С годами удалой поручик изменился: посуровел, сделался горд и подчас заносчив. Но не изменилось чувство Ларисы, постоянное, как и всё в ней. После смерти сестры и всех несчастий, обрушившихся на дом Дагомыжских, она только сильнее привязалась к генералу, чувствуя, что именно теперь нужна ему более, чем когда-либо. Только одно безмерно пугало её: несчастье, угрожающее Константину Алексеевичу. Лариса Дмитриевна была уверена, что записки с предупреждениями – это не чья-то шутка, но убедить в том генерала не могла. Если бы в её силах было защитить его, закрыть собой, уберечь – она не пожалела бы своей жизни. Но как?..
Теперь ещё эта фотография… Не в силах справится с охватившей её тревогой, Лариса Дмитриевна взяла извозчика и велела везти себя к Академии, сама не зная точно, зачем…
Драма, разыгравшаяся тем сентябрьским днём, произошла в считанные мгновения, так быстро, что очевидцы и участники её лишь позже смогли кое-как восстановить хронологию событий.
Генерал Дагомыжский вышел из здания Академии в сопровождении нескольких офицеров, немного замешкался на ступенях, отдавая какие-то указания и натягивая перчатки. В этот момент к нему стала приближаться одетая в тёмный костюм женщина средних лет с каменным бледным лицом. Генерал заметил её и твёрдым шагом двинулся ей навстречу. Он оставался верен себе – чувствуя опасность, не бежал от неё, а шёл прямо навстречу, словно испытывая её на прочность.
В тот же миг из-за угла вылетела полицейская пролётка, и кто-то крикнул:
– Осторожно, генерал!
В руке женщины блеснул маленький чёрный браунинг. Дагомыжский не шёлохнулся, ни единый мускул не дрогнул в его гордом лице, словно хотел он сказать:
– Ну, стреляйте же!
Из пролётки прямо на ходу выпрыгнул человек и бросился к женщине. Он успел толкнуть её, но выстрел грянул, и выпущенная пуля застряла в правом предплечье генерала. Дагомыжский не издал не звука, а лишь закрыл левой ладонью рану, прошептав:
– Жаль, что не в грудь…
– Константин Алексеевич! – раздался вскрик. Это бежала к нему откуда-то появившаяся Лариса Дмитриевна.
– Слава тебе, Царица Небесная! Живой! – сквозь слёзы говорила она.
– Откуда ты здесь, Лара? – спросил генерал.
– Там дома… Фотография… – сбивчиво отвечала Лариса Дмитриевна, гладя его по руке. – Стекло раскололось, и я подумала… Господи, как я перепугалась… Сердце до сих пор замирает… А где же врач? Врач нужен…
– Ничего, это царапина, – отозвался Константин Алексеевич. – Успокойся, Лара. Видишь, ничего страшного.
Впервые он говорил с ней таким ласковым голосом. Лариса Дмитриевна заметила, что что-то неуловимо изменилось в генерале: помягчело суровое лицо, потеплел взгляд – словно броня спала…
Дагомыжский приблизился к стоявшей, скрестив руки на груди, террористке, столь вовремя обезвреженной Петром Андреевичем Вигелем. Та посмотрела на него исподлобья тяжёлым взглядом.
– За что вы хотели убить меня?
– Спросите об этом вашу совесть.
– Моя совесть говорит мне о многих моих грехах, но что именно я сделал вам?
– А разве недостаточно того, что вы сделали другим?
– Может быть, и достаточно. Что ж, прошу простить меня… Вы ещё довольно молоды, вы могли бы жить…
– Не могла бы. И не хочу.
– Так или иначе, я буду просить Государя о снисхождении к вам.
– Откуда такое милосердие? Вы ведь нас на одной перекладине хотели!
– На одной перекладине я хотел бы вздёрнуть мерзавцев, которые обратили вас и таких, как вы, в своё орудие. А вас мне искренне жаль, сударыня, и никакого иного чувства я к вам, поверьте, не испытываю.
Женщина закусила губу:
– Какие же вы все негодяи… – и резко обернувшись к Вигелю, бросила: – И вы тоже! Ненавижу вас всех! Ненавижу!
– Мне очень жаль, Зинаида Прокофьевна, что мы с вами встречаемся в таких обстоятельствах, – отозвался Пётр Андреевич. – Я помню вас прежнюю, и мне горько видеть вас теперешнюю.
– Я тоже вас помню, господин Вигель, – Зинаида Прокофьевна усмехнулась. – Видите, как жизнь складывается… – она закашлялась, сгорбилась, выдохнула тяжело: – Укатали сивку крутые горки… Но да подождите, и вас всех ещё эти горки укатают…
– Идёмте, Зинаида Прокофьевна, – сказал Пётр Андреевич и увёл её к ожидавшей пролётке.
– Мне всегда внушают страх такие люди, как эта женщина, – вымолвила Лариса Дмитриевна.
– Да, они опасны, – согласился генерал. – Скольких уж настигли пули и бомбы таких фанатиков…
– Я о другом. Я пытаюсь представить, какой ад должен царить в их душах. Хотя бы в душе этой женщины. Такая великая ненависть – невиданное насилие над душой, душеубийство… Каким должен быть мир в глазах таких людей? Как же они могут жить, дышать?..
– Они и не могут, Лариса Дмитриевна, – ответил Николай Степанович, подходя. – Они ищут смерти. Эта женщина, в частности.
– Главари, которые их направляют, смерти не ищут, – возразил Дагомыжский. – Видел я их… Трусы!
– Главари – умелые дельцы, вы правы. Но бомбы, чаще всего, метают не они, а их несчастные последователи, не нашедшие себе иного пути в этой жизни и желающие обвинить и отомстить хоть кому-нибудь за это. Мы, кажется, вовремя успели. Вы несильно пострадали?
– Рана пустяковая. Но это самая тяжёлая рана из всех, что мне довелось получать. Прежние раны я получал на войне от неприятеля, а эту… Вы знаете, кто это женщина, господин Немировский?
– Да. Она из старинного дворянского рода.
– Вот как?
– Семья разорилась. Любимый человек оказался подлецом… И, вот, видимо, отчаяние толкнуло эту несчастную в революцию. Она и её муж оказались в ссылке после подавления восстания в Н…ой губернии. Муж умер там, а она бежала…
– Вот, значит, какие счёты у неё ко мне… – генерал вздохнул. – Не могу сказать, чтобы подавление того проклятого восстания было такой страницей в моей биографии, которой я мог бы гордиться, но я солдат и выполнял приказ. Это был мой долг. Если уж на то пошло, то эти бунтовщики чуть не подстрелили меня самого тогда… А кое-кому повезло меньше. Но воевать с собственным народом – это, скажу вам, истинное несчастье.
– Вы, действительно, намерены просить снисхождения к этой женщине?
– Да, непременно… Кстати, Николай Степанович, позвольте поблагодарить вас. Вы и ваш коллега спасли мне жизнь.
– Это наш долг.
– Примите ещё раз мои глубочайшие извинения за те неприятности, коим я послужил причиной, и заверения в моём искреннем к вам уважении.
– Принимаю и то, и другое, генерал, – Немировский слегка наклонил голову. – Примите ответные заверения. А теперь должен откланяться. Честь имею!
В тюрьме новости узнают первыми. Как это выходит – загадка. Но ещё лишь строчили бойкие журналистские перья, ещё только набирались тексты в типографиях, ещё дворники на Бассейне не успели обтолковать последние события, ещё не пронёсся слух среди базарных торговок, а в тюрьме уже знали: террористка стреляла в генерала Дагомыжского, но только ранила его и была арестована на месте преступления…
Саул лежал на нарах, закинув ногу на ногу, дымил в потолок. Стало быть, провалилась столь долго подготавливаемая операция. А ведь сколько сил ушло на неё! Чего стоило отыскать старого приятеля Глухова, оказавшегося без работы, и уговорить его поехать в столицу, дабы забрать у тамошних «братьев по оружию» опасный груз. Ох, и артачился Яков Маркович! Законопослушный гражданин, честный инженер-путеец… Трус! Всегда был трусом! Да ещё и жадным! И с должности его попросили за то, что банально проворовался. И тут заломил цену, не считаясь с прежней дружбой. Свинья, истинная свинья. Делать нечего, пообещал. Не мог Саул сам забрать такой груз – знал, что ищут его. А Глухов – чьё внимание привлечёт? Типичный обыватель. Но для контроля поехал-таки и Саул в Петербург. На день раньше прибыл туда и затаился. А, поди ж ты, донесла какая-то сволочь. Почуял Саул, как опытный лис, что на хвосте его уже охотники до его шкуры – скрылся, добрался окольными путями до той самой станции, на которой условились о встрече, и стал ждать поезда. Лишь бы не обманул Глухов. Лишь бы не передумал в последнюю минуту, желая выслужиться перед начальством. Но нет, деньги оказались слишком большим соблазном для вечно бедствующего Якова Марковича. Поезд прибыл на станцию в назначенный срок. Было темно, моросил дождь. Саул, как тень, прокрался вдоль поезда и проник в пульмановский вагон, где назначена была встреча…
Яков Маркович тотчас потребовал расчёта. Куда там! У Саула такой суммы и в помине не было. Пустив в ход всё своё обаяние, он выгрузил на стол копчёного цыплёнка, две бутылки дорогого вина, яйца, сыр, хлеб – предложил вспомнить молодые годы, выпить за успешное предприятие. Глухов долго ломался, но, в конце концов, сдался. Когда Яков Маркович захмелел, Саул уговорил его поменяться одеждой, чтобы ещё больше сбить со следа «полицейских ищеек», а после того, как несчастный задремал, пустил в ход своё излюбленное оружие: в трости, которую он всегда носил с собой, было спрятано длинное острое лезвие, которым одинаково хорошо можно было и колоть, и рубить. Хладнокровия Саулу было не занимать. Отец его был резником, и сын частенько помогал ему в кровавой работе, а за годы террористической деятельности этот опыт уже не раз был применён им в отношении людей…
Убрав все улики и, обрядившись инженером-путейцем, Саул доехал до Москвы и, как только поезд остановился, с паучьей ловкостью выскользнул в окно…
Зиза ожидала его у вокзала. Об участи Якова Марковича он ничего не сказал ей. Чистоплюйка, барышня! Боится невинной кровью ручки свои замарать! А не бывает революции без невинной крови! И много этой крови быть должно, чтобы никто не мог считать себя невиновным, чтобы каждый понимал, что завтра и его очередь настать может… Да и не стал бы он убивать этого дурака Глухова, если бы тот умерил аппетиты, а не затребовал за пустяковое дело целого состояния. Скромнее надо быть.
Следующую жертву скрывать было не надо. Приговор изменнику вынесли сообща. Михаил Дагомыжский был организации полезен до определённого момента: он посещал конспиративные квартиры, передавал записки, прятал различную литературу, иногда сообщал полезные сведения. В частности, много полезного сообщил он о привычках и жизни своего дядюшки генерала. Делал всё это подпоручик не только из сочувствия к революции, но и потому, что Саул узнал его тайну… Кстати, именно благодаря этому, он узнал и другое: а именно то, каким образом цыганки проникали по ночам в офицерскую столовую. О, Саул был прирождённым сыщиком. Пронюхав об этой лазейке, он тотчас смекнул, что однажды она может пригодиться. И пригодилась же!