в Петербурге-с… Интересные, доложу вам, люди… Вообще, Пётр Андреевич, нынче много людей интересных стало-с! Все теперь поэты-с, художники-с, проповедники-с! Артисты! И, заметьте, теперь им нет никакой необходимости с голоду пухнуть, потому что меценаты всякую тварь с искоркой таланта готовы себе на шею посадить! Давеча приятеля встретил-с. Художник-с. Талантишко есть, но ленив, шельма! Рисовал какие-то странные картины, в которых разве что чёрт разобраться мог, а теперь «примамонтился»9, костюм с гаврилкой нацепил и дев танцующих малюет!
– Вы к чему мне рассказываете это? – с раздражением спросил Вигель.
– Да не торопитесь вы, Пётр Андреевич! Наш век – век журнально-газетный, а потому с нашим братом дружить надо-с. Сколько интересных людей-с! И все-то столы вертят, с духами сообщаются! Причём сообщаются физически, равно как с живыми: такие стоны и крики при этом сообщении раздаются, что не рискну вам описывать, дабы вашу нравственность не оскорбить! Я у Брюсова нечто схожее наблюдал. Каждый теперь человек интересным норовит быть, не таким, как все. А, в результате, все становятся очень одинаковы. Просто сборище помешанных, бесящихся со скуки людей.
– Так вы их презираете?
– А как же иначе? Все эти поклонники святого искусства, которое они объявили новым богом, это флюс, настоящий флюс на физиономии общества-с! Послушайте, Пётр Андреевич, Шекспир был прав: «так сладок мёд, что, наконец, и горек, избыток вкуса убивает вкус». У нас вкус убивается! Они уже не знают, чем себя взбулгачить, как ещё извратиться и развратиться. Кокаинисты, сектанты, хлысты… Столы вертят повсеместно! Я слышал, даже в царском семействе столы-то крутят. Кстати, что вы скажете о Царе? Прежде, подумайте, что был Царь? Бог на земле-с! Фигура недосягаемая-с! Но которую можно было увидеть как Николая Павлыча, гуляющим по улице! А что теперь? Увидеть-то Царя сложнёхонько, потому что Царь народа боится, а народ ему не верит, а зато сплетней, сплетней! И, вот, Царь становится простым смертным, не божеством, а обычным интеллигентом, даже мещанином, только в короне!
– Не вы ли этому способствуете?
– Мы-с, Пётр Андреевич, мы-с. Мы уничтожаем-с старые мифы и создаём новые – на день, пока не станут скучны-с! А потом можно придумать что-то новое-с! И так до тех пор, пока нарыв не прорвётся, и гной не затопит нас всех, виноватых и правых – не разбирая.
– Скажите, Любовицкий, если вы считаете, что это приведёт к такому исходу, зачем же вы это делаете?
– Исход зависит не от меня-с. Изменить его не в моей власти! Поэтому остаётся только одно: пока не настал он, получить всё, что ещё можно получить от нашей гнусной жизни – а после нас хоть потоп!
– И вам не жаль тех, кого потопит?
– Мне никого не жаль. Мне только, как учёному, любопытно-с наблюдать процесс разложения, фиксировать его этапы. Это ещё не последний этап. Они будут разлагаться ещё лет двадцать, упиваясь своим собственным разложением и воспринимая, вообразите-с, это разложение, как новую истину, за которой они все гоняются. Теперь ведь пророки-с кругом, всякий своё слово несёт, причём несёт глупость чудовищную-с! Слыхали-с вы проповедника с Сивцева Вражка? Нет-с? Послушайте-с! Замечательный субъект! К нему публика собирается: аристократия, интеллигенция, мещане, рабочие – каждой твари по паре. Между прочим, генеральшу Дагомыжскую там видел как-то…
– Вот как? И кто же таков этот ваш проповедник?
– Пётр Андреевич, я просто так информацией не делюсь. Прокомментируете мне дело по его окончании – расскажу вам про проповедника-с. Только мне-с! Чтобы больше ни у кого-с такого материала не было-с!
– Идите к чёрту, Любовицкий!
– Да неужто вам жалко-с? Теперь ведь скрыть ничего нельзя – всё на публику-с несут. А вам по окончании дела жаль пару слов сказать?
– Хорошо, я дам вам комментарий. Что там за проповедник?
– Ничтожнейший тип. Чахоточный. Прозывается Симоном Волховым. Но это не настоящее его имя. А зовут его Лазарь Давидович Канторович. Папаша его был спекулянтом в Малороссии… Вы сходите, послушайте его. И присмотритесь к публике, которая его навещает-с. Примечательные субъекты-с! Революционеры, психопаты всех мастей… Присмотритесь.
– Что ж, благодарю за сведения.
– Не забудьте про обещанный комментарий.
Вигель поморщился, как от зубной боли. Он вдруг понял, что такие люди, как Любовицкий, не только раздражают его, но даже – пугают. Пугают своей не насыщаемой жаждой разрушения мира, в котором они играют не ту роль, которую бы хотели. Не они ли старательно и безумно создают год за годом питательную среду для взращивания преступников, террористов, самоубийц, различного рода сумасшедших, в той или иной мере опасных для общества? И какой цинизм! Ему нравится наблюдать извращения людей, которых он презирает! Это его развлечение. Пожалуй, случись вдруг революция, он бы тоже смотрел на неё с любопытством сквозь стёкла своих очков, фиксируя её пороки, упиваясь, пока бы она не поглотила его. Что за жажда отравленных источников у этих людей? Непонятно и отвратительно. После общения с ними отчего-то возникает сильнейшее желание вымыться в бане…
С такими мыслями Вигель возвратился домой. У Аси были с визитом Володя и Надя Олицкие, и из гостиной доносились звуки рояля и красивый голос Володи, выводивший свои недавно написанные романсы. Вторгаться в это весёлое общество с мрачным грузом на душе Пётр Андреевич не стал, решив вначале переодеться и доложить о ходе следствия Николаю Степановичу.
Войдя в кабинет Немировского, Вигель сразу ощутил терпкий запах ландышевых капель. Старый следователь, облачённый в тёмно-коричневый шлафрок, стоял у окна, заложив за спину сцепленные руки.
– Что с вами, Николай Степанович? – спросил Вигель. – Опять сердце?
– Да, шалит немного. Ерунда, – Немировский махнул рукой и обернулся. – А ты что мрачен, как филин поутру?
– Да есть от чего… Корнет отправлен под арест, а, значит, нужно будет разговаривать с его… родственниками…
– С его матерью, ты хотел сказать, – поправил Николай Степанович. – Да, от судьбы не уйдёшь. Значит, так уж суждено вам было встретиться. Асю не тревожь подробностями этого дела. Ей-богу, дело это дурно пахнет, и мне совсем не по нутру. Адюльтеры! Революционеры! Пророки, чёрт бы их подрал! Этот заносчивый генерал получает письма с угрозами, находит химические вещества для изготовления бомбы у своего слабоумного сына, но ни слова об этом не говорит полиции! Чтобы честь не пострадала! Говорит мне, что его жены нет дома, а эта мадам через четверть часа выпархивает на улицу, садится в экипаж и едет к какому-то мерзавцу-проповеднику, где встречается с любовником и уезжает с ним на его квартиру! А знаешь, Кот Иваныч, кто этот любовник? Бывший офицер её мужа! Отставной поручик Разгромов! Фрол, извозчик наш, по моему приказу, проследил за этой парой и выяснил у дворника, что барыня бывает у господина поручика регулярно, а сам господин поручик уже три месяца не платит за квартиру… Что за нравы! Любой из этой весёлой компании легко мог убить своего ближнего для своей надобности, имея к тому серьёзнейшие оправдания, которые любезно предоставляет им их проповедник, которого я имел несчастье сегодня услышать!
– Простите, это, случаем, не на Сивцевом Вражке было? – спросил Вигель.
– Там, – кивнул Немировский. – А ты откуда знаешь?
– Я сегодня Любовицкого видел. Так он мне о нём рассказывал. Он там бывает, видел генеральшу… А ещё говорит, что там революционеры собираются и самая разношёрстная публика. Советовал обратить внимание…
– Незакосненно обратим. Я сначала, когда эту ахинею с маслом послушал, так думал, не откладывая в долгий ящик, закрыть эту лавочку, а потом, знаешь, передумал. Надобно прежде человечка там поставить, последить, кто туда ходит. А уж потом… – Немировский откинул назад свою белоснежную голову и прищурился. – А зачем приходил этот, чёрт бы его взял, г-н Замоскворецкий? Небось, о новом деле разнюхивать?
– Мне показалось, что он о нём осведомлён не многим хуже нас с вами. Впрочем, за проповедника я пообещал ему дать комментарий по окончании дела, – признался Вигель.
– И напрасно… Незачем поощрять всю эту бульварную писанину! Совестно в руки взять эти грязные листы… Ты только почитай, что там пишется! Всё самое низменное и гнилое, что есть в обществе, выплёскивается на эти полосы, словно их авторы вместо чернил пользуются сточными водами. И весь дух от этой, с позволения сказать, прессы, отдаёт канализацией… Самое отвратительное, что этот дух начинает проникать повсюду… Трупный яд…
– Вы сейчас почти повторили Любовицкого.
– Вот, негодяй из негодяев. Он-то всё понимает лучше кого бы то ни было и сознательно поощряет… Это всё Ницше, Ницше… Да, Пётр Андреевич, это Ницше…
– Что именно?
– Всё: адюльтеры, проповедники, разврат, самоубийства и убийства… Лев Толстой прав: страшно то время, у которого такие пророки, страшно, когда злой сумасшедший завладевает умами и душами стольких людей! Молодых, заметь себе, людей! Барышни, которые раньше прятали под подушками «Кларисс», «Ричардсонов», поэтов, наконец, теперь прячут – Ницше. Вот, и в доме генерала – он. Жена читает… Читает, потом едет к «пророку», развивающему эти, с позволения сказать, идеи, а оттуда – к любовнику, бросившему службу и прожигающему жизнь во всевозможных утехах! – Немировский развёл руками. – Не понимаю! Я сегодня вернулся домой и спросил у Аси, читала ли она Ницше. Оказалось, читала и пришла в ужас. Я у неё взял книжку и перед твоим приходом пролистнул… Я почти полвека борюсь с преступностью, я за это время многое видел и слышал, всякого насмотрелся, но это… Ведь это – страшно, Пётр Андреевич! Это не просто сумасшествие, это бесовщина какая-то! А если бесовщина начинает владеть умами, то полиция бессильна… Ты только послушай, что он пишет! Я отметил кое-что специально! – Николай Степанович надел очки и прочёл: – Христианство – «побасенка о чудотворцах и спасителях», «ложь, проистекающая из дурных инстинктов больных и глубоко порочных натур», священник – «паразит опаснейшего свойства, настоящий ядовитый паук жизни»! Этот мерзавец превозносит цинизм и бесстыдство, которое считает самым высоким, чего может достичь человек! Ему подавай человека-дикаря с «ликующей нижней частью живота»! Прежде над таким бредом посмеялись бы, а теперь его слушают, как откровение! «Нет ничего великого в том, в чём отсутствует великое преступление»! «В каждом из нас сидит варвар и дикий зверь»! И он требует дать свободу этому зверю! Дать свободу демону! Стать орудием его! Каково? Нет, помяни моё слово, это всё плохо кончится…