Подпоручик оказался чистоплюем. Не захотел, видите ли, стать соучастником в убийстве дядюшки! Лёничка, дружок Калиновского, бездарно позволивший найти у себя данные ему на сохранение вещи, рассказал, что кто-то пишет его отцу предупреждения о готовящемся покушении. Кто бы это мог быть?
Собирались для обсуждения всех важнейших дел всегда на сеансах мужа сестры Саула, мнившей себя медиумом и настаивающей на том, что регулярно общается с духами. Муж давно уже помешался, но об этом знали лишь близкие, а бредил он так вдохновенно, что любопытные от скуки обыватели стекались слушать этого «пророка», а сестра не сидела сложа руки: подмечала среди собравшихся состоятельных дам и господ и давала наводку кому надо. Но прежде разыгрывался ритуал с «картой смерти». Эту карту она подсовывала избранной жертве, и несчастный ожидал смерти со дня на день, но обычно оставался жить, отделавшись лёгким членовредительством и потерей изрядной части имущества. Такое облегчение участи так радовала наивного потерпевшего, что жаловаться он просто не мог. А вещички перекочёвывали к Циле в потайную комнату. Как она любила эти милые безделушки: серьги, колье, кольца… По-сорочьи собирала их, любовалась ими. Бедняжка, ей всегда не хватало этих милых цацек и денег, она так мечтала о богатой жизни. И эта жизнь вполне могла бы начаться, если бы полицейские ищейки не сорвали всё. Да, погорячился Саул, укрывшись у сестры. Испортил ей весь гешефт…
Дверь камеры со скрипом приоткрылась, и на пороге возник старик-надзиратель, любивший за здорово живёшь побалакать со своими подопечными.
– Что, субчик, облажались нынче ваши-то?
– В любом деле промахи бывают. Ничто! Исправим.
– Исправишь! – старик ухмыльнулся. – На каторге-то тебе будет, чем заняться.
– Я на каторге не засижусь, дед. Да и другие найдутся. Вот, посмотришь, пройдёт совсем немного времени, и мы станем всем диктовать свою волю. Мы построим новое общество. А не желающих жить в нём попросим возвратить билет и отправим в старое… На тот свет, потому что только там и сохранится это старое, изжившее себя общество. Мы истребим всех, кто не захочет жить по-новому, но зато те, кто останутся, станут гражданами нового мира, равными во всём, мыслящими согласно. Это будут новые люди, новая жизнь…
– Слава тебе Господи, что я уже старый и ентой твоей новой жизни не узрю! – ответил старик и закрыл дверь.
– Ты не узришь, а дети твои узрят, – сказал Саул. – И либо умрут, либо переродятся для нужд нового общества, которое устроим мы…
***
Утро на селе – раннее. Пропоёт петух – и изволь подыматься. Хозяйство ждать не будет. Лежал Василь Васильич в горенке, где постлала ему старуха-тётка, вдыхая давно забытый запах сельской избы, вслушиваясь в каждый звук, и вживе воскресали перед ним отроческие годы. Как и тётка Фетинья, мать поднималась ещё до зари, ходила за скотиной, собирала на стол мужу и детям, ещё сопящим по лавкам, а после забивалась под одну из этих лавок, ища прохлады, укрывалась платком и лежала с час, переводя дух, а затем вновь бралась за работу. Руки у неё были крупные, красные, шершавые, лицо усталое – да и поди-ка потяни этакую кладь! Но хоть жили бедно, и в желудке почти всегда сосало от голода, а всё ж весело было. И на всю жизнь полюбил Василь Васильич деревенский уклад, землю, запах хлеба, только что вынутого из печи, хрустящего, горячего… Ничего вкуснее нет этого хлеба! Никакое яство не сравнится с ним!
Тётка Фетинья, бодрая старушка, недавно овдовевшая, проворно накрывала на стол. Была она очень похожа на мать Василь Васильича, которой давно уже не было в живых. Муж её, Авдей, был мужик крепкий, настоящий хозяин, но душила его община, не давала развернуться предприимчивому уму. Но извернулся Авдей, наладил на окраине села чайную. Выгодное оказалось дело. Мимо села лежала дорога в Оптину пустынь, а туда завсегда шли паломники, и многие сворачивали перевести дух да попить чайку. В Оптину ходила и сама Фетинья, ходила, как и многие окрестные бабы к старцу Амвросию, терпеливо и участливо выслушивавшему все их жалобы и умевшему найти слово утешения каждой. С чем только не шли к доброму батюшке: у кого гуси помёрли, у той корова чахнет, у другой муж запойный… Все свои огорчения несли старцу, ждали его, как единственную надёжу и опору. И светлее становилось на сердце после встречи с ним, легче.
Из шестерых детей Фетиньи до взрослых лет дожили лишь трое: две дочери и старший сын. Дочерей, с Божией помощью, выдали замуж за хороших людей, и жили они теперь в соседних сёлах, а сын унаследовал отцовскую чайную и большую часть времени проводил в ней вместе с женой, хитрой и оборотистой бабёнкой. Жили они в ладу, но детей до сей поры Бог не давал. Старуха Фетинья скучала, часто навещала дочерей, а свалившемуся, как снег на голову, племяннику, только возрадовалась, полночи выспрашивала его про московское житьё-бытьё, а Василь Васильич хулил себя последними словами, что не привёз тётке гостинца. Хотя когда было гостинца того искать? Сам-то приехал без вещей каких-либо, даже смены белья не захватил – стихийно в путь тронулся. А всё-таки нехорошо.
На стол Фетинья подала пышный каравай хлеба, от аромата которого так и защекотало внутри у Василь Васильича. Вот он, тот самый каравай, с детства любимый, с корочкой хрустящей… А к нему – молока кувшин. Что ещё нужно для счастья?
У тётки решил прогостить Василь Васильич дня два-три: сходить в лес по грибы да на реку порыбачить, непременно отдохнуть душой и телом в настоящей деревенской бане, проведать напоследях Асю, которую лично в нанятой коляске довёз вечор до Шамордина, и с тем отбыть в Москву.
Тётка радовалась. Обещалась к обеду сготовить ушицы, если рыба будет. Ушица, а к ней хлеб ржаной с чесночком да стопочку – чудо, как хорошо! А лес! Лес осенний – сколько в нём красоты! Листва уже золотцем да багрянцем подбита, а местами и редеет. Журавли пролетят в выси, прокурлыкают, и на душе такая тишь да покой воцарится! А запах этот – смолисто-грибной? А свет березняка? А простор большака за ним? Всё знакомое, всё родное! Луга уж скошены теперь, а так бы пройти – трава выше головы, шелковистая… А в полдень малиновый звон – церквей окрестных. Козельск, древний город, отразивший татар, совсем рядом – это его церкви переговариваются… Благодать! А баня деревенская? Что там Ламакинские! Далеко им до неё! Тут баня настоящая, сухая, с веничком берёзовым! Братец двоюродный, хоть и хмурый он, а обещался истопить. А дров Василь Васильич сам наколет. Сил-то ещё – о-го-го! А здесь словно удвоились они! Дышится-то как здесь! Легко дышится! Полной грудью! И в Москву златоглавую возвращаться совсем охоты нет. Так бы и остаться здесь. Вернуться к истокам… А что? Взять Глафиру да и поселиться в деревне. Чем плохо? И пригрезилась Романенко избёнка крепкая, печь натопленная, свой двор – жизнь безмятежная под старость лет. Мечта да и только! Или не заслужил он столькими годами службы этакого маленького земного рая? Не зря говорят, видать, что человек завсегда к истокам своим возвращается. Тянут они душу, эти истоки. Не оторваться от них. И здесь, в небольшом селе под Козельском Василь Васильич явственно ощутил эту тягу. Тягу земли…
Шамординская обитель была основана совсем недавно Оптинским старцем Амвросием, хотевшим, чтобы она сделалась кровом для всех желающих, прибежищем всем, кому более некуда идти. Он принимал сюда нищих и убогих, но и представительницы знатных фамилий становились насельницами Шамордина, находя здесь искомый покой и смысл жизни. Среди них была и сестра Льва Николаевича Толстого, к которой приезжал и сам порвавший с Церковью писатель. Старец Амвросий до последних дней заботился об обители, и большинство насельниц ещё вживе помнили его. Велика была слава старца. При жизни приезжали к нему Достоевский, Владимир Соловьёв, Толстой, встреча с которым произвела грустное впечатление на батюшку, а философ Константин Леонтьев вовсе принял здесь постриг. Ярчайшим светочем сияла Оптина для всего православного мира наряду с Троице-Сергиевой Лаврой, Кронштадтом, ставшим место паломничества, благодаря всероссийскому батюшке отцу Иоанну… По всей русской земле, между шумными городами, все более отдаляющимися от Бога, впадающими в мистицизм, язычество, атеизм, разбросаны были эти благодатные жемчужины, святые источники, маяки для жаждущих обрести Истину. Ищите и обрящете, – так было сказано Спасителем, и многие ищущие обретали искомое в Оптиной пустыни и здесь, в нескольких десятках вёрст от неё – в Шамордино.
Маша Каринская, а ныне смиренная инокиня Татиана, поселилась здесь несколько лет назад, ещё при жизни старца, от которого получила она благословение на принятие пострига. К ней-то и приехала Ася. Обнялись после долгой разлуки, расцеловались, долго смотрели друг на друга, ища перемен. Да в Асе и искать не нужно было – исхудала да побледнела… А Маша изменилась мало. Она и живя у деда была похожа на монашку: скромная, тихая, боязливая. Правда, здесь этой боязливости меньше стало, словно обрела Маша, наконец, твёрдую почву под ногами. Её движения стали более плавными, покойными, ровными, а лицо было ясным и радостным. Так выглядят люди, живущие в гармонии с собой, с окружающим миром и с Богом.
Маша провела подругу в дом для гостей, вскоре на столе появился чай, фрукты, выпечка, мёд… Есть Асе после долгого пути поездом, а затем по ухабистым дорогам в коляске, не хотелось, но всё же она попробовала по чуть-чуть всего, чтобы не обижать заботливой хозяйки. Оставшись наедине, Ася рассказала подруге причину своего столь внезапного приезда. Маша выслушала, не перебивая, потом сказала негромко:
– Я не могу давать тебе советов. Здесь ты можешь оставаться столько, сколько сочтёшь нужным. Исповедуешься, причастишься… Может, решение и само собой явится. Но одно скажу: нехорошо это – родных своих людей держать в неведении и заставлять волноваться. Напиши им, что отправилась навестить меня, что поживёшь здесь некоторое время, что хочешь привести мысли и душу в порядок и просишь до времени не тревожить тебя. Разве ж они не поймут и станут мешать тебе? Право, милая Ася, это ребячество. Это роман…