– То есть? Ты хочешь сказать… – Карандаш растерянно запнулся.
– Именно. Это я и хочу сказать. – Боцман замолчал, улыбаясь, поджидая, чтобы Карандаш сам произнес то, что уже должен был бы понять.
Но тот только пожал плечами, даже не пытаясь угадать прозрение Боцмана:
– Что он помнит?
– Свои прошлые воплощения! Мы все, ясное дело, живем не в первый раз, но начисто о наших прошлых жизнях забываем, а он нет, он каким-то образом помнит! Может, бессознательно, тут я не уверен, может, как-то чувствует, поэтому никогда здесь, на барахолке, и не ошибается. Все эти старые шмотки, вещички всевозможные, они же ему совсем по-другому, чем нам, знакомы. Они его в свое время возвращают, и он из него на них смотрит. Та преграда, что отделяет прошлые жизни от нынешней, для него проницаема, и это старье – вроде груза, позволяющего ему глубже в самого себя нырнуть. Он дальше в своей памяти может заглянуть, чем самый древний из здешних старожилов. Король, он ведь, по сути, что-то вроде Вечного Жида московских барахолок, пусть он сам об этом, скорее всего, и не догадывается.
– А ты, значит, догадался? – Скептицизм Карандаша не поколебался ни на миллиметр.
– Я это давно уже понял. Ты посмотри, как он на рынке выбирает: он же не ищет, он сразу находит. Для него всё это старье как родное. Будто он только вчера с ним расстался, а сегодня снова встретился. Будто тех пятидесяти или больше лет, что нас от него отделяют, для Короля вообще не было. Помяни мое слово, не первую жизнь он тут ошивается, нет, не первую… Поэтому ему наше время и до лампочки, что он сквозь него другие, настоящие времена различает.
– А наше, что же, не настоящее?
– А то ты сам не видишь? За что ни хватись, всё подделка, куда ни ткни, всё трухлявое. Всё кое-как, наобум, всё необязательно, случайно. А Король – вот еще что! – не случаен. В нем случайного вообще ничего нет, до последней мелочи. Ты его сегодня на рынке видел? Помнишь, что у него на голове?
– Видел, помню: шапочка такая спортивная навроде лыжной, в синюю полоску. У меня в детстве похожая была.
– А ты заметил, как она у него надета?
– Да обыкновенно… Натянута на его лысый череп, и всё.
– А вот и нет! Ничего ты не заметил! – Один глаз Боцмана сощурился от проницательности. – Она надета так, что левое ухо его к голове прижато, а правое оттопыривается и заворачивается трубочкой. А ты говоришь, обыкновенно! Не-е-ет, у него всё не просто так! Ничто не случайно!
– Что-то ты, по-моему, усложняешь. Зачем ему это нужно – специально так шапку носить?
– Зачем? А вот зачем! Будь она просто на оба уха натянута, была бы обычная старая шапка, которая у каждого второго в кладовке валяется, если руки не дошли выбросить, а так она сразу единственной и неповторимой становится, ни у кого больше такой нет, чтобы ухо трубочкой заворачивала! Наверняка сейчас не меньше полусотни человек в Москве ломают себе голову: Король пришел на рынок в лыжной шапке, оттопыривающей одно ухо, что бы это значило? Может, и им теперь так носить? А за этой полусотней, глядишь, не одна тысяча еще подтянется…
– Сдается мне, преувеличиваешь ты, Боцман. Хотя… Он мне, помнится, сам как-то говорил, что человек – это случайная коллекция чего попало, что за жизнь встретилось, а правильная коллекция отменяет случайность.
– Вот! А я тебе о чем! Он же коллекционер до мозга костей, как в нем хоть что-то может быть случайным? Это мы с тобой, дилетанты, себя из того, что нам наше время подсовывает, наугад собираем, а у него всё продумано, каждая вещичка на своем месте! Но главная разница даже не в этом, главная разница в том, что мы наше случайное собрание за самих себя принимаем, срастаемся с ним так, что без него нас будто бы и нет, а он и не думал! Поэтому он сегодня может такой быть, а завтра другой, сегодня он стиляга в туфлях на манной каше, завтра хипан в клешеных джинсах, а послезавтра, глядишь, кадровый офицер во френче. Согласись, Карандаш, ты ж его сам и таким, и этаким видел. Поэтому-то ему всё здешнее – как с гуся вода…
Боцман достал из-за пазухи фляжку с коньяком и щедро налил себе в чашку. Теперь в ней был уже не кофе с коньяком, а коньяк с кофе. Это не прошло незамеченным для мявшегося у стойки Дим Димыча, который посасывал незажженную трубку, пристально осматривавая небольшой зал кафе “На рогах” сквозь круглые стекла своих очочков. Ловко пройдя между столиками, он подсел к Карандашу с Боцманом.
– О чем у вас тут речь? О коллекциях? А я вам одну историю расскажу… Ты мне только плесни для согрева, а то продрог я за день. – Дим Димыч достал из кармана пластиковый стаканчик. – Смелей давай лей, не стесняйся! Вот, это другое дело. – Одним глотком, как водку, он опрокинул коньяк и сразу размяк, откинулся на спинку стула, сделавшись вальяжным и довольным. – История, короче, такая. Один студент марки собирал. Собирал-собирал, пока миллион не набрал. А как увидел, что миллион накопил, лег на них и застрелился. Хопля! – Дим Димыч шлепнул себя ладонью по колену. – Вот и вся история! У классика, между прочим, вычитал. Классиков нужно читать, неучи… Ну, плесни еще на ход ноги, и пойду я, некогда мне тут с вами…
На выходе Дим Димыч разминулся со входящим в кафе Королем. На том действительно была лыжная шапка в синюю полоску, под которой одно ухо заворачивалось трубочкой, но не правое, а левое. Это открытие так потрясло Боцмана, что он поперхнулся своим коньячным кофе, его щеки надулись, глаза выпучились, Карандашу пришлось стучать его по спине, чтоб не задохнулся: всё было, похоже, еще более непросто, чем он предполагал. Неопределенно улыбаясь Карандашу с Боцманом, а может, и всем остальным, кто был в кафе “На рогах”, Король стянул с головы шапку и, прежде чем засунуть в карман, помахал ею в воздухе, стряхивая снег – на улице был сильный снегопад.
Снег сразу заполнил всё освещенное пространство двора, где стояла, задумавшись, Марина Львовна: только что его не было, а через секунду рядом с ней не было уже ничего, кроме него. Всё остальное: стены, крыши, окна, фонари – отдалилось, отошло на второй план, помутнело за падающей пеленой. Вместе со снегом двор наполнила тишина, в которой доносившиеся из окон звуки музыки или разговора (скорее по телевизору, чем живого) не исчезли совсем, но утратили связь с источником, раздавались неизвестно откуда и существовали сами по себе. “Значится, так…” – услышала Марина Львовна знакомый хриплый голос. Кто же это? “Слушай сюда, Шарапов!” Ах, это он… Как она сразу его не узнала? Мелкий такой мужчина, грубоватый, довольно невзрачный, и вечно хрипит, как простуженный. За что только все его так любят? Совершенно не понимаю. Как же его зовут? Хотя какая разница? Всё равно он абсолютно не в ее вкусе. Конечно, своеобразного обаяния он не лишен, признала справедливости ради Марина Львовна, но разве сравнить, например, с Кореневым? Вот это был действительно интересный мужчина, со своим неповторимым шармом, а глаза… Она так ясно представила себе Владимира Коренева в роли Ихтиандра, словно он, улыбаясь, глядел на нее сквозь снег. Сколько раз она смотрела “Человека-амфибию”? И не сосчитать… У ее мужа определенно было с ним что-то общее – во взгляде, в манерах, поэтому она за него и вышла. И оно, это общее, передалось сыну, пусть никто и не замечает его, кроме нее, так глубоко оно скрыто, но она-то видит! Тут Марина Львовна вспомнила, что Кирилл ждет ее, а может быть, даже уже ищет. А она опять задумалась неизвестно о чем! Домой, домой. Она ведь уже, наверное, где-то близко.
Через подворотню Марина Львовна вышла со двора на улицу. Точнее, это была не улица, а почти безлюдный переулок, залитый ярким светом висевших над проезжей частью ламп. Всё видимое пространство было занято снегом, сыплющимся так густо, что для людей, казалось, совсем не оставалось места. Смутные силуэты виднелись слева и справа, но и те и другие, похоже, удалялись, делаясь всё более невнятными, исчезая на глазах. У кого же ей спросить дорогу? Марина Львовна свернула наугад направо, куда дул ветер и двигалась между высокими домами, сияя в свете ламп, вся снежная масса. Она шла, не чувствуя усталости, хотя давно уже была на ногах; взвихривающийся под колесами редких машин снег наполнял ее легкостью, ветер подталкивал в спину. Ее совсем не беспокоило, что она идет, не зная куда, ей просто нравилось идти среди мельтешения хлопьев, и неважно, что никто еще не попался навстречу, а может, так даже лучше, так никто не мешает ей думать, будто всё это белое кружение, и шелест, и снежный блеск – только для нее. Праздник для нее одной. Хлопья щекотали кожу лица, глаза, веки, и Марина Львовна часто моргала на ходу. Из проехавшей машины раздалась громкая и ритмичная музыка, наполнявшая переулок еще несколько секунд после того, как машина исчезла за пеленой, и Марина Львовна, не сбавляя шага, сделала на ходу несколько танцевальных движений – она никогда не могла слушать музыку без того, чтобы не начать двигаться в такт – и тут же подумала, что на нее могут смотреть из высоких домов по обе стороны переулка. Они сразу наполнились в ее воображении прильнувшими к окнам людьми, невидимыми за темными стеклами, Марина Львовна почувствовала себя как на залитой светом сцене перед затаившимся мраком зрительного зала – и от этого еще более необычно и празднично. Ну и пусть себе смотрят сколько угодно, жалко ей, что ли?! А вот, наконец, и первый встречный, не растворяющийся, как прочие, в метели, а терпеливо поджидающий ее под фонарем. Чем это он там занят? Похоже, изучает содержимое урны. Наверное, выкинул случайно что-нибудь нужное, теперь приходится рыться в мусоре. Приблизившись, Марина Львовна разглядела пожилого небритого мужчину в подпоясанном веревкой демисезонном плаще, под которым, наверное, было так много всего надето для тепла, что он полностью утратил форму тела, превратившись в мятый раздутый мешок, заляпанный жирными пятнами. Вытянув замотанную шарфом шею и наклонившись над урной, мужчина увлеченно рылся в ней гнутой лыжной палкой. Вопроса Марины Львовны он поначалу не услышал, ей пришлось повторять дважды, прежде чем он отвлекся от своего занятия.