ешь глоток чая, спросил он. Хотя знал, что она откажется. Он мог делить с ней кровать, но не чашку. Она никогда не ела вместе с ним. Они жили на одном участке, но вкушать пищу он должен был в одиночестве. Так положено, сказала она. Она отклоняла его требования и приглашения так же непреклонно, как и отказывалась проводить с ним целую ночь. Когда проснешься, я опять буду здесь. Она сдерживала обещания и держала дистанцию. В отличие от прочих куртизанок, которых он знал раньше, она требовала, чтобы гасли все огни, прежде чем она разденется. Таково было ее условие, с самого начала. Он согласился с ее желанием, оно казалось ему выражением интимности. Луна при первом разе была его нежной помощницей. На ее коже оставлял он росчерки своей руки. Он попробовал поцеловать ее в губы, она сжала их. Его возбуждало, что она отдается ему, не открываясь. Она оказалась искусной, умелой, как прочие куртизанки. Ему не требовалось ни о чем думать, ничего решать, она исполняла его пожелания прежде, чем он их произносил. Я наблюдаю, как она трудится, мелькнула мысль в его приподнятой голове, отрезвляющая мысль, подарившая немое рождение его оргазму. После, пока он еще не открыл снова глаза, она быстро встала, и он услышал затихающий стук босых ног. Она не вернулась. Через несколько таких ночей он оповестил Наукарама, что Кундалини поселится в бубукхаане. Наукарам обрадовался, искренне, как показалось Бёртону, и его тронула такая забота о его благополучии. Однажды ночью, ибо только ночью было так прохладно, чтобы выносить прикосновение чужой кожи, он удержал ее за руку, когда она хотела подняться. Она воспротивилась. Мне надо вернуться, сказала. Еще чуть-чуть, останься ещё, пожалуйста. Она откинулась назад. Он зажег лампу и отставил в сторону, под ее недоверчивым взглядом. Отдернул сари, покрывавшее ее тело, он хотел разглядеть ее, ее кожу цвета темного дыма. Он хотел видеть все, но она сразу же прикрыла одной рукой срам, а другой безуспешно старалась заслонить грудь. В конце концов, беззащитная перед его любопытством, она выпрямилась и закрыла ему глаза руками. Он сопротивлялся, как можно меньше, растопырив пальцы ног, и она начала смеяться, как вода начинает кипеть. По-прежнему слепой, он обнял ее, обнял ее смех. Все идет на лад, подумал он. Только бы узнать, нравится ли ей — с ним.
Было нелегко задать ей этот вопрос, он несколько дней набирался смелости. Тебе должно нравиться, мой господин, обеспокоенно ответила она. Мне понравилось. Тогда и я счастлива. Не интонация ее голоса, и не выражение ее лица, но что-то другое пробудило его недоверие. Слова показались ему заготовленными. Надо спросить Наукарама. Разумеется, не напрямую. Что за лицо у того будет, если вызвать его, к примеру, принимая ванну: разузнай-ка, удовлетворяю ли я Кундалини. Даже жаль, что нельзя позволить себе такой шутки. Вместо этого он осторожно, намеками, приближался к зашифрованному языку. Несмотря на все предосторожности Наукарам был возмущен. Его реакции бывали порой несоразмерны. Он жеманился, словно гувернантка. Да что за чопорный сутенер, готов был заорать на него Бёртон. Сахиб, вы ей недовольны? Нет, напротив. Но мне хотелось бы, чтобы я и Кундалини лучше понимали друг друга. Она не откликается на ваши желания, сахиб? Мне хотелось бы узнать о ее желаниях, вот в чем дело. Но это не принято, чтобы у нее были желания. Понимаю, ты не можешь быть мне здесь полезен. Нет же, сахиб, я всегда могу быть вам полезен, всегда.
На следующий вечер Кундалини сказала ему с нерешительным осуждением, что он бреется там, куда смотрят все женщины, но не там, куда падает лишь ее взгляд. Надо согласиться, в этом было противоречие. Может, потому хаджаум пытался побрить его в полусне? Теперь пришлось все делать самостоятельно. В другой день, когда он, истощенный, лежал на спине, а она — рядом, опираясь на руку, то игриво, непринужденно заговорила о бабушке, делившей мужчин на группы, словно животных. И к какой относится он? К зайцам. Звучало нелестно. А какие еще бывают? Быки и кони. Они-то, разумеется, лучше? Нет, плох не заяц, а только быстрый заяц. А бывают медленные? Она покачала головой утвердительно. Медленные и умеренные. А к быкам и коням это тоже относится? Да. И что значит скорость? Подожди, сам догадаюсь, речь о том, чтобы продлить наслаждение? Да, смысл в том, чтобы дождаться женщины, ее наслаждения. У женщины такое бывает? Бёртон спросил слишком поспешно и сразу же раскаялся в этом. Она ошеломленно посмотрела на него. А ты, нерешительно спросил он, ты испытывала это, когда мы вместе? Она кивнула отрицательно. Потому что я — быстрый заяц? Да, мне нужно время. Сколько? Зависит от того, вертится ли время у тебя на языке. Ты слышал когда-нибудь про «ишкмак», искусство замедлить наслаждение? Нет, точно не слышал. Я знаком с другими благородными искусствами, с искусством охоты на лис, с искусством фехтования, с искусством гонять маленькие шары по зеленому сукну, но искусство оттягивать наслаждение, нет, оно мне неизвестно. У нас оно не пользуется спросом, у нас одно наслаждение гонит другое. Она даже не улыбнулась. Я обучу тебя, сказала серьезно, не глядя на его ухмылку. Если тебе хочется. Он ответил, заставив себя говорить со всей серьезностью: да, я хочу познать твое наслаждение. Хочу стать его причиной. Он положил руку ей на плечо, изучая контраст. Отчего ты так темнокожа? Обернувшись, она взглянула строго, словно он задал неподобающий вопрос. Наклонилась над ним, так, что от близости было уже не разглядеть ее. Потому что я рождена в день новолуния, прошептала она, и ее глаза рассыпались искрами, как фейерверк.
Когда они в следующий раз лежали вместе, она на нем, и его стоны предвещали шторм, сгущавшийся внутри него, она остановилась и больше не двигалась, положив руки ему на грудь, начала говорить, по-прежнему сидя на его пульсирующем изумлении, говорила целыми предложениями, знакомым, доверительным голосом, рассказывая как будто мимоходом и в то же время требуя всего его внимания. Ему пришлось умерить толчки, чтобы следить за ее словами, повествовавшими о куртизанках-кобрах, чьи тела из года в год приучались к яду, вначале — по капле, потом — по несколько капель, доза росла, и они уже принимали по чайной ложке в день. В конце концов, они могли безболезненно выпить стакан, полный яда. Но их пот, слюна, их соки любви были столь ядовиты, что каждый, кто с ними спал, был обречен. Даже тот, кто утерев слезу этой женщины, поднес бы палец к губам — погибал. Понимаешь, они могли предаваться страсти, лишь когда должны были убивать. Они были всего лишь наемными убийцами на службе своего господина. Им никого нельзя было любить. Они отравляли всякого, кто их касался, всякого, кого целовали, независимо от того, презирали они его или любили. Можешь ли ты представить, как они были несчастны? Бёртон неподвижно лежал на кровати, его член — как отмененное утверждение. Она царапнула его грудь. История еще не окончена. Жил один поэт, возможно, самый талантливый в стране, который влюбился в одну из таких куртизанок, едва увидев ее, наверно самую прекрасную женщину того времена. Это не был необузданный мечтательный юнец, нет, он был опытен и знал правила двора и законы чувств. Он долго мучился и сомневался, должен ли открыть ей любовь. Когда он почти готов был к признанию, она сама заговорила с ним, на берегу Ямуны. Она хотела учиться у него санскриту. Ей не хватало лишь этого знания среди искусств, которыми должна обладать куртизанка. Он получил разрешение правителя на ежедневные уроки. Кундалини наклонилась вперед, ее волосы гладили его по лицу, потом выпрямилась, ее руки спрятались, он почувствовал, как ноготь скользнул по внутренней стороне его бедра. Слушай внимательно, сказала она. Куртизанка влюбилась в поэта, постепенно, за годы совместных занятий, так же медленно, как раньше привыкала к яду. И однажды она сделала ему двойное признание, признание в своей любви и своей смертоточивости. Я часто размышляю, что почувствовал поэт в ту минуту, когда разрешилась их взаимная любовь — мертворождением. Он не бежал ее. Он решил соединиться с возлюбленной, пусть на один-единственный раз. Понимаешь, он решил возместить ту несправедливость, что учинили с этой женщиной. По телу Бёртона пробежала дрожь. И что потом? Странно, у этой истории множество вариантов, но в одном они схожи: он, конечно, умер, но при смерти черты лица его выражали такое блаженство, какое знают лишь те, кому открываются ворота к спасению. Кундалини отделилась от него, вытянулась рядом и провела ногтем указательного пальца по его уснувшему члену. Это, мой господин, было искусство замедлить наслаждение. Когда отдохнешь от моей истории, можем начать заново. Он взглянул на нее новыми глазами. Ему хотелось поцеловать ее, забыв, кто она и почему она лежит в этой комнате. Он не был как тот поэт. Он открыл в себе трусость там, где меньше всего ожидал ее найти.
II Aum Dhumravamaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
— Довольно про Бароду, довольно. Мы должны еще много записать про Синдх и про мою службу там. Это были годы суровой работы, безо всякой радости для меня…
— Согласен.
— Учтите, что я поехал вместе со своим господином, это было совсем не так обязательно. И я служил не только ему, но целой армии ангреци. И еще я спас ему жизнь, вы должны это особо отметить…
— Мы дойдем до этого. Итак, ты поехал с ним вместе, но его любовница, Кундалини, не могу представить себе офицера ангреци, который переезжает вместе с любовницей.
— Такой вопрос и не стоял.
— Почему?
— Не стоял и все.
— Ха, она его бросила. Ты нашел женщину, которая была неверна. Она сбежала.
— Нет, это ложь.
— Отчего ты реагируешь так бурно, едва о ней заходит речь? Тебе не кажется, что твои чувства чрезмерны?
— Что значит чрезмерны? Кто ставит меру? Вы? Все сбилось, все пошло вкривь. Я не допустил ни одной ошибки. Если бы у меня была такая женщина, как Кундалини.
— Как Кундалини? Или сама Кундалини?