ство судьбами Великороссии широкое принципиально-идейное основание. Круг представлений, в ряд которых вводилась эта борьба подобной идеологией, выводил великокняжескую политику на историческую сцену, значительно более широкую, чем пределы великорусского политического мирка, и, что для данного момента было особенно существенно, ставил перед западнорусским православным обществом острый вопрос: где ему видеть центр своей национальной жизни – в Литве или в Москве? Конечно, нет и повода говорить о сознательной, отчетливой постановке такого вопроса в сколько-нибудь общей форме. Но ряд характерных фактов истории отношений между Литовско-русским государством и Великороссией свидетельствует о таких колебаниях западнорусских политических сил между Москвой и Литвой, которые делают и для данного времени понятным позднейшее предостережение Казимира, короля польского и великого князя литовского, своей литовской раде, чтобы она поменьше рассчитывала на русских Литовско-русского государства, так как должна сознавать, насколько те враждебны литвинам и готовы содействовать не столько победе литовцев, сколько их гибели в случае войны с Москвой239.
Исход 70-х годов – после смерти Ольгерда – принес Литовскому великому княжеству время смут и внутреннего ослабления. В среде литовских князей возникли крупные раздоры из-за передачи Ольгердом ядра своих владений – Виленской области и белорусских земель – сыновьям от второй жены, Ягайло с братьями, а с виленским столом и связанного с ним старейшинства в князьях Гедиминова рода. Старшие Гедиминовичи поднялись на Ягайло. Андрей Ольгердович, бывший псковский князь от руки Ольгерда, ушел из Полоцка во Псков, и псковичи приняли его на княжение по крестоцелованию; но на этот раз князь Андрей поехал из Пскова к в. к. Дмитрию Ивановичу на Москву, и тот «принял его в любовь»240. Несколько лет княжил Андрей во Пскове подручником великорусского великого князя. Расчет на союзников среди литовских князей поднял в. к. Дмитрия на войну. В 1379 году его полки идут с князьями Владимиром Андреевичем и Андреем Ольгердовичем на Северскую землю, а князь Дмитрий Ольгердович «не ста противу на бой», но выехал из своего Трубчевска с семьей и боярами и поехал в Москву, где был принять «с любовью» и получил в держание Переяславль «со всеми пошлинами»241. Обруселые литовские князья искали в Москве опоры для возврата своих княжений, рассчитывали на великорусскую помощь в борьбе с Ягайло. Но ожидание, что поход 1379 года станет началом большой войны на западной границе, не оправдалось. Накоплявшаяся с начала 70-х годов гроза нового татарского нашествия готова была разразиться, и задачи ее отражения поглотили русские силы. Но положение на западе оставалось весьма напряженным. Оно было одинаково опасным для обеих сторон. Вынужденный мир Твери с в. к. Дмитрием не мог не внушать опасений, что его сила и значение только и держатся, пока новый подъем борьбы не даст в. к. Михаилу Александровичу повода вырваться из условий договора 1375 года; с Новгородом у Дмитрия было «розмирье», которое ликвидировано только в начале 1380 года242. А Рязанская и Нижегородская украйны подавлены рядом татарских нападений243. В. к. Дмитрий Иванович не владел в конце 70-х годов всеми силами Великороссии, и только внутреннее ослабление Литовского великого княжества не только спасало его от обострения литовской опасности, но и дало ему существенную поддержку части литовско-русских князей в момент столкновения с Мамаем. С другой стороны, переход двух Ольгердовичей на московскую сторону должен был тревожить Ягайло как проявление характерного колебания между Москвой и Литвой всей Чернигово-Северской украйны. Если припомнить, что враждебен Ягайло был и другой Дмитрий Ольгердович – Корибут новгород-северский, что его великокняжеская власть не была признана волынским князем Любартом Гедиминовичем и подольскими Кориатовичами, понятна будет значительность московской опасности для в. к. Ягайло. В годину внутренних раздоров за русскими восточными областями Литовского государства стояло Великорусское великое княжество, готовое по мере сил на поддержку всех элементов, недовольных виленской властью, и к захвату владений, которые старой традицией связаны с великим княжением всея Руси.
Внутренние отношения обоих великих княжеств тесно сплетались с их внешним соперничеством и застарелой враждой; московско-литовская борьба неразрывно связана с собственной работой каждого из них над внутренним политическим строительством, что и делало эту борьбу тяжким, но неизбежным фактором их территориального и национального самоопределения. Сложными нитями сплеталась эта борьба и с отношениями к татарам. Общий враг не объединил против себя усилий Великих княжеств Литовского и Великорусского. В былое время «русский улус» татарских ханов находил по временам поддержку и защиту от Литвы в татарской силе. Теперь назрела борьба между Русью и Ордой. Почти непрерывные смуты, пережитые Золотой Ордой, подорвали ее властное положение и создали в татарском мире анархию, которая тяжко отразилась на великорусских украйнах и заставила великокняжескую власть стать в боевое оборонительное положение и собраться с силами для организации защиты Великороссии от хищнических набегов. Великокняжеское войско поддерживает нижегородскую оборону и наступление в Поволожье, ведет оборону по линии Оки. Ряд столкновений с татарской силой вел неизбежно к более опасному разрыву с Золотой Ордой. В ордынской замятне росло с начала 60-х годов значение темника Мамая. В «Мамаевой орде» получал тверской в. к. Михаил ярлык на владимирское великое княжение; Мамаевы татары громили земли Рязанскую и Нижегородскую. Распоряжаясь ханским престолом, темник Мамай правил Ордой, пока сам не стал полновластным ханом. Но смуты и в Орде, и на Руси долго не давали ему возможности установить определенные и властные отношения к русскому улусу. Когда в. к. Дмитрий в 1371 году ездил к «царю Мамаеву» в «орду Мамаеву» и почтил дарами и покорностью «князя Мамая и царя и царицы и князи», он получил ярлык на великое княжение на льготных, умеренных условиях. Окрепши в своей силе и власти, хан Мамай был недоволен «выходом», какой был установлен его «докончаньем» с в. к. Дмитрием, «как ряд был с ним»244, да и эту дань едва ли он получал после 1373 года, когда в. к. Дмитрию удалось разорвать союз Твери с Ордой и Литвой. Из года в год идут указания на «розмирье» Руси с Мамаем245, разразившееся наконец боями на реке Воже и на Куликовом поле. После поражения князя Бегича на р. Воже стало незбежным решительное столкновение; настал и удобный момент для новой попытки осуществить татарско-литовский союз против Москвы, намеченный еще Ольгердом. Хан Мамай собрал в поход ордынские силы, а сношения его с Ягайло установили союзное выступление обоих врагов Москвы. К в. к. Дмитрию явились ханские послы, требуя восстановления прежнего размера татарского «выхода», какой был при ханах Узбеке и Джанибеке, взамен определенного позднейшим «докончаньем». Но, надо полагать, борьба оружием была во время этих переговоров решенным делом, особенно со стороны врагов Москвы: и для Мамая, и для Ягайло было существенно важно нанести ей решительный удар.
История событий, в центре которых стоит Куликовская битва, имела свою особую судьбу в памятниках письменности, которые для нас служат историческими источниками. Прочная основа их анализа положена этюдом А.А. Шахматова246. Надо признать с А.А. Шахматовым, что в основе наших сведений лежат сообщения трех источников: один – это повесть о Мамаевом побоище, составленная вскоре после самого события для прославления подвига в. к. Дмитрия и его рати; эта «Повесть» – составлена в Москве, «в среде, – по замечанию А.А. Шахматова, – духовной» и, можно добавить, той, что хранила заветы митр. Алексея, а центральной фигурой имела игумена Сергия, другой – запись, которую А.А. Шахматов называет «официальной реляцией о походе великого князя», составленную в среде служилого великокняжеского двора; а третий – «Слово о Мамаевом побоище», как назвал его А.А. Шахматов, возник, вероятно, при дворе серпуховского князя Владимира Андреевича и прославил книжными словесами этого князя, братьев его жены князей Ольгердовичей и воеводу-волынца Дмитрия Боброка. Элементы этих основных первоисточников, сплетенные между собой и осложненные позднейшими наслоениями книжнической работы – вставками, дополнениями, переделками, сохранились в текстах наших летописных сводов247.
По-видимому, настроение на Руси перед боем против Мамая сложилось близкое к тому, какое охватило Элладу накануне Марафонской битвы: в возможность победы мало кто верил, и Дмитрию не удалось собрать всю великорусскую ратную силу для выступления на Куликово поле. Не было с ним ни новгородского ополчения, ни рати нижегородской, ни тверских полков; только риторическая переработка «Повести о Мамаевом побоище», какую читаем в Никоновской летописи, приводит на Куликово поле тверскую «силу» с князем холмским Иваном Всеволодовичем248 и псковичей с Андреем Ольгердовичем; оба этих сообщения не подтверждаются другими текстами, а трудно допустить, чтобы участие Твери и Пскова в Куликовской битве прошло бесследно в основных записях о ней и в псковских летописях. Митрополита на Москве не было. Предание выдвинуло троицкого игумена Сергия в центр того духовного подъема, какой был необходим для ратного подвига в подобных условиях. Недаром митр. Алексей намечал Сергия себе в преемники. Пользуясь значительным общественным влиянием по силе личного духовного обаяния и авторитету старчества, игумен Сергий вышел, подобно Алексею, на духовное поприще из служилой среды, столь же близко стоял к великокняжескому двору, где брат его Стефан, а затем племянник Федор были духовниками великих князей и их старших бояр, и стал деятельным участником политики митрополита-правителя249. Сергий уклонился от митрополии, но на нем должен был сосредоточиться церковный авторитет в годину церковной разрухи.
Другим центром боевой энергии данного момента предание выставляет братьев Ольгердовичей и серпуховского князя Владимира Андреевича. Как ни явно сказывается в памятниках письменности, касающихся Мамаева побоища, тенденция выдвинуть их роль возможно ярче, у нас нет оснований отказать этой тенденции в фактически верной основе, так как нет данных, которые можно бы ей противопоставить, а внутренняя вероятность говорит в ее пользу. Для Ольгердовичей разгром Дмитрия соединенными силами Мамая и Ягайло был бы проигрышем их собственного дела; сверх того, Ольгердовичи принесли с собой в Москву свою боевую энергию и опытность и прочную традицию борьбы с татарами за русские земли, а также существенные сведения о положении дел в Литовско-русском государстве, которые должны были, с одной стороны, сильно уменьшить опасения перед выступлением Ягайло, а с другой – ускорить поход, пока не соединились литовские и татарские боевые силы. Ягайло оказался не в состоянии поспеть на это соединение с Мамаем ввиду столкновения с дядей Кейстутом и смуты, потрясшей Литовское великое княжество, и от Одоева отступил обратно в Литву, где его ожидала упорная борьба с Кейстутом и Витовтом.