р перечеркивает. Или, может, не окончательно перечеркивает, а лишает того значения, которое мы все ему придаем… Поэтому ему всё и до лампочки и он для вас самый свободный человек. Никто, никто его, кроме меня, не понимает! Он, может, потому и собирает всё на свете и сохраняет, что она у него все теряет и забывает.
Карандаш кивнул:
– Я тоже об этом думал. Но все немного сложнее. Его собирательство движимо ностальгией, а на дне ностальгии всегда образ матери. Тяга к матери придает ей силу, а невозможное возвращение к ней подменяется накоплением вещей из прошлого. Но их всё равно никогда не хватает, чтобы заменить мать. Поэтому Король и собирает всё подряд и все равно ему мало – ностальгия ненасытима.
Вика посмотрела недоверчиво, не слишком убежденная словами Карандаша:
– Ты ему об этом говорил?
– Нет. Зачем? А ты?
– О чем? О бабушке?
Когда Вика произносила “бабушка”, в ее простом широком лице проглядывало что-то от внучки из сказки, заблудившейся в темном лесу, полном волков.
– И об этом, и о том, что ты его понимаешь.
– Пыталась. Покивал да отшутился.
– А может, он и не хочет, чтобы его понимали?
– Он хочет, чтобы все в нем короля и учителя видели, а над тем, кто его по-настоящему понимает, он только издевается. Думаешь, я не замечаю, что он всегда надо мной смеется? Даже когда с виду серьезный, всё равно смеется – про себя, скрыто. Но я чувствую. И так смотрит, как будто одним взглядом раздевает. Не от одежды только – это бы еще полбеды, а вообще от всего. От всех моих мыслей, от того, что я сама о себе думаю, от уверенности, что я – это я… Будто всё это у меня чужое, заемное, взятое у времени напрокат, и ему это с первого взгляда видно. Так что ничего своего, кроме тела, у меня не остается, а это же смешно, в самом деле…
Карандаш подумал, что эта внучка из страшной сказки без одежды, наверное, и правда выглядела бы комично. Такой делала Вику ее серьезность, а еще впечатление, что, нагруженное этой серьезностью и неизбывной обидой, ее тело живет совсем отдельной от нее нелегкой жизнью, тяжело вздыхает и колышется в темноте почти всегда неловко сидящих на ней платьев.
– Слушай, Вика, а ты снилась себе когда-нибудь голой среди одетых?
Карандаш был вообще-то человеком стеснительным и кого-нибудь другого вряд ли смог бы так запросто спросить, но с Викой он чувствовал, что может себе это позволить: она была явно еще застенчивее его.
– С чего это ты взял?
– Лера говорила. Ей тоже снилось, и Королю, и мне. Она считает, что это всем снится, кто с Королем по барахолкам рыщет. Что это Король нас всех этим сном заразил.
– Ну не знаю, может, Лерку и заразил. – Вика с сомнением пожала плечами. – А меня никто не заражал. У меня все сны свои.
– Значит, снилось все-таки?
– Случалось. Совсем недавно последний раз. Будто я попала в магазин, где уйма красивых новых платьев и они стоят копейки, почти даром отдаются. Я набрала их в примерочную – все как на меня пошиты. Всё перемерила, выхожу, счастливая, с целым ворохом, несу через зал к кассе и тут понимаю, что так увлеклась, что свое старое платье, в котором была, в примерочной забыла. А в магазине народу полно, и женщины, и мужчины. Я пытаюсь кое-как новыми платьями прикрыться, а они сразу начинают из рук валиться: у меня же их так много, что едва удержать могу, одно ловлю, второе падает, я его поднимаю, а третье роняю. Как ни прикроюсь, тут же они с меня соскальзывают – стыдоба жуткая, ты представить себе не можешь!
– Могу. Мне снилось, что перед витриной с голым манекеном стою, такой же голый, как он. И тоже пытаюсь манекеном прикинуться, чтобы прохожие на меня внимания не обратили. И знаешь, самое странное, что получается, люди идут себе мимо, на меня даже не оборачиваются.
– Вот-вот, у меня тоже: магазин полон людей, а я посередине в чем мать родила и будто это так и нужно, они глядят и не видят, будто сквозь меня смотрят! Я понимаю, что еще секунда – и заметят, тогда мне конец, но эта секунда всё длится и никак не кончится…
Вика говорила быстро, как случается с застенчивыми людьми, когда их прорывает, глядя на Карандаша с радостным удивлением и в то же время недоверчиво: сходство снов обнаруживало между ними близость, в которой оба испытывали одинаковый страх и стыд, но она возникла сама по себе, независимо от них, поэтому непонятно было, как к ней относиться.
– А потом знаешь, что происходит? Я подбираю с пола свои покупки и вдруг вижу, что они вовсе не новые, а потрепанные, там и сям заштопанные, в общем, старье с блошинки, поэтому и стоит так дешево. И так мне обидно делается, прямо до слез… – На глазах Вики и сейчас выступили слезы, она рассмеялась над собой, стерла их рукой, пару раз шмыгнула носом и повторила: – Очень обидно. Я ведь на самом деле все эти старые вещи, которые Король так любит, терпеть не могу. – Она понизила голос и говорила теперь, глядя в стол, тоном, каким делаются самые последние признания. – Я даже боюсь их иногда: мне кажется, что все, кто их раньше, до меня, носил, давно умерли и через них ко мне тянутся. А если еще не умерли, то очень старые, и я запросто от их вещей могу старостью заразиться – стану как моя бабушка. Старость ведь заразна, не успеешь оглянуться, как она к тебе пристанет, и всё… Если б не Король, я бы в жизни на барахолку не пошла, только из-за него и хожу. Бывает, совсем не хочется идти, но как подумаю, что он там совсем один, среди людей, которые все его своим считают, а он ни для кого не свой, ни для кого! Но они не видят, не понимают… Подумаю об этом – и прихожу. Уже и привыкла, почти не боюсь…
– Да, всё дело в привычке, – подтвердил Карандаш. – Я ведь тоже (откровенность за откровенность) к шмоткам с барахолки практически равнодушен. Меня больше люди всегда интересовали. На рынке же народ особенный, где еще такой встретишь? Думал, схожу пару раз, посмотрю, что да как, познакомлюсь, поболтаю, и хватит… Как бы не так! Тянуть стало прям как магнитом! Однажды подставку для карандашей в виде туриста с рюкзаком на прилавке увидел – у меня такая, когда в школу ходил, на столе стояла, и я ни разу с тех пор о ней не вспомнил! Другой раз модель лунохода из пластмассы, третий еще что-нибудь, и каждый раз прямо физически чувствуешь, как отмершие куски тебя, целые забытые годы в тебе заново оживают. Но не только в этом дело… – Карандаш прервался, решая, стоит ли продолжать: то, о чем он хотел сказать, было более личным, чем сон о голом манекене, но в Викином лице было столько замершего внимания, что не продолжить было невозможно. – То есть дело не только в своем прошлом, а вообще… Меня всё больше общее прошлое интересует, оно явно перевешивает настоящее. Как бы мы за свое настоящее ни держались, разве сравнить его с прошлым, где столько всего? И оно, как болото, всё сильнее затягивает, всё глубже. Смотришь, бывает, какую-нибудь хронику или фильм старый, и, оттого что ничего этого больше нет: ни людей, ни манер их, ни голосов, ни вещей, ничего, так тянет внутри… Это даже не жалость, а будто всё, что попало в кадр, самое незначительное и случайное, раз оно больше не существует, прямо бесценным делается, глаз не оторвать – смотрел бы и смотрел… А то, что там в новостях в телевизоре, как-то до фонаря становится, такое там всё мелкое. А если и масштабное, то насквозь бутафорское, сразу видно, что внутри пустота, ткни пальцем – насквозь проткнешь.
– Это старость, Карандаш. – В голосе Вики было сочувствие, но во взгляде – непреклонность врача, уверенного в своем диагнозе. – Это она. Когда прошлое перевешивает настоящее – это и есть старость. Я по бабушке знаю. Она потому и кричала целыми днями: “Отпустите домой!”, что дом для нее был в прошлом, в Смоленске, где она родилась, а здесь всё уже до того чужим было, что она даже узнавать нас с матерью не хотела.
– Не знаю, может быть… Старость так старость, – неуверенно согласился Карандаш, не начинать же доказывать, что ты еще хоть куда. – Только тогда Король наш уже с детства старым был. Я его спросил как-то, когда он начал старье собирать, он ответил, что его всегда к нему тянуло, сколько себя помнит.
– Так и есть, – всё с той же медицинской убежденностью подтвердила Вика. – Ты разве не замечал, что он совсем не меняется? Сколько лет его знаю, он всё такой же, от смены прикидов это только сильнее в глаза бросается. Всё потому, что ему некуда меняться, он уже родился старым. Я в “Науке и жизни” читала, что бывают такие случаи, очень редкие. А у Боцмана теория, что Король вообще вне времени существует, по крайней мере частично, то есть одной ногой во времени, как мы все, а другой ногой – вне, как его мать.
– Ага, то-то он мне рассказывал, что у него ноги разных размеров, одна на полразмера больше, чем другая. Та, что меньше, наверное, о время стерлась.
– Зря смеешься. Всякое бывает. Глупо думать, что все одинаковые.
Карандаш вгляделся в налитое упорством застывшее Викино лицо (казалось, она может полчаса смотреть в одну точку, не моргнув ни разу) и понял, что ее давняя любовь – не любовь, а какая-то оцепенелая привязанность к Королю, граничащая с хронической зависимостью: допускает любые объяснения его непохожести на всех в диапазоне от клинической психиатрии до совершенно ненаучной фантастики. Спорить с ней о Короле было бесполезно. Ее воображаемая связь с ним была нерушима, не нуждаясь со стороны Короля ни в каких подтверждениях. И никакие его насмешки над Викой не могли ее разорвать.
– Где, кстати говоря, твой Боцман? Он же вроде прийти собирался.
– Раз собирался, значит, придет, – без интереса ответила Вика. – Куда он денется.
Боцман появился минут через пятнадцать, усталый, отдувающийся, как будто торопился и сильно запыхался, хотя в действительности никуда он не спешил, а просто быстро уставал от своей полноты. Был он, кажется, почти совсем трезв, но всё равно, когда плюхнулся на стул рядом с Карандашом, тот уловил исходящий от него запах кофе с коньяком, смешанный с кислым запахом пота. Очевидно, от постоянного употребления коньячного кофе его аромат так въелся в Боцмана, что не покидал даже в дни воздержания.