не так давно. Но молва быстро разошлась, и все знают, ради чего стоит заглянуть в его дукан — ради фиников, табака, консервированного имбиря и сладостей, и ради самого баззаза, благороднейшего человека, с которым можно восхитительно поговорить. Он никогда не спешит. Он не местный. Может, поэтому так щедр. Если и ошибается, взвешивая, то только в пользу покупателя. А чаще всего, вы заметили, ошибается, когда заходят женщины, и если они сочтут его достойным улыбки. Мирза Абдулла, баззаз, как будто родом из Бушира, наполовину перс, наполовину араб, в каких только местах он не жил, какие только города не посещал по делам торговли, так что знает много языков, но ни одним не владеет полностью. Порой даже путает их. Когда покупателей нет, играет в шахматы с соседом. Обычно выигрывает, хотя больше любит поболтать, чем подумать. Этот баззаз умеет слушать. Его глаза — награда за твой рассказ. Ты ему благодарен, что он тебя выслушал. Ты зовешь его с собой зайти к друзьям после таравих — и он просит соседского сына приглядеть за лавкой, а потом благодарит его так щедро, что мальчишка и уходить не хочет. Сейчас время для серьезных разговоров. Ты берешь его туда, где курят опиум и пьют коноплю. Его общество приятно, наслаждение — сидеть рядом с ним, выкуривая время до последней крохи. Если у него и есть слабость, у этого нового друга, так это ненависть к ангреци. Мужчина должен судить обдуманно. Оценивать, что возможно, а что нет. Надо уметь договариваться. А баззаз не понимает. Он клянет неверных, которые бесчестят страну, паразитов, которые высасывают из страны кровь. Немало таких, кто с ним согласен. Они сидят в тесном кругу, вспоминают Афганистан. Шестнадцать тысяч неверных отступало от Кабула, и лишь один-единственный добрался до Джалалабада. Такие цифры мне нравятся, говорит мужчина с расширенными зрачками, который размазывает слова, как переваренный дал. Так этим ангреци и надо, продолжает другой, по мне, так пусть бы у них было вдвое больше жертв. Это подарок Всевышнего, что им наконец пришлось на себе почувствовать, каково это — терять, каково это — терпеть унижение, каково это — быть бессильным. И все же, впервые заговорил баззаз, это была единственная катастрофа для них, это было исключением. А мы принуждены жить в катастрофе. Вот если бы Синдх мог стать вторым Афганистаном, прерывает его молодой человек с воодушевлением в голосе, вот если бы мы смогли очистить нашу страну кровью фиренги. Это стало бы для них уроком. Баззаз только кивает, поглаживая густую бороду. Человек с расширенными зрачками, он только болтает, это всем известно, но этот юноша — кто знает, в нем есть к чему приглядеться. Один, до сей поры молчавший, вспоминает битву при Миани. Он затянулся пока лишь пару раз и пока суетлив. Нам пришлось оплакать пять тысяч павших. А мы сражались против двух с половиной тысяч ангреци. Как это может быть, что у одной стороны жертв больше, чем вся армия противника? Всевышний не должен был допускать такого, это же невозможные правила игры для нас. Пустословие, бестолковые оглядки назад. Как почти у всех. Лишь немногое готовы действовать, бороться. А баззаз-то не очень разборчив в знакомствах. Он даже заходил к местному своднику и обменял у того свой превосходный табак на ворох сплетен. Мулла Мохаммед Хасан, самый высокий по рангу министр Калата, вот о ком все сейчас говорят. Он питает личную вражду к повелителю, Миар Мехраб Кхану. Он такой хитрец, заставил ангреци поверить, будто Кхан плетет против них интриги в Афганистане. И глупые ангреци — не такие уж они и глупые, джанаб-сахиб, раз победили не только нас, но недавно и сикхов — попались в его сети, они прижали Миар Мехраб Кхана, и он теперь дает сдачи. Отсюда — постоянные нападения. Но он не станет драться в открытую. Я слышал, джанаб-сахиб, ангреци намереваются выступить на Карчат. Ну, если их план уже добрался до тебя, он немногого стоит. В таком случае, разумеется, в городе уже не осталось ни одного борца. Да, этот план явно сорвался. Но я слышал, Мухтарам Кхан узнает о планах ангреци, едва они появятся на свет. А почему бы и нет. Ты думал, кто-то защищен от предателей? Да нет, но мне интересно, чем же можно соблазнить этих ангреци, что им надо предложить? Вот какой он, этот мирза Абдулла, с которым мы проводим наши вечера. Всегда умеет задать главный вопрос.
II Aum Shurpakarnaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
— Вы беспрестанно обзываете их мийя. Какой толк в этом оскорблении?
— Это не оскорбление. Они же делают обрезание, чтобы отличаться от нас. Я уважаю это отличие.
— Вы уверяли, что Бёртон-сахиб вел себя как один из них. Не понимаю, как ему это удалось, ведь он не был обрезан?
— От тебя ничего не ускользнет. Хитер, как лахья, так я буду теперь говорить. Бёртон-сахиб порой ошибался. Часто вел себя так, как не подобает господину. Но не было ничего презренней этого поступка. Я не мог поверить. Он даже не пытался скрыть от меня этот позор. Только представь себе.
— А кто это сделал?
— Не знаю.
— Это должно быть очень болезненно. Для взрослого человека.
— Страшнейшие боли. Я тебе точно говорю. Но он виду не подавал. Несколько недель он был очень тих, почти не выходил из палатки. Так ему и надо. Глупость не заслуживает сострадания.
— Интересно, меняется ли человек после обрезания? Влияет ли это каким-то образом на сущность, на дух человека?
— Я ничего не заметил. Но его маскировка была теперь превосходна. Он был в полном блаженстве. Крестьяне больше не бежали прочь, завидев его. Молодые женщины не прятались по домам, когда он приближался к ним на коне. Попрошайки не донимали его историями своих страданий. Даже собаки перестали его облаивать.
— Так значит, обрезание того стоило.
— Можно и так сказать. Но все-таки это была чрезмерная жертва.
— Почему вы придаете этому столь большое значение?
— Я долго об этом думал. У меня было время. Обрезание не только отвратительно, но и бессмысленно. Почему же это Аллах подарил им что-то ненужное? Зачем он приделал к их телам нечто такое, что требуется отрезать сразу после рождения? Какой в этом смысл? Если бы крайняя плоть была чем-то дурным и бесполезным, то Аллах давно уже устранил бы ее. Но нет. Вот самое лучшее доказательство того, что вера этих мийя лишена смысла. И поскольку она бессмысленна, им приходится защищать ее агрессивно.
Донесение генералу Нэпьеру
Секретно
Сегодня я могу доложить об успехе, который отчасти может быть поставлен нам в заслугу. Наконец-то искоренен обычай бадли, чумной бубон на закаленном теле нашей юстиции. Впервые в истории этой страны мы добились того, что осужденный и казненный являются одним и тем же человеком. Состоятельные люди в Синдхе станут в будущем с большим уважением относиться к нашей правовой системе, страшась нашей смертной казни. Успешное решение этих проблем откроет нам, надеюсь, глаза на дальнейшие недоразумения. Нам не следует предаваться самодовольству, ибо потребуется еще немало времени, пока наше понимание права укоренится в уме и в душе каждого местного жителя. В качестве примера тех задач, которые еще стоят перед нами, может служить случай, произошедший в Верхнем Синдхе, истинность которого я могу удостоверить лично благодаря благоприятному стечению обстоятельств. В Суккуре были захвачены пять отъявленных разбойников, а также часть добычи, отобранной ими у несчастных жертв, которых злодеи потом для удобства закололи. Улики были налицо, и мужчины сознались. Их повесили, и для пущего устрашения оставили на виселицах, причем стражникам строго-настрого было наказано даже близко никого не подпускать. На следующее утро офицер поскакал проверить, как выполняется его приказ. (Я сопровождал его.) Как же мы были озадачены, увидев на холме всего четыре виселицы, притом, словно для компенсации, на одной из них болтались два трупа. Более того, один из этих трупов — одеждой и еще одной малоаппетитной особенностью — явно отличался от разбойников. Мы тотчас же призвали стражников к ответу. Они признались, что в эту ночь крепко спали, а, проснувшись, обнаружили, что у них украли одну виселицу вместе с трупом. Похищенное тело принадлежало главарю банды, что побудило к всевозможным размышлениям. Стражники впали в отчаяние, испугавшись последствий, и потому схватили первого попавшегося человека, который в предрассветный час ехал этой дорогой и без особых церемоний его вздернули. Командующий офицер впал в ярость, как любой нормальный человек, который сталкивается с чем-то совершенно непостижимым. Его гнев распалило вдобавок поведение стражников, не выказывавших ни стыда, ни раскаяния. Офицер с достойной уважения страстностью, хотя, как я должен отметить, без малейшего успеха, прочел им долгую проповедь, заклиная их, что они должны отречься от варварского презрения к чужой жизни, поскольку состоят отныне на службе у самой развитой цивилизации на свете. Когда он, порядком устав, окончил моральное наставление, робко заговорил один из стражников. Простите нас, лейтенант, мы нашли кое-что в багаже этого путника, на что вам неплохо бы взглянуть. Нас подвели к незамеченной нами ранее повозке, и стражник отдернул покрывало. Нашим глазам открылся обезображенный труп. Очевидно, путник, второпях повешенный ими, совершил злодейское убийство. У меня не хватает сил порицать злорадство стражей, когда они объявили: «А теперь скажите нам, кто высший судья? Бог в своем всеведении или какой-то потный чиновник из вашей страны, которому все детали дела переводят люди, имеющие выгоду с правды». Я не преувеличу, если скажу, что в тот момент у офицера не только пропал весь его праведный запал, но он провалился в пучину глубочайшего отчаяния. Он поклялся, что не станет больше ничему учить этих людей, и, боюсь, сдержит клятву. Я оставил его наедине с его лютыми сомнениями, ибо не знал, в каком мнении мне следует его укрепить.