– Я увидела у тебя свет, и поняла, что ты не спишь…
Лариса… Вошла, как тень – он даже не заметил. Кажется, ещё больше высохла она за эти три дня, вокруг глаз – круги чёрные. И сама – чёрная – как смерть… Но генерал почему-то почти обрадовался, увидев свояченицу.
– Да, не спится. А ты что же по ночам ходишь?
– Не могу уснуть. Аня приняла снотворное, а я не хочу… Ты, может быть, чаю хочешь?
– Нет, спасибо. Лариса, это ты рассказала следователю о том деле?
– Да, я…
– Зачем? Ведь я запретил болтать!
– Зачем? – в глазах Ларисы Дмитриевны блеснули слёзы. – Потому что мне страшно! Страшно за тебя! Неужели ты не понимаешь, что всё это связано? Зачем ты пытаешься скрыть это от следователя? Ведь он мог бы помочь…
– Помочь? – генерал нервно рассмеялся. – О, эти господа мне помогут! Нет уж увольте-с от такой помощи! Я не желаю, чтобы моё имя таскали и топтали разные там… К чёрту! И тебя я прошу больше не откровенничать с этой публикой ради спокойствия нашего дома!
– Разве в нашем доме есть спокойствие?
– Я приказываю тебе молчать, Лариса! Да, вот ещё что… Нужно проведать имение… Мне недосуг, поэтому поезжай ты…
– Отправляешь меня в ссылку?
Константин Алексеевич ничего не ответил, чувствуя, что с отъездом свояченицы, которая жила в его доме долгие годы, останется совсем один на один со своими бедами и страхами. Но не делиться же было ими с женщиной!
– Хорошо, я уеду, если тебе так угодно, – тихо сказала Лариса Дмитриевна. – Только, с твоего позволения, я всё же дождусь похорон, а уж потом…
– Да-да, конечно, – торопливо согласился генерал, радуясь, что не последовало слёз и упрёков. – Об ином и разговору быть не может.
Лариса Дмитриевна кивнула и, поглядев устало, добавила почти шёпотом, уходя:
– Ты уж не пей много… И убери этот ужасный револьвер куда-нибудь… Это ведь не поможет… Это – обман…
Вот ещё, советчица… Так привыкла быть нянькой при детях, что и к прочим людям со своей опекой лезет, словно её кто просит… Тем не менее, револьвер был убран в ящик. Обернувшись к стоявшим в тёмном углу иконам, Константин Алексеевич тяжело опустился на колени, перекрестился и заплакал:
– Господи, милостив буди мне грешному! Прости мне окаянства мои! Вразуми…
– Вот, братцы мои, и дожил до светлого дня: отстраняют меня от дела, – говорил Николай Степанович, меряя шагами кабинет и постукивая пальцами по крышке тавлинки. – Перегнул палку, видите ли… Не думал я, что генерал Дагомыжский дойдёт до низости обращаться за помощью к самому генерал-губернатору…
– Непонятно, за каким лешим, горой его раздуй, ему-то всё это нужно? Не он же, в самом деле, порешил собственного сына и племянника! – задумчиво произнёс Романенко, теребя кончик уса.
– Значит, боится скандала, огласки. Если бы удалось всё повесить на француженку, он был бы очень доволен. Тоже, конечно, шумиха была б, но хоть без пятна на фамилии… Честь семьи была бы спасена!
– Своеобразное понятие о чести, – заметил Вигель. – Дело теперь должен вести я. Но я откажусь, Николай Степанович.
– Нет, Пётр Андреич, не откажешься. Это я ходатайствовал, чтобы именно тебе передали это дело. У меня тоже – честь. Профессиональная. И, как бы генерал ни препятствовал мне, я хочу раскрыть это дело. Если оно окажется в чужих руках, то неизвестно, как повернётся. Возьмётся за него какой-нибудь дурень или карьерист – и пиши «пропало»! Посадят невиновного, и взятки гладки! Никто не ворохнётся! А ты уж этого не допустишь! И меня будешь в курсе держать, пока я в вынужденном отпуске ворон считать буду.
– Как скажете, Николай Степанович, – согласился Вигель. – Но какова же наша стратегия?
Немировский опёрся ладонями о подоконник, прищурил левый глаз:
– В генеральский клоповник пока не суйся. Пущай их… Лучше разузнай получше всё об этом художнике… Как его бишь?
– О Калиновском?
– О нём. Ведь откуда-то же притащил покойный Лёничка революционные прокламации и взрывчатку.
– Вы думаете, Калиновский в этом замешан?
– Не знаю. Но с ним Леонид был теснее всего связан, они хороводились в одном обществе. Я хочу знать, что это за общество. Кто бывал там ещё. Может быть, там-то и снюхался генеральский отпрыск с какими-нибудь, прости Господи, революционерами. Помните Каракозова? Ведь они свой план не где-нибудь разрабатывали. А в нашей родной Москве! В «Аду»!11 Более подходящего места и найти нельзя было… И на кого, интересно, рассчитана была взрывчатка? Да, чуть не забыл. Нужно запросить в архивах Н…ой области подробности о том бунте, который подавлял генерал. Вдруг это как-то связано…
– Завтра же утром я отправлю запрос, – сказал Пётр Андреевич. – Но мне плохо представляется, как в эту революционную пьесу вписывается Михаил Дагомыжский?
– В этой пьесе пока что ни одно действие не увязывается с другим, – поморщился Николай Степанович. – Кстати, ещё один вопрос, который меня крайне интересует: куда делся дневник Леонида Дагомыжского? Точнее, кто его взял и зачем?
– Зачем – понятно. Чтобы кто-то не прочёл там нечто, представляющее угрозу для того, кто этот дневник взял, – отозвался Вигель.
– Да, этот дневник на многое мог бы пролить свет… Вот что, Василь Васильич, ты у нас артист своего дела известный. Попробуй ты втереться в доверие к кухарке Дагомыжских и, вообще, к прислуге. Слуги часто многое могут порассказать о своих хозяевах. Мало ли… Кто-то что-то видел, слышал. Нужно, наконец, разрушить этот заговор молчания.
– А вот это с превеликим удовольствием, Николай Степанович, – улыбнулся Романенко. – Всегда любил работать с людьми при полном маскараде! Если эта кухарка что-нибудь знает, то буду знать и я. Только…
– Что только?
– Она хоть не совсем урод, кухарка ваша?
– Не совсем, – многообещающе кивнул Немировский.
– Ладно, чем не пожертвуешь для пользы дела, – рассмеялся Романенко. – Завтра же приступлю к соблазнению. Только поличие и амуницию соответственную подобрать надобно.
– Ну, ты уж, Вася, подберёшь. Ты у нас артист известный. Я всегда говорил, что подмостки по тебе горькими слезами плачут!
– Так сыскное дело – тоже, в своём роде, подмостки! Тут уж кого только ни наиграешь! Вот я, к примеру, и извозчиком «Ванькой» был, и мастеровым, и лавочником, и нищим, и богатым купцом, и попом, и рабочим, и даже дворянином! Любой актёр позавидует!
– Талант ты, Вася, что и говорить, – улыбнулся Николай Степанович. – На то и надеюсь.
– Так уж я оправдаю! Уж я их в разделку так всех возьму, что они мне всё на блюдечке принесут! А теперь разрешите идти? Мне ещё насчёт амуниции помозговать надо.
– Иди, иди, Щепкин, – усмехнулся Немировский.
– Николай Степанович, я всё-таки думаю, что корнета Тягаева можно отпустить, – сказал Вигель, когда Василь Васильич ушёл.
– Согласен. Скажу более, я даже думаю, что и Разгромов не имеет отношения к нашему делу. Но обожди несколько дней. Не стоит начинать работу над делом с отпускания главных подозреваемых, а то, не дай Бог, на тебя что-нибудь накропают и отстранят.
– Что же лучше ради страха иудейска невиновных людей под арестом держать? – нахмурился Пётр Андреевич.
– А ты, братец, доказал их невиновность? Нет! Все твои доказательства – это отсутствие прямых улик против них и твоя личная убеждённость, которую к делу не пришьёшь.
– Тягаев был под арестом, когда убили Леонида Дагомыжского.
– А кто доказал, что эти два убийства связаны?
– То есть как?
– То есть так! Что если кто-то убил Лёничку именно теперь только для того, чтобы мы увязали это дело с гибелью подпоручика и пошли по неверному следу?
– Вы полагаете, что дело обстоит именно так?
– Не знаю, Пётр Андреич. Но исключать этого я не могу. Мы должны предполагать и прорабатывать любые версии. Допустим, кто-то сгоряча убил поручика. А ещё кто-то, имевший зуб на Лёничку, решил воспользоваться моментом… И тогда выходит что мы имеем два дела, двух убийц, два мотива.
– Интересный выходит натюрморт…
– Именно, что натюрморт! И натура вся – гнилая… Очень уж много гнили в этом деле. Адюльтеры, мальчики Эдипы, революционеры, сумасшедшие, пророки… – Немировский взял со стола книгу. – Этот том Лермонтова младший Дагомыжский зачитывал до дыр. Я также внимательно его пролистал. Хочешь знать, какие фрагменты особенно подчеркнул Леонид?
– Какие же?
– А вот послушай, – Николай Степанович надел очки.
– …Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой;
Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни
И верь безжалостной душою,
Что мы на свете с ним одни.
…И вижу гроб уединенный,
Он ждет; что ж медлить над землей?
Никто о том не покрушится,
И будут (я уверен в том)
О смерти больше веселится,
Чем о рождении моем…
Настанет день – и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни – гордый, хоть презренный -
Я кончу жизнь мою…
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит.
…Он умер. Здесь его могила.
Он не был создан для людей…
– Любопытно…
– И на какие мысли наводят тебя эти цитаты?
– Хозяин этой книги имел сильнейший суицидальный синдром.
– Правильно!
– Постойте, Николай Степанович, уж не думаете ли вы…
– С чего мы сделали вывод о том, что имеем дело с убийством, а не самоубийством? С того только, что не обнаружили предсмертной записки? Но ведь её могли украсть! Предположим, что эта записка могла опорочить кого-либо, и этот кто-то успел изъять её вместе с дневником.
– Может быть, стоит поделиться этой версией с генералом?
– Нет, пока не стоит, – Немировский снял очки и отложил книгу. – Что если записку взял именно он? Может быть, в ней содержалось нечто такое, что могло бы навредить ему в случае огласки, которой при наших вездесущих «Замоскворецких» очень трудно избежать? Нет, до времени не нужно вовсе делиться нашими версиями с кем-либо из этого дома.