Дело не замедлило осложниться церковным вопросом. По смерти Ионы Св. София, Премудрость Божия, избрала себе жребий его протодьякона и ризничего Феофила; кандидат литовской партии, владычний ключарь Пимен, потерпел неудачу, Феофил отнесся двойственно и нерешительно к затее литовской партии: начал хлопоты по поездке в Москву к митр. Филиппу на поставление, но принял участие и в сношениях с Казимиром. Последнее было, вероятно, вынуждено соперничеством с Пименом, который искал опоры в литовской партии и соглашался ехать на поставление к литовскому митрополиту. А этот проект чрезвычайно осложнялся тем, что литовско-русскую митрополию занимал Григорий, униат и ученик Исидора, которого не признали вожди православной западнорусской среды, князья Олельковичи и паны Гольшанские. Правда, Григорий добился незадолго перед тем признания своего митрополичьего сана и даже своих прав на митрополию всея Руси от константинопольского патриарха Дионисия, но это вызвало резкий протест Москвы и только еще более запутало церковные отношения явным соблазном515. В таких условиях соглашение новгородских правящих кругов с королем Казимиром не могло получить достаточной силы, хотя и вылилось в формулу договора о назначении на Новгород литовского наместника – православного, о держании Новгорода «в воле мужей вольных», о защите его против в. к. Ивана всей литовской силой516. В Новгороде поднялись тревоги и раздоры517. Над вольным городом повеяло грозной опасностью, когда пришли вести из Пскова, что в. к. Иван подымает псковичей против Новгорода518. Но Москва выступила сперва не с ратной силой, а с увещаниями митрополита о «честном и грозном» княжении новгородского «отчича и дедича», о смирении «по великой старине» «под крепкую руку благоверного и благочестивого государя русских земель», о великом грехе «приступать к латинской прелести» признанием власти «латинского господаря»519. Новгородцы, охваченные внутренними разногласиями и недоверием к московской власти, не дали, по-видимому, никакого ответа. Тогда в. к. Иван поднялся на них «всеми землями» с братьями и служебными князьями, с царевичем Даньяром, тверской и псковской ратью, а другую рать направил на Двинскую землю.
Дело быстро закончилось поражением главных новгородских сил от передовой московской рати на Шелони и двинян с их воеводой князем Василием Шуйским – отрядом великокняжеского воеводы Образца. Последовал мир, запечатленный в окончательных грамотах, который почти дословно повторил Яжелбицкий договор; «за новгородскую проступку» Великий Новгород обязался в четыре срока уплатить значительную контрибуцию520.
Заключению этого мира в летописных повествованиях, отразивших на себе московскую точку зрения, придан характер великодушного великокняжеского «пожалования», своего рода амнистии «новгородской проступки», по печалованию митр. Филиппа, братьев великого князя и его бояр521. Но на этот раз примирение еще приняло старинную форму договорного «докончанья», скрепленного крестным целованием великого князя к Новгороду, и мир – согласно терминологии договора и летописных повествований – заключен «по старине, по пошлине». Однако это восстановление не новгородской, а великокняжеской старины522. Дело шло на первых порах об осуществлении и закреплении условий Яжелбицкого договора. Признание всех актов новгородского законодательства и управления совершаемыми в имени великого князя и гарантия судебной власти его наместников должны были получить свое полное значение. С августовским «докончаньем» 1471 года неразрывно связано и составление Новгородской Судной грамоты – «по докладу господе великим князьям», где установлено «без наместников великого князя посаднику суда не кончати, а наместником великого князя и тиуном пересуд свой ведати по старине»; она явилась результатом пересмотра и новой редакции той Судной грамоты, которая упоминается в договоре: «А что грамота докончалъная в Новегороде промежь себя о суде, ино у той грамоты быти имени и печати великих князей»523. Усиливалась активная роль великокняжеских наместников в новгородском суде и управлении, неотделимая от доли великого князя в новгородских доходах.
С московской точки зрения условия договора 1471 года представлялись весьма умеренными; великий князь обошелся с новгородской стариной по-своему, сравнительно осторожно. В этом можно усмотреть определенный политический расчет.
В. к. Иван был силен перед Новгородом с его внутренними раздорами, и не было в интересах великокняжеской политики скреплять согласное объединение новгородцев поспешным и слишком резким давлением. Щадя – по внешним приемам – вечевые инстинкты новгородской массы, в. к. Иван направил крутые удары на виднейших вожаков литовской партии, внося в ее среду дезорганизацию и сознание полного бессилия524.
Дальнейшее развитие новгородской политики Ивана III проходит по двум стадиям: великий князь в течение некоторого времени усиливает проявления подлинной власти своей при относительном соблюдении традиционных форм ее деятельности, т. е. новгородской «старины и пошлины», а затем круто водворяет свое вотчинное «государство» над Великим Новгородом.
В «старине и пошлине» новгородской за княжеской властью сохранялись значительные права и полномочия, но связанные нормами этой «старины» в том отношении, что были осуществимы только как права и полномочия местной, земской власти. Князья могли использовать их в полной мере лишь под условием пребывания в Новгороде и не иначе как при участии посадника и при посредничестве должностных лиц, взятых из состава новгородских мужей. А с тех пор как новгородскими князьями стали великие князья всея Руси, неизбежный абсентеизм княжеской власти парализовал ее активное участие во внутренних делах Великого Новгорода, как, с другой стороны, поглощение великокняжеской силы внутренней борьбой за власть и внешними делами на юго-востоке и на юго-западе Великороссии взрастило самостоятельность Новгорода во внешней политике. «Старина» новгородской княжой власти пришла в упадок, уступая все более и более «пошлине» новгородского народоправства. Эту «пошлину» новгородцы развивают и укрепляют в своих договорах с князьями, заботливо охраняя внеземское положение князя запретом ему землевладения на своей территории и связей патроната-закладничества в среде новгородского населения. Однако Великий Новгород оставался в составе великого княжения всея Руси, и новгородцы долгое время настойчиво проводили традицию признавать своим князем носителя великокняжеской власти. На основе весьма реальных политических и экономических интересов соединение в одном лице великокняжеской власти владимирской и Новгорода Великого сложилось в прочную «старину и пошлину», которую и новгородцы усвоили как черту своего обычно правого порядка; попытка перенести княжескую власть на литовского великого князя была, несомненно, коренным и смелым новшеством одной из новгородских партий. В терминах великорусского княжого права та же «старина и пошлина» выражалась признанием Новгорода «вотчиной» великих князей всея Руси. И эта связь Великого Новгорода с великим княжением подверглась тяжкому испытанию, когда оно превратилось в вотчину московских государей, слилось в одно целое с их московской отчиной. Перестройка на новых, вотчинных основаниях внутренних отношений великого княжества надвинулась на вольность новгородскую как конечная, смертельная угроза.
В договоре 1471 года в. к. Иван, прежде всего, следуя Яжелбицкому договору, закрепляет безусловную принадлежность Великого Новгорода составу великого княжения всея Руси. Новгородцы обязаны признать, что должны «быть от великих князей неотступными ни к кому» и впредь не принимать на пригороды ни литовских князей, ни русских, недругов великому князю. Затем он берет на себя деятельную роль новгородского князя, главным образом (не говоря о полном подчинении внешних отношений) в деле суда, обеспечив за собой и своими наместниками условия такой роли. Восстановлена, по старине, и зависимость новгородской церкви от московского митрополита поставлением Феофила на владычество (в декабре 1471 года).
Усиление княжеской власти открывало новые возможности для вмешательства во внутренние отношения Великого Новгорода. А эти отношения приняли весьма тягостный характер. Хозяйничание боярской олигархии вызывало острое недовольство средних и низших слоев населения525, а планы литовской партии шли вразрез с интересами новгородского купечества, тяготевшего по торговым связям к Северо-Восточной Руси.
Однако партия Борецких, видимо, не считала своего дела безнадежно проигранным и после 1471 года. В ближайшие годы видим вокруг степенного посадника Василия Ананьина людей этой партии, они пытаются сплотить новгородцев прямым террором на противников из числа бояр526. Но в массе вечевая толпа была не на их стороне. Современник-пскович записал в свою летопись, что новгородские житьи и молодшие люди сами призывали в. к. Ивана на управу, «что на них насилье держат посадники и великие бояре – никому их судити не мочи; как тии насильники творили, то их такоже иметь князь великий судом по их насильству и мзде судити»527.
В октябре 1475 года в. к. Иван поехал в Новгород на свой суд с людным двором. Подробное описание его пути отмечает, как еще на станах по дороге его встречали новгородские жалобщики528. В Новгороде стали перед ним главные челобитчики, жертвы большого погрома, и били челом на его виновников – бояр партии Борецких. Великий князь творил суд по-новгородски – при владыке и посаднике, в собрании новгородского боярского совета, и дал на обвиняемых своих приставов из ближних дьяков вместе с приставами от Великого Новгорода, а по обыску обвинил их, велел «поймать» старого посадника Ананьина и одного из Борецких, Федора, а остальных их сторонников отдать на поруку. В это дело в. к. Иван вплел заново и обвинение в попытке передаться на литовскую сторону и тем придал уголовному делу политический характер, что дало ему предлог для отсылки арестованных окованными в Москву; с остальных обвиненных он велел взыскать «исцевы убытки» в размере исков и «свою вину» по прежним грамотам. По обычаю, великий князь собрал в свой приезд обильные дары не только с бо