Отдышавшись, Боцман запустил руку за пазуху, долго рылся там, уходя всё глубже, погружаясь во всё более затхлые свои недра, пока не извлек из какого-то самого потайного кармана маленький значок, который с гордостью протянул Вике:
– Сегодня утром специально для тебя купил.
Привыкшая к его подаркам Вика приняла значок равнодушно, но, разглядев, улыбнулась, и лицо Боцмана засияло расплывшимся отражением ее улыбки. Вика прикрепила значок, и Карандаш смог прочитать надпись на нем: “Победитель социалистического соревнования”.
– Если бы сейчас было социалистическое соревнование, – убежденно сказала Вика, – я бы обязательно в нем победила. В лепешку бы разбилась, а победила.
– Сейчас только капиталистическое соревнование, а в нем побеждать западло, – кисло усмехнулся Боцман.
Откинувшись на спинку стула, он издал губами презрительный звук вроде “пф” и начал погружаться в обычное для него полусонное состояние, из которого ему было удобнее наблюдать за происходящим, но Карандаш не дал ему укрыться за этой маской:
– Слушай, Боцман, мы тут с Викой, пока тебя не было, о снах говорили и выяснили, что нам похожие снились. А ты видел себя когда-нибудь во сне голым среди одетых?
Боцман весь заколыхался от глубинного внутреннего смеха, прорвавшегося наружу целой серией лопающихся на губах “пф”:
– Я своих снов вообще не помню. А ты что, видел?
– И я, и Вика, и Король с Лерой. По-разному, но суть, как я понимаю, одна.
– А я тебе могу сказать, в чем суть этого сна, что он означает.
– Ты ему лучше свой сон сперва расскажи, – вмешалась Вика, – тогда мы все на равных будем. Я же его помню, ты мне рассказывал. Про баню.
– Ах, этот. Это давно было, я его уж и забыл…
– Хочешь, чтобы я вместо тебя рассказала?
– Нет, зачем… Я и сам могу. – Боцман неуютно поежился на стуле. – Но он очень глупый…
– Чем глупее, тем лучше, – сказала Вика, умевшая, когда надо, быть безжалостной. – Давай выкладывай.
– Да пожалуйста. Моюсь я, короче, в бане, в открытой душевой кабинке, и напротив их еще пять или шесть, намылился, а вода еле-еле сочится. Я повернулся, начинаю краны крутить, и так и этак, всё без толку. И чувствую, что за спиной у меня что-то не то… Что-то нехорошее там, так что лучше мне даже не оборачиваться… – Боцман говорил, пофыркивая, заметно сдерживая смех, но тут не выдержал, отвернулся и рассмеялся себе в плечо, покачал головой: приснится же такое! – Оборачиваюсь и вижу: в кабинках напротив бабы моются! Намыливают свои груди и прочие места, болтают между собой, а меня как будто и не замечают. Я понимаю, что в женское отделение бани попал – то ли дверью ошибся, то ли еще как, не знаю… Сейчас они меня увидят – и всё, порвут на части. Тогда я начинаю изо всех сил мылом тереться, думаю, спрячусь в пене, они и не заметят, что я мужик. Целое облако пены вокруг себя намылил, стою в нем, как Дед Мороз в шубе, жду, пока они помоются и уйдут. Тут сверху душ, который едва сочился, как ливанет! И снова я голый и мокрый, а они на меня во все глаза пялятся и друг дружке показывают… ох… – Боцман прикрыл лицо своей пухлой рукой, заново переживая забытый стыд.
– Что же этот сон, по-твоему, означает? – требовательно спросила Вика.
– Что означает? Очень просто… Яснее ясного. Ты сама-то не догадываешься?
– Где ж мне догадаться? Один ты у нас такой проницательный.
Боцман пожал плечами, мол, если ты так хочешь знать, пожалуйста, но за последствия я не отвечаю:
– Когда снишься себе голым среди одетых или как я – среди раздетых, но в таком месте, где они и должны раздетыми быть, так что это всё равно что одетые, – это значит страх разоблачения.
– Разоблачения? – недоверчиво, но с интересом переспросила Вика. – И какого, интересно, разоблачения ты боишься?
– Ну любому человеку есть что скрывать… Я не исключение.
– А поконкретнее?
– А поконкретнее, – Боцман стеснительно улыбнулся, отвел глаза, – я тебе сказать не Moiy. Не имею права.
Карандаш понял, что заядлый конспиратор Боцман, подбитый Викой на непривычную для него откровенность, которой он не любил и боялся, собирается укрыться в свою любимую роль секретного агента, выполняющего поручения никому, кроме него, не ведомых тайных сил.
– Боцман боится провалить спецзадание, он же у нас всегда при исполнении, ты что, не знаешь? – сказал Карандаш.
Ответом ему был небольшой пузырек “пф”, лопнувший на губах Боцмана (говорите что хотите, всё равно вам меня не понять), и неуклонный вопрос Вики:
– А ты, Карандаш, ты какого разоблачения боишься?
Он замялся, не зная, что сказать, а когда придумал, Вика его опередила:
– Я вам скажу: я боюсь, что все, кто меня знает или думает, что знает, по работе или еще как-нибудь, однажды догадаются, что сколько бы я их ни слушала, ни кивала и ни сочувствовала, на самом деле все их проблемы – эти их туры, диеты, тряпки, сплетни, курорты и всё такое – мне до того безразличны… что я даже описать вам не могу, до чего они мне безразличны! Потому что я, как и Король, в этом их времени случайно, а создана была совсем для другого. Это я недавно окончательно поняла.
– И для какого же, интересно, времени вы с Королем были созданы? – скептически поинтересовался Боцман.
– Про Короля не скажу, пусть он сам тебе ответит, а про себя я знаю. Я бы в двадцатые годы себя на месте чувствовала, когда справедливость еще не пустым словом была, еще что-то значила. Или в послевоенные, когда не только детей своих, а всю страну поднимали.
– Могу спорить, что Король тебя этому и научил, – уверенно предположил Карандаш. – У него с этим просто, каждого готов своим временем наделить. Меня, помнится, в шестидесятые отправлял, там, говорил, тебе самое место: тогда книги умеренными тиражами выходили и все их читали, всем еще было интересно, что там писатели понаписали.
– А вот и нет, я сама еще раньше догадывалась. Король просто сформулировал отчетливо, как я бы не смогла.
– А я тебе скажу, какого разоблачения он сам боится. – Боцман подался вперед, навалившись животом на край стола. – Я тебе скажу! Король – наркоман прошлого, сидящий на игле ностальгии! Ностальгия – это наркотик, отравивший кровь настоящего, а прошлое, которое давно умерло, давно не существует, – вампир, сосущий кровь сегодняшнего дня, нашу с тобой кровь! И оживающий благодаря ей у нас на глазах. Король у этого вампира в услужении, хоть некоторые, я знаю, думают, будто он самый свободный человек и всё такое. Да, прошлое, может, и освобождает от настоящего, но взамен подчиняет себе еще сильнее! Он и нас на эту иглу подсадил, особенно тебя! Но крепче всего он сам на ней сидит. Думаешь, он только в нашем времени случайно, а в другом бы на месте был? Ничего подобного! Он из любого времени будет дезертиром в прошлое! Поэтому сколько б шмотья с блошинки он ни натащил, от самого себя ему в нем не укрыться, всё равно будет себе в чем мать родила сниться!
Закончив свою обличительную тираду, Боцман откинулся назад, продолжая колыхаться щеками и всем телом, как будто собирался еще что-то сказать, казалось, возмущение наполняло его слова, переходя в них от возмущений его подвижной телесной массы, но передумал и замолчал.
– Врешь ты всё! – обиделась Вика за Короля. – Ни единому слову твоему не верю. Тебе б только на Короля наговаривать. А сам… А сам… – Она запнулась, не зная, в чем обвинить Боцмана, обернулась за поддержкой к Карандашу.
– А сам во сне за бабами в бане подглядывает. – Карандаш подмигнул Боцману, мол, и он бы не прочь. – Намылился, думает, не видно его.
Боцман засопел, опустил глаза в стол, и Вика против воли рассмеялась.
Дома Карандаш развернул Лерино письмо. Она писала, что ей скучно в Нью-Йорке, она тоскует по Москве. Нью-Йорк оказался совсем не таким, как она себе представляла. Он очень старый, ржавый, все небоскребы собраны на пятачке Манхэттена, а остальной город выглядит провинциальным захолустьем, где латиносов, китайцев и чернокожих гораздо больше, чем белых. Она, в общем, почти уже привыкла, но всё равно обратно в Москву тянет, сил нет. “Смотрю русское кино и то и дело плачу, даже если комедия. «Иронию судьбы» тут под Новый год по русскому каналу показывали, так я просто обрыдалась. Колин надо мной смеется, говорит, что это моя ностальгия – особый вид сентиментальности, свойственный одним русским, точнее даже, одним бывшим советским. Все нормальные люди живут, где им удобнее, и с удовольствием пользуются преимуществами тех мест, где устроились, а не изводят себя и других, тоскуя по стране, которой больше нет. А когда она была, они только и думали, как бы им из нее сбежать. Не знаю, может быть, он и прав, но у меня эта его правота в печенках сидит. Я бы уже, наверное, вернулась, хотя бы на месяц-другой, а там как пойдет, но через три месяца мне рожать, так что в ближайшее время не выйдет. Я не планировала, так само получилось, теперь уже деваться некуда”. Дальше Лера звала Карандаша приехать в гости, писала, что место, где ему остановиться, найдется, квартира у них большая. Он задумался об этом – почему бы ему в самом деле к ней не съездить? Попытался представить себе Леру с шестимесячным животом, потом в роли матери с кричащим ребенком на руках. Не получалось. Очевидно, она навсегда останется для него такой, какой запомнилась до отъезда: улыбающейся во весь рот из-под котелка, скрывшего всю верхнюю половину лица, или танцующей канкан в боа из страусовых перьев на вечеринке у Короля, затягивающейся, невозмутимо “держа стиль”, сигаретой в длинном мундштуке в кафе “На рогах” и, конечно, удерживающей дрожащими губами рвущийся наружу крик в его постели. Еще Карандаш хорошо помнил ее тревожные глаза, когда он читал ей из своего блокнота о сокровищах, найденных под завалами мусора, принесенного с помоек съехавшей с катушек старухой-генералыней, и как Лера, дослушав, сказала: “Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?” И записку, выпавшую у нее из сумки, где после перечня дел было приписано: “Никого не бояться”…