– Что же вы такое говорите? – Ольга Романовна взяла Асю за руки. – Вы не в бреду ли? Вам бы лечь… Хотите, я чаю прикажу?
– Нет, не нужно ни чаю, ни лечь… Я пока ещё в здравом уме и в твёрдой памяти. Поэтому и пришла. Вам кажется дикостью, что жена завещает мужа другой женщине? Да, правда, похоже на роман… Но, по-моему, так честнее, нежели притворяться самой и заставлять притворяться других. Я вам желаю счастья! И сохрани вас Бог! Прощайте! – Ася подняла свою поклажу и шаткой походкой направилась к двери.
Ольга Романовна посмотрела ей вслед. Удержать бы её! Даже и связать по рукам и ногам, но не допустить до безумия! Куда ей теперь идти? Остановить, не брать греха на душу!
– Анастасия Григорьевна! – Ольга Романовна сделала несколько шагов за уходящей гостьей.
Ася обернулась и, посмотрев на неё ясным взглядом, покачала головой:
– Не удерживайте. Очень вас прошу, не удерживайте.
Эти слова прозвучали так кротко и тихо, что у Ольги выступили слёзы на глазах, она схватила Асю за руку, поразившись тому, какая она ледяная, поднесла к губам и, поцеловав, сказала:
– Я много хороших людей в жизни встречала, но подобных вам не видела. Светлая вы! Простите меня Христа ради, если невольно причинила вам боль. Если бы я могла остановить вас…
– Это вы меня простите и не поминайте лихом. Помолитесь обо мне когда-нибудь… А останавливать не нужно. На всё воля Божья. И ему так скажите…
Ольга Романовна долго стояла посреди приёмной, слушая удаляющиеся шаги Аси. Вот, захлопнулась входная дверь, вот, крикнул извозчик, вот, застучали копыта по мостовой… Уехала… А она, Ольга, не сумела удержать её. Почему? Нужно было бежать за ней, умолять, если надо, встать на колени, послать за Петром Андреевичем… А она – ничего не сделала. Словно парализовал, лишил её воли этот кроткий, ясный взгляд, мягкая, печальная улыбка и вкрадчивый, тихий голос… Сколько решимости, сколько благородства, сколько красоты оказалось в душе этой молодой женщины! Смогла бы сама Ольга поступить так?.. Куда же она теперь, больная, едва держащаяся на ногах, одна? Что с нею будет? На всё воля Божья… Господи, сохрани рабу Твою! Ольга Романовна опустилась на колени и часто закрестилась, шепча молитву Богородице…
В ту ночь Ася никак не могла уснуть и решила спуститься на кухню – выпить кофе. Кофе имело на неё всегда необычное действие: от него мгновенно начинало клонить в сон. Но до кухни она так и не дошла, замерев на лестнице, слушая разговор мужа и крёстного. Ася хотела сразу же вернуться к себе и не подслушивать беседы, не предназначенной для её ушей, но не хватило воли: ведь они говорил о той, о другой… А эта другая, оказалось, мать сына Петра Андреевича. Эта новость острой стрелой ранила Асю в самое сердце. Она стояла на лестнице, тяжело прислонившись к стене, и уже не слушала голосов, доносившихся из кухни. Главное она услышала, а, услышав, приняла решение. Это решение и прежде приходило ей в голову, но лишь теперь утвердилось окончательно. Нелегко далось оно: тяжко было покинуть родной дом, не простившись с дорогими людьми, не увидев в последний раз сына… Даже теперь, забившись в угол пролётки, Ася беззвучно глотала слёзы. Сквозь их пелену она смотрела на Москву и прощалась с каждой улицей, крестилась на каждую церковь, зная точно, что видит их в последний раз.
Уходя этим утром из дома, тайно ото всех, Ася боялась лишь одного: что сил её уже не достанет для задуманного предприятия. На половину дела их уже достало. Может быть, на самую волнительную и оттого тяжёлую половину – она увидела женщину, которую всю жизнь любил её муж. Ася давно хотела посмотреть на неё: в начале из ревности, потом из любопытства, теперь же – из желания знать, кому она оставляет своего мужа, кому завещает сына. Ольга Романовна произвела на Асю отрадное впечатление. Ася подумала даже, что, сложись жизнь иначе, они бы могли быть друзьями…
Теперь предстояла далёкая и трудная дорога, но она казалась уже не столь тяжёлой. Ася верила, что Бог даст ей сил на неё. Вещей она взяла с собой сущую малость: смену белья, тёплую шаль, запасную пару обуви, деньги и кое-что из ценных вещей, что можно было бы продать при случае, немного еды и лекарств, несколько семейных фотографий, бумагу, карандаш, Евангелие, складень с ликами Христа, Богородицы и Николая Угодника и портрет отца Иоанна Кронштадтского, прежде висевший на стене в её комнате. С этой нехитрой поклажей Ася, расплатившись с извозчиком, направилась к вокзалу. Внезапно её окликнул знакомый голос:
– Цоп-топ по болоту, шёл поп на охоту! Анастасия Григорьевна, вас ли я вижу?
– Здравствуйте, Василь Васильич, – Ася почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног, но не выдала волнения. – Не ожидала встретить вас.
– А уж я-то как не ожидал! Куда же это вы собрались?
– О, полицейский в вас неистребим! Спрашиваете, как беглую преступницу.
– Беглую – это, как говорится, факт. От кого бежите-то, Анастасия Григорьевна?
– С чего вы взяли, что я – бегу?
– С того, что ни мой друг Вигель, ни Николай Степанович никуда не отпустили бы вас в вашем болезненном состоянии одну. Я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь.
– В таком случае, сядемте где-нибудь, и вы мне всё расскажете, иначе я, простите, буду вынужден препроводить вас до вашего благоверного под собственным конвоем.
Свободная скамейка отыскалась быстро, и Ася коротко объяснила Василь Васильичу своё решение и его причины, умолчав лишь о том, что узнала о сыне Петра Андреевича и Ольги Романовны: как-никак то была не её тайна, которую она узнала случайно.
– Да… – присвистнул Романенко, хлопнув себя ладонями по коленям. – Как хотите, а мне не по нутру ваше решение. Это… сумасшествие какое-то! Вы подумали о ваших близких? О Петре? Об Николае Степановиче? О своём сыне, наконец?
– Я оставила им письмо, чтобы не волновались.
– И вы полагаете, что они не будут волноваться? – саркастически усмехнулся Василь Васильич.
– Нет, не полагаю. Но я так решила и считаю, что так будет лучше. Для всех. Своих решений я не меняю…
– Да уж… Будь вы мужчиной, так я бы вас коровьим быком за упрямство назвал. Скажите хотя бы, куда вы едете?
– Василь Васильич, – Ася тронула Романенко за руку, – я вам скажу, но очень вас прошу: не передавайте этого моему мужу. Обещайте мне.
Василь Васильич мотнул головой:
– Верёвки вы из меня вьёте… Так куда же вы направляетесь?
– В Шамордино. К Маше Каринской. Она приняла постриг после смерти деда несколько лет назад. Я давно собиралась навестить её. Так вы не выдадите меня?
Романенко подумал и ответил:
– Не выдам, но с условием.
– С каким?
– Я буду вас сопровождать.
– Зачем?
– Анастасия Григорьевна, я честно пытался вас понять, но поймите же и вы меня! Как я могу отпустить вас одну, больную в дальний путь? А если что-то с вами случиться? Как я буду смотреть в глаза моему другу Вигелю, вашему крёстному? Как я сам себе смогу это простить? Нет, увольте. Я греха на душу не возьму. Тем более, недалеко от Козельска в деревеньке живёт моя родная тётка, которую я не видел уже… не будем считать, сколько лет! Я провожу вас к вашей Маше…
– К сестре Татьяне.
– Хоть к самой игуменье. Сам денёк поживу у тётки, глотну свежего воздуха, а потом, убедившись, что вы устроились и благополучны, вернусь в Москву, успокою ваших, что с вами всё в порядке, не называя вашего места нахождения в связи с данным вам словом блюсти его в секрете. Всё, так и решим. И не думайте спорить: я не менее упрям, чем вы.
– А как же ваша служба, Василь Васильич? – спросила Ася, уже смирившись с наличием нежданного провожатого.
– У меня нынче несколько дней отпуска по случаю поимки особо опасного преступника и острого приступа ревматизма.
– Что-то непохоже, чтобы у вас был приступ.
– Баня, Анастасия Григорьевна, баня! Баня всё лечит! А ревматизм – в особенности, – улыбнулся Романенко. – Других возражений против моего общества у вас нет?
– Что с вами поделаешь? – Ася также улыбнулась в ответ. – Вы же мне не оставили выбора. Придётся ехать под конвоем. Кстати, надо поторопиться. Поезд уже скоро.
– Мы не опоздаем, – уверенно заявил Василь Васильич, подхватывая саквояж Аси и осторожно беря саму её под локоток.
Илья Никитич Овчаров допоздна задержался на службе. В отсутствии Романенко дел заметно прибавилось, и Илья Никитич старался не упустить ничего, дабы не подвести начальника. Он собирался уже уходить, когда к нему вошёл, словно стесняясь, что решился обеспокоить, доктор Жигамонт.
– А, доктор! – кивнул ему Овчаров. – Богатым будете – вначале не признал вас.
– Так здесь у вас так темно.
– Да уж, света маловато, – согласился Илья Никитич. – Вы по делу?
– Боюсь, что так, – Георгий Павлович помялся, поправил очки. – Я сегодня стал жертвой грабителей…
– Ехала купчиха на базар… Как же это вас угораздило-то? Небось, опять своих хитрованцев лечить ходили? Эх, доктор, доктор…
– Да, эта неприятность произошла со мной именно у Хитрова рынка. Какой-то разбойник выхватил портфель у меня из рук и сбежал.
– Известное дело! Что, много было там денег?
– Да нет, денег немного… Не помню даже. Из-за денег я бы и не пришёл… Тут, понимаете ли, хуже дело. В портфеле были документы Екатерининской больницы… Я их должен вернуть, понимаете? Их ведь восстановить чрезвычайно сложно будет, если возможно, вообще.
– Ох ты, мать моя… Зачем же это вы с такими-то документами на Хитровку ходите? Приключений ищете?
– Что никакой нет надежды найти их? – грустно спросил Жигамонт.
– Ну, зачем же нету? – Илья Никитич провёл языком по краю своих неровных зубов. – Идёмте, поглядим, что сделать можно.
Для надёжности Овчаров прихватил с собой ещё одного полицейского:
– Прикроешь, если что, Федька.
– Слушаю.
Втроём по ночной Москве они отправились к Хитровке. Илья Никитич, как охотничий пёс, взявший след, шёл впереди, за ним, пряча руки в карманах плаща, следовал доктор, а замыкал процессию верзила Федька, лузгавший семечки. Не зря, не зря десять лет служил Овчаров в московской полиции под началом самого Василь Васильича: все трущобы, все ночлежки, все воровские «малины» были известны ему – и теперь он знал почти наверняка, куда шёл.