ась, но стояли ясные, теплые дни, и почва была сухая.
Во время этого похода Димитрий Иванович получил еще помощь. К нему приспели со своими дружинами два Ольгердовича, Андрей Полоцкий, княживший тогда во Пскове, и Димитрий Корибут Брянский. Этот последний (особый от упомянутого выше Димитрия Трубчевского) подобно брату Андрею, поссорившись с Ягеллом, временно вступил в число подручников великого князя Московского. Димитрий Иванович обрадовался приходу двух Ольгердовичей в особенности потому, что они славились своей воинской опытностью, а также могли быть полезными на случай войны с их братом Ягеллом.
Следуя на всем этом походе правилам осторожности и предусмотрительности, великий князь постоянно собирал вести о положении, силах и намерениях своих неприятелей. Между прочим, он отрядил вперед расторопного боярина Семена Мелика с отборной конницей; в ее числе находились московские дворяне Кренин, Тынин, Горский, Чириков, Карп Александрович и другие, известные своим удальством и смелостью. Им дано поручение ехать под самую татарскую сторожу, наблюдать за неприятелем и сообщать о нем верные сведения. Очевидно, разведочная часть (то, что мы называем рекогносцировкой) — это необходимое условие успеха на войне — составляла особую заботу главного предводителя Русской рати и его умных советников.
Приблизясь к Дону, Димитрий Иванович остановил полки и расположился на месте, называвшемся Березой, где и подождал отставшую пешую рать. Тут явились к нему дворяне Петр Горский и Карп Александрович, присланные боярином Меликом с добытым языком, т. е. с захваченным в плен татарином, который оказался из свиты самого Мамая. Под угрозой жестокой пытки начали допрашивать его и узнали следующее: Мамай стоит уже на Кузьминской гати; подвигается вперед медленно, ибо все ожидает Олега Рязанского и Ягелла Литовского; о близости Димитрия Московского он пока не ведает, полагаясь на грамоты Олега, который уверял его, что Московский князь не отважится выйти навстречу. Однако можно было думать, что дня через три Мамай перейдет на левую сторону Дона. В то же время пришли вести и с другой стороны: Ягелло, выступивший на соединение с Мамаем, стоял уже на берегах Упы у Одоева.
Димитрий Иванович начал совещаться с князьями и воеводами.
«Где давать битву? — спрашивал он. — Дожидаться ли Татар на этой стороне или перевозиться на ту сторону?»
Мнения разделились. Некоторые голоса склонялись к тому, чтобы не переходить реку и не оставлять у себя в тылу Литву и Рязанцев; в случае неудачи легче будет отступить и уйти в свою землю. Но другие были противного мнения, в том числе и братья Ольгердовичи, которые с особой убедительностью настаивали на немедленной переправе за Дон.
«Если останемся здесь, — рассуждали они, — то дадим место малодушию. А если перевеземся на ту сторону Дона, то крепкий дух будет в воинстве твоем. Зная, что отступить и бежать некуда, что остается только победить или лечь костьми, воины будут сражаться мужественно. А что языки (вести) страшат нас несметной татарской силой, то не в силе Бог, но в правде». Приводили также Димитрию известные по летописям примеры его славных предков: так, Ярослав, переправясь за Днепр, победил окаянного Святополока; Александр Невский, перейдя реку, поразил Шведов. Напоминали и необходимость предупредить соединение Ягайла с Мамаем.
Великий князь решительно принял мнение Ольгердовичей и поощрял более осторожных воевод такими словами:
«Любезные друзья и братья! Ведайте, что я пришел сюда не затем, чтобы на Олега смотреть или реку Дон стеречь, но дабы Русскую землю от пленения и разорения избавить или голову свою за всех положить; честная смерть лучше плохого живота. Лучше было бы мне нейти против безбожных Татар, нежели, пришед и ничтоже сотворив, воротиться вспять. Ныне же пойдем за Дон и там или победим и все от гибели сохраним, или сложим свои головы за святые церкви, за православную веру и за братью наших христиан».
На решимость Димитрия немало подействовала и полученная перед тем грамота от игумена Сергия. Посылаемые от великого князя на Москву гонцы извещали его супругу, духовенство и оставшихся бояр о походе Русской рати. Преподобный игумен справлялся о ней с горячим участием и прислал великому князю грамоту, в которой вновь благословил его на подвиг, побуждал биться с Татарами и обещал победу. «Чтобы еси, господине, таки пошел, — писал он. — А поможетти Бог и Пречистая Богородица». С грамотой Сергий прислал Димитрию и освященный хлебец или просфору.
7 сентября, в пятницу, накануне праздника Рождества Богородицы, Русское войско придвинулось к самому Дону. Великий князь велел нарубить деревьев и хворосту в соседних дубравах и наводить мосты для пехоты, а для конницы искать бродов; что не представляло больших трудностей, так как Дон в тех местах еще близок к своим верховьям и не отличается ни шириной, ни глубиной своего течения.
Распоряжения эти оказались вполне благоразумны, и более нельзя было терять ни одной минуты. К великому князю прискакал со еврей сторожей Семен Мелик и доложил, что он уже бился с передовыми татарскими наездниками и что гнались за ним до большой Русской рати; что сам Мамай уже на Гусином броду; он теперь знает о приходе Димитрия и спешит к Дону, чтобы загородить Русским переправу до прибытия Ягайла. О последнем также получилось известие, что он уже двинулся от Одоева навстречу Мамаю.
К ночи Русская рать успела переправиться за Дон и расположилась на лесистых холмах при впадении в него реки Непрядвы. За этими холмами лежало широкое десятиверстное поле, называвшееся Куликовым; посреди его протекала речка Смолка, к верховьям которой с обоих сторон шли отлогие спуски. За этой-то речкой, на противоположных возвышениях разбила свой стан орда Мамая, который пришел сюда в то же время, но уж к ночи, и таким образом не успел помешать русской переправе. На самом возвышенном месте поля, на так называемом Красном холме, поставлен был шатер самого хана, а около него располагались ставки его ближних воевод или темников. Окрестности Куликова поля представляли пересеченную овражистую местность, были покрыты кустарником и рощами, а отчасти дебрями, т. е. лесными зарослями на влажных местах.
В числе главных воевод у Димитрия Ивановича находился Димитрий Михайлович Боброк, Волынский боярин. В те времена Москва, как мы знаем, привлекала к себе большое количество выходцев из других русских земель. Особенно приходили многие бояре и дворяне из Северной и Черниговской Земли, а также из земли Волынской. Это были люди большей частью предприимчивые, опытные и усердные. К таким-то выходцам принадлежали один из безудельных князей Волынских, Димитрий Михайлович, прозванный Боброк. Он вступил в службу Московского князя и даже породнился с ним, получив руку его сестры Анны. Боброк уже успел отличиться несколькими победами, предводительствуя полками великого князя Московского в его войнах с соседями. Вообще он слыл человеком очень искусным в ратном деле, даже знахарем. Он умел гадать по разным знамениям, и вызвался показать великому князю приметы, по которым можно узнать судьбу предстоявшего сражения.
Летописное сказание передает таким образом это гадание. Ночь была теплая и тихая. Великий князь и Димитрий Боброк сели на коней, выехали на Куликово поле, стали между обеих ратей и, обратясь лицом к Татарам, начали прислушиваться. До них доносились великий клич и стук, как будто происходило шумное торжище или город строили и в трубы звучали. Позади татарского стана слышались завывания волков; на левой стороне, носясь в воздухе, клектали орлы и граяли вороны; а на правой стороне, над рекой Непрядвой, вились стаи гусей, лебедей и уток и трепетно плескали крыльями, как бы перед страшной бурей.
«Что слышал еси, господине княже?» — спросил Волынец.
«Слышал, брате, страх и грозу велию», — отвечал Димитрий.
«Обратись, княже, на полки русские».
Димитрий повернул коня. На русской стороне была тишина великая.
«Что, господине, слышишь?» — переспросил Боброк.
«Ничего не слышу, — заметил великий князь, — только видел я будто зарево, исходящее от многих огней».
«Господине княже, благодари Бога, Пречистую Богородицу, великого чудотворца Петра и всех святых, — молвил Боброк, — огни суть доброе знамение. Призывай Господа Бога на помощь и не оскудевай верою».
«Есть у меня еще примета», — сказал он, сошел с коня и припал к земле правым ухом. Долго прислушивался, потом встал и понурил голову.
«Что же, брате, поведай мне, какова примета?» — спросил Димитрий.
Воевода не отвечал ни слова и был печален, даже заплакал. Слезы эти смутили великого князя, и он усиленно просил рассказать примету. Боброк наконец заговорил:
«Господине княже, скажу тебе единому; ты же никому не поведай. То две приметы: одна тебе на велию радость, а другая на велию скорбь. Слышал я землю горько и страшно плачущую надвое: на одной стороне будто женщина кричит татарским голосом о чадах своих и бьется, проливая токи слез; а на другой стороне будто девица плачет и вопит свирепым голосом в великой скорби и печали. Много я тех примет испытал и во многих битвах бывал. Уповай на милость Божию: ты одолеешь поганых Татар; но воинства твоего христианского падет многое множество».
Димитрий, в свою очередь, прослезился при этих словах и сказал: «Да будет воля Господня». Он обещал никому не говорить о знамениях, чтобы не смутить сердца воинов.
Действительно, в эту ночь, если верить сказанию, волки страшно выли, и было их такое множество, как будто сбежались со всей вселенной. Всю ночь также слышались граяния воронов и клектанье орлов. Хищные звери и птицы как бы чуяли близкое кровопролитие и запах многочисленных трупов.
Утро 8 сентября было очень туманно: густая мгла мешала видеть движение полков; только на обеих сторонах поля раздавались звуки воинских труб. Но часу в 9-м туман начал рассеиваться, и солнце осветило русские полки, строившиеся в боевой порядок. Полки эти уже выдвинулись вперед и заняли такое положение, что правым боком они упирались в овраги и дебри речки Нижнего Дубика, впадающей в Непрядву, а левым в крутоярье Смолки, там, где она делает северный заворот. На правом крыле Димитрий поставил братьев Ольгердовичей, а князей Белозерских поместил на левом. Пехо