— Необычное всегда объясняется позднее.
— В начале ужина мы должны были принести обезьян в дом. Он стоял во главе стола и приветливо здоровался с обезьянами как со старыми друзьями. Ни с одним офицером он не бывал столь любезен. Он распорядился усадить их на стулья за большим столом и объявил, что будет ужинать вместе с ними. Он по-английски представил их, но другие слуги ничего не поняли. Они были заняты тем, что хватали обезьян и усаживали их на места. Большой павиан — это был доктор Касамэйджор, малый павиан — секретарь Рутледж, оба в сопровождении жен, третью обезьяну он назвал адъютантом Маккарди, а самая страшная обезьяна оказалась пастором Постхумусом. Я рассмеялся, но так, словно выскребал свой смех из подгоревшей кастрюли, и вслед за мной заулыбались остальные слуги. Вообще-то я не хотел смеяться ему в лицо, но мне казалось, если признать шутку, эта бессмыслица быстро закончится. Но он прикрикнул, что не потерпит непослушания и мы должны прислуживать гостям. Пригрозил даже, что выгонит нас всех прочь, если мы будем невежливы к гостям, и по его тону я понял, что это не шутка. Я дал знак слугам накрывать. Разумеется, обезьяны по-прежнему не сидели на месте, то и дело одна из них вскакивала, и ее приходилось усаживать обратно. Бёртон-сахиб делал вид, будто ничего не замечает, он играл роль гостеприимного хозяина, разговаривал с ними, обсуждал последние интриги при дворе, невозможно было поверить своим глазам и ушам. Он предостерегал против группировки нагарских брахманов, к которым относились тогда все советники махараджи, по крайней мере все министры. Он рассматривал варианты, как ангреци могли бы помешать их влиянию при дворе. Интересовался мнением гостей, а если одна из обезьян фыркала, восторженно восклицал: «Послушайте, послушайте, дамы и господа, какая подкупающая реплика!» Обезьяны разбрасывали приборы, разливали вино, шлепали лапами по супу, бросались друг в друга горохом. Лишь когда принесли жаркое, они стали вести себя лучше. Как вкусно, крикнул Бёртон-сахиб. Аллилуйя, пусть же будет вкусно вовек! Нам пришлось отнести его в постель, так сильно он напился к концу вечера. Было очень стыдно за него, но мы радовались, что выдержали это безумие. Мы еще не знали, что оно будет повторяться каждый вечер. И каждый вечер Бёртон-сахиб напивался так, что не мог сам добраться до постели. То, что мне пришлось пережить в те дни, было отвратительно; я едва выносил вид этого всего.
— Это хуже чем отвратительно. Это противно природе.
— И стало еще отвратительней. Там была одна обезьянка. Бёртон-сахиб уверял, что отбил ее у секретаря Рутледжа и теперь она якобы его возлюбленная. Он красил ей губы, надевал серьги, наматывал цепочки на ее сморщенную шею. Она была маленькая, когда сидела за столом, ее почти не было видно. Тогда он одолжил у одного из офицеров детский стульчик, на который ее нужно было усаживать во время еды. Он называл ее «моя милая», обхаживал ее. Пытался завлечь в свою игру кхидматгара, постоянно спрашивая у него: «Не правда ли, она чудесна? Не правда ли, она обворожительна? Хочешь, я спрошу у нее, нет ли у нее сестры, для тебя?» Это было так унизительно, что бедняга сбежал. Хотя у него не было другой работы.
— А чем он занимался с обезьянами днем?
— Он притворялся, будто учит их язык. Записывал звуки. Однажды он спросил мое мнение. Какая письменность, на мой взгляд, девангари, гуджарати или вообще латиница, больше подходит для передачи языка обезьян.
— Полагаю, Упаничче-сахиба он об этом не спрашивал.
— Правда, не спрашивал. Как вы догадались?
— Настолько сумасшедшим он все-таки не был. У него был развит глазомер на непочтительность. По отношению к вам он не пытался сдерживаться. Гуруджи — другое дело. И что же вы ему ответили?
— Я промолчал. Я молчал в те дни. Мне кажется, сказал он, наиболее адекватны будут китайские значки, но что поделать, не стану же я ради этих приматов учить мандарин. Он составил словарик их звуков, говорил, что собрал шестьдесят выражений, и очень гордился этим. Уверял, что скоро сможет беседовать с обезьянами.
— Наукарам, посмотри, какие у нас важные гости. Почему бы тебе не подсесть к нам?
— Простите меня, Бёртон-сахиб, я не могу подсесть к обезьянам.
— Что за слова? Где твое хлебосольство, Наукарам? Ох, никакой от тебя помощи. Давай же, ну, хоть сегодня.
— Оставьте меня, сахиб.
— Подойди сюда!
— Я тоже скорблю, сахиб.
— О ком же, Наукарам? Мы тут сидим в дерьме, как только что вот обнаружили, но эгей, Наукарам, но нам чертовски-больно-дико-весело.
— О ней.
— О ней? И кто же эта таинственная Она?
— О Кундалини, сахиб.
— Чего ты там шепчешь, мой милый. Мне даже послышалось — Кундалини. Быть этого не может. Ты? Почему ты? Для тебя же она была, постой-ка, как бы мне это поизящней сформулировать в присутствии наших дам, да, просто-напросто шлюхой! Вот именно — шлюхой, которую ты удачно мне навязал.
— Я привел ее в дом, потому что она произвела на меня большое впечатление.
— Ах, впечатление. Как трогательно.
— Она мне нравилась.
— Как женщина, Наукарам? Как женщина?
— Да, именно так. И моя привязанность росла. Я был счастлив, когда она появлялась, а когда уходила — я печалился и ждал ее возвращения. Вы же сами знаете, какой она была.
— Я знаю, знаю, какой она была, лучше тебя знаю. Ты только смотрел на нее, только слушал ее голос, и вот, глядите, какой результат. Глубокоуважаемые гости, позвольте представить — перед вами влюбленный человек.
— Что вы знали о Кундалини, сахиб?
— Знать все — это не цель, это не предел. Но раз ты задал такой вопрос, то знай, мне было известно о ней достаточно много.
— А было ли вам известно, куда она шла, когда покидала нас?
— Ты имеешь в виду — на праздники? Конечно, к родным, к семье.
— У нее не было семьи. Она была еще маленькой, когда мать отдала ее в храм, и больше они не виделись.
— Ты ошибаешься, ты что-то напутал. О таком она рассказала бы мне.
— Почему же? Почему она должна была вам о таком рассказать? Она боялась, что вы все поймете неправильно. Она боялась вас.
— Ты лжешь. Чего тут можно неправильно понять? Я стал бы ее жалеть.
— Возможно. А возможно — презирать. Кто знает с точностью все заранее?
— Так где же она была?
— Я лучше не буду вам говорить.
— Наукарам! Я сегодня же вечером выброшу тебя из дома. Клянусь перед этими обезьянами. Куда она ходила?
— Она посещала тот храм, где выросла.
— Она выросла в храме?
— Да, а потом пришла в Бароду.
— Она жила в самом храме?
— В задней комнатке.
— И что она там делала?
— Служила богу, сахиб. Она была прислужницей бога.
— И почему я должен ее за это презирать?
— Я не могу больше ничего сказать.
— Нет уж. Наоборот. Ты расскажешь мне все. Не волнуйся, я уже почти трезв.
— Я больше боюсь вас, когда вы трезвый.
— Что происходило в храме?
— Она прислуживала не только богу. Но и священнику.
— Как? Убирала и готовила?
— Нет, по-другому.
— Ты хочешь сказать — как женщина? Что-то типа танцовщиц науч?
— Да, примерно.
— И я должен тебе поверить?
— Это правда, сахиб.
— И сколько времени это продолжалось?
— Я не знаю.
— А когда она возвращалась туда, то она опять со священником?..
— Нет, не думаю. Точно нет. Она сбежала от него, потому что он плохо обращался с ней. Поэтому она и пришла в Бароду.
— И ты от меня все это скрывал?
— Ей необходимо было возвращаться. Это было единственное место, где она себя чувствовала защищенной, даже несмотря на священника. Она скучала по храму и его атмосфере, скучала по временам, когда сидела перед божеством и обмахивала его опахалом. Это странно. Ей было там хорошо и уютно. Хотя он плохо обращался с ней.
— И ты мне ничего не рассказывал. Чувствую страстное желание тебя высечь.
— Мне и в голову не могло прийти, что вам это неизвестно. Вы знали ее гораздо лучше меня. Я только проводил с ней вместе пару часов на кухне. Иногда мы вместе ели. Иногда сидели на веранде, когда вы уезжали. Вы и сами знаете, как редко такое случалось. Как же мог я осмелиться заговорить с вами о тайнах, к которым вы были гораздо ближе меня.
II Aum Devavrataaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
— Ты перешел все границы. Это непростительно, что ты наделал. Как ты посмел разбалтывать мои тайны? Это предназначалось только для твоих ушей. Или лахья имеет право рассказывать все направо и налево? И расплачиваться на базаре добром тех людей, которые ему доверяют? Я ошибся в тебе, ты недостойный человек. Одно это уже отвратительно, а ты вдобавок оболгал меня, и твоя ложь теперь уничтожит меня в этом городе.
— В чем дело, в чем дело? Я никогда не лгу!
— Я уже тебе не верю.
— Кто-то оклеветал меня.
— Ну вот, ты опять лжешь. Я слышал все собственными ушами. Там был певец, который вначале исполнял бхаджаны. А потом стал петь стихи собственного сочинения, и они были уже совсем не святыми, они были вульгарны, на потеху публике. Он насмехался над ангреци и сардарджи, над похотливым стариком, который воспылал любовью к прачке и потому каждый день приносил свою одежду в стирку. Глупейшие тексты. А потом вдруг запел про слугу, который обманывал своего хозяина. О его любви к хозяйской бубу, девадаси, которая ловко пользовалась обоими. Я застыл. Вначале я думал, это совпадение, но вскоре понял, что это объяснение невозможно. Я ждал, что все зрители сейчас обернутся и будут разглядывать меня. Мне было так неприятно. И больно. Но это еще было ничто по сравнению с тем, что последовало. Бубу, с удовольствием пропел он своим мерзким самовлюбленным голосом, она родила ребенка, когда господин был в отъезде на несколько месяцев. Она убила младенца, а слуга помог ей закопать труп в лесу.