Лера, воодушевленная присутствием сразу трех мужчин, с каждым из которых у нее были отношения, и тем, что помогла одному из них заработать на другом, быстро и заметно опьянела. Она много смеялась, клала руки то на Короля, то на Карандаша, потом, словно прося прощения, обнимала своего Колина и всё время вспоминала о разных происшествиях на барахолке, которые год в Америке отдалил от нее гораздо больше, чем от остальных, в какое-то почти сказочное прошлое.
– А помнишь? – то и дело спрашивала она Карандаша или Короля. – Помнишь, как зимой, когда танцы устроили, все чуть было не передрались? Помнишь Юрчика – как он говорил: “Вы все пыль на ветру! Лаврентия Палыча на вас нет!”
– Помер Юрчик, – ответил Король. – Этой зимой помер.
– Вот как? – осеклась Лера. – От чего?
– Зима была холодная, он простудился, а дома отлежаться не хотел. Что, говорил, я там один буду лежать? Он ведь один жил. Приползал на рынок, хотя уже на ногах едва стоял, от кашля весь трясся. Всё продавал свои ржавые винтики-шпунтики, которые никто не брал. А когда все-таки не пришел, все сразу поняли, что помер. Так и оказалось. Не он один в этом году. Скверный год выдался. Дим Димыча помнишь?
– Он тоже?
– Тоже. Тележка, на которой он книги на рынок возил, развалилась посреди улицы. Книги высыпались, он стал их собирать, его машиной и сбило. Мне Михалыч рассказывал, который всё по зоне скучал, помнишь его? Он к нему в больницу приходил, Дим Димыч его просил журнальчики принести, которые под прилавком прятал. Целая у него там коллекция была веселых журнальчиков. Михалыч их в следующий раз принес, но уже опоздал: Дим Димычу они больше не понадобились.
Лерина веселость улетучилась, она повела плечами, словно почувствовала сквозняк, обняла себя обеими руками.
– Просто у вас тут: был человек – и нету. Торговал себе книжками, никого не трогал, а его – машиной… Так я и думала, что приеду – многих не застану. Было такое чувство… Хорошо, хоть вы целы. – Она подняла глаза от стола на Карандаша с Королем.
– Нам-то что сделается, – сказал Карандаш. – Пока стариков очередь умирать. Они нас, по сути, от смерти заслоняют. Сейчас их черед, потом, когда они кончатся, наш настанет. Но еще есть они, еще копошатся на блошинке, приторговывают по мелочи…
Против воли он оглянулся на Марину Львовну, и она, поймав взгляд Карандаша, немедленно закивала, подтверждая его слова.
– А эта тетка в малиновом парике… как ее? Которая бюстиками торговала… Она-то жива? – неуверенно спросила Лера. – А то ведь она уже Бога видела. Помнишь, рассказывала?
– Матвеевна? Живее всех живых, – ответил Король. – Она баба железная, еще нас переживет. Сто раз еще Бога увидит, прежде чем с ним встретится.
Матвеевна, громоздкая широкоплечая старуха, продавала в основном ношеные вещи, но среди завалов шмотья на ее прилавке стояли бюстики классиков: поэтов, писателей, композиторов. Были там Пушкин с Лермонтовым, Толстой с Горьким, Чайковский, Верди и еще с десяток других. Однажды, поняв, что люди интересуют Карандаша больше, чем вещи, Король предложил познакомить его и бывшую с ними в тот день Леру с самыми причудливыми завсегдатаями блошинки. Матвеевна попалась им первой. День был серым, пасмурным, с неба то и дело начинал падать мокрый снег, и Матвеевна позаботилась о некоторых, очевидно, наиболее дорогих ее сердцу классиках, накрыв кого шарфом, кого платком. На Льва Толстого была надета шерстяная варежка, на Пушкина – дырявый носок, но тщательнее всех были укутаны от непогоды Ленин и Сталин: Ленин – в лыжную шапочку и красно-синий шарф ЦСКА, Сталин – в махровый платок и вязаную шапочку с большим помпоном, натянутую до усов, по которым только и можно было его узнать. В заботах о классиках и вождях Матвеевна совсем забыла о себе, и ее малиновый парик потемнел под мокрым снегом, слипся и стал похож на воронье гнездо, растерзанное ветром.
– Расскажи, Матвеевна, как ты Бога видела, – попросил Король. – Ты мне на прошлой неделе говорила. С тех пор больше не приходил?
– Нет, пока не приходил. А тогда очень ясно мне приснился, – с готовностью сообщила Матвеевна. – Вот как тебя его видела. С такими длинными волосами до плеч… как певец этот… как его зовут?
Большие водянистые глаза на желтом жеваном лице заметались, ища подсказки.
– Как же его? Он еще поет это… ты моей никогда не бу-у-удешь, – пропела она сиплым голосом.
– Маликов, – подсказала Лера.
– Во, точно, Маликов. Но я наверняка знала, что это был Бог, даже никаких сомнений у меня на этот счет не было.
– И что он тебе сказал?
– Ничего не сказал. Это я ему сказала: возьми меня к себе, устала я уже. А он ничего не сказал, посмотрел немного, повернулся и ушел. Теперь жду, когда снова придет, опять к нему проситься буду.
– Разве тебе здесь так уж плохо живется? Чего тебе не хватает? Пенсию, небось, получаешь, да еще и на рынке, глядишь, монету-другую заработаешь.
– Здесь жить можно. – Матвеевна поглядела искоса и хитровато улыбнулась. – Но там-то лучше.
– Откуда ж ты знаешь, что там лучше?
Она пожала плечами с таким видом, будто это каждому известно, даже спрашивать об этом смешно.
– Хочешь, вон у Валерьяна поинтересуйся, он тебе всё про то, как там, расскажет.
Валерьяном она звала Валерия Васильевича, пыльного белесого старика, продававшего запчасти к сантехнике и попеременно видевшего во сне то рай, то ад. С ним Карандаш и Лера тоже познакомились благодаря Королю в тот пасмурный день. Они еще не успели его ни о чем спросить, как Валерьян приступил без предисловия к описанию открывшегося ему устройства рая.
– Мне было показано, что небо, ребятки, оно не едино, а состоит из двух царств: царства духовного и царства небесного. И в каждом, ребятки, живут свои ангелы, между собой сообщения не имеющие. Ангелы небесного царства намного выше ангелов духовного царства, ну примерно как генерал выше лейтенанта… Я вот до лейтенанта дослужился, значит, на том свете мне выше царства духовного не подняться. Там ведь всё как здесь, только лучше, конечно, гораздо лучше…
Говорил он торопливо, иногда заборматываясь, теряя нить, и тогда несколько секунд беззвучно шевелил губами, вспоминая, что хотел сказать. Его левая рука, заметно дрожавшая в такт словам, начинала в эти моменты трястись еще сильнее, будто нетерпеливо подгоняла забуксовавшую мысль: давай, соображай быстрее!
– А может, вы, ребятки, у меня что-нибудь купить хотите? Смотрите, вот клапана есть, а вот манжеты, вентили… Не надо? Нет? А то целый бачок – не нужен? Ну как знаете… А ангелы, ребятки, они друг к дружке не ходят, а низшие высших и вовсе не видят. Если высшие спускаются вниз, то теряют свою высшую мудрость, говорят бессвязно и приходят в отчаяние, а если низшие поднимаются, то их охватывает тревога, такая паника, ребятки, что могут и с катушек съехать. Одеяния ангелов соответствуют их мудрости: у самых мудрых они ярки, как пламя, и блестящи, как свет, у менее мудрых светлы и белы, но без блеска, у тех, что попроще – разноцветны, а ангелы самых внутренних небес ходят, ребятки, в чем мать родила. Так и ходят, да, мне всё было показано. А о времени у них там никакого представления нет, даже не понимают, что это вообще такое – часы, дни, минуты…
Так, более-менее по Сведенборгу, но с собственными добавлениями и вариациями, излагал Валерий Васильевич свойства потустороннего мира и его обитателей, пока Король, оборвав его на полуслове, не сказал, что им пора.
– Я всё это уже раз двадцать слышал, – объяснил он Карандашу и Лере. – Лучше я вам сейчас местного пророка покажу, Тимофей Тимофеича, он вам что хочешь напророчит. Говорят, правда сбывается.
Пророк оказался там, где его и рассчитывал найти Король, за забором барахолки, где, расстелив прямо на земле, на слякоти и грязи, клеенки и вывалив на них свой товар, стояли те, кто не мог уплатить аренды. Но пророчить он был не в настроении, вместо этого принялся излагать свои обиды на администрацию блошинки:
– Я им говорю: мертвому больше земли полагается, чем вы мне даете! На сантиметр больше займешь – всё, плати штраф и никаких разговоров! Главный ходит, линейкой вымеряет, а с ним еще четверо подручных, попробуй поспорь с ними. Я им говорю: не буду платить, и всё, я таких денег, какие вы с меня содрать хотите, отродясь в руках не держал! Имейте, говорю, совесть. Или вы не русские люди?! Да им хоть кол на голове теши – взяли за руки и выкинули с рынка. Теперь вот здесь, в грязи, как червь во прахе!
Тимофей Тимофеич был полон нездоровой полнотой, одет в какую-то детскую, едва застегивавшуюся на нем куртку, у которой к тому же не хватало половины пуговиц, его одутловатое лицо напоминало гниющий, в нескольких местах подбитый плод – в общем, он гораздо больше походил на обычного больного ханыгу, чем на пророка, и только глаза его с красными лопнувшими сосудами имели свойство втыкаться в стоящего перед ним и застревать в тяжелой неподвижности, пока тому не становилось не по себе.
– …В грязи и скверне, как червь во прахе, пресмыкаюсь. Но и вы тоже… вы тоже… – Взгляд Тимофей Тимофеича зафиксировался на Лере, и красные мясистые губы, выплевывая слова, зашевелились быстрее. – Тоже будете червяками, червячками, червяшечками в яблочке… В самом большом яблоке копошиться станете… червячками, червяшечками… Никуда не денетесь, там все и встретитесь, там и останетесь…
Лера взяла Карандаша за руку и потянула:
– Идем уже, ну его…
Видя, что они уходят, Тимофей Тимофеич забормотал поспешнее и от этого еще невнятнее, а потом достал из кармана куртки носовой платок и звучно высморкался на прощание. Они ушли тогда, не дослушав его, а спустя несколько лет все трое встретились в русском ресторане в Квинсе, и памятливая Лера, которую разговор с Тимофей Тимофеичем по непонятной ей самой причине напугал так, что долго потом вспоминался и снился, сказала Карандашу с Королем:
– Большое яблоко – это ведь Нью-Йорк, так его и зовут – Big Apple. Так что всё сбылось, как нам Тимофей Тимофеич предсказывал. Всё исполнилось.