После бегства Лялина в московском Центре сложилась критическая ситуация. Не иначе как по указанию Политбюро, Отдел «В» был упразднен, а его сотрудники были отозваны из зарубежных резидентур. Вскоре после бегства Лялина МИ-5 убедила правительство Хита отдать распоряжение о массовой высылке советских разведчиков. Девяносто сотрудников КГБ и ГРУ в Лондоне были высланы из страны. Еще пятнадцать человек, находившихся в отпуске в Советском Союзе, получили уведомление, что обратный въезд в страну им запрещен. Таким образом, общее количество высланных составило сто пять человек».
Вообще-то врагов у меня было не так уж много и во внешней разведке, и в газете. В «Известиях», например, я особенно не полюбился двоим. И надолго. Вероятнее всего, потому, что сразу же начал писать и печататься, получая похвалы от самого высшего редакционного начальства. Завистники они были отменные, и не только ко мне, но и к другим своим коллегам. Прорывались они в «загранку», перешагивая, что называется, через трупы. Интриги двух «гениев злодейства» все же не прошли даром. Одному удалось захватить корпункт в Риме без знания итальянского языка и умения писать вообще. Однако счастье продолжалось не долго. Уже в послезастойные времена корпункт прикрыли за отсутствие интересной информации. Но его собкор быстро переквалифицировался. Сначала он начал продавать в Россию подержанные итальянские автомобили, потом обувь, а затем сколотил какую-то благотворительную ассоциацию, в которой заколачивает деньгу в роли президента, попрошайничая у богатеньких.
Его приятель в качестве собкора «Известий» оккупировал Испанию, но опять-таки не преуспел как журналист. Тоскливые репортажи о сплошных политических кризисах в стране Сервантеса очень скоро набили оскомину. Корпункт закрыли. «Испанец» не обладал коммерческими талантами своего приятеля и посему стал иждивенцем у своей супруги, которая преподает вроде бы до сих пор русский язык в Мадридском университете, зарабатывая на хлеб насущный.
Нет, не по злобности характера написал я об этих недоучках от журналистики, а для того, чтобы упредить молодых газетных боссов от ошибок в подборе кадров. Журналист должен обладать талантом не в интригах, а в творчестве. Журналист, как и разведчик, должен быть честен перед собой и перед народом, из которого вышел. Иначе надо идти в торговлю или в сутенеры. Конечно, друг в истинном понимании этого слова — явление довольно редкое. Мой наставник из разведшколы, царство ему небесное, поучал меня:
— Леня, друзей в жизни почти не бывает. Поэтому не верь никому, кроме самого себя. А себе — только по воскресеньям. Тебя когда-нибудь да предадут те, кого ты считал по наивности друзьями. И помни: нет врага опаснее, чем бывший друг.
Владимир Даль посвятил слову «друг» аж целых две колонки, но мне запомнились больше всего такие слова: «Не бойся врага умного, бойся друга глупого». И еще: «На друга надеяться — самому пропадать». Вот так-то. Потом и мне на закате жизни стало ближе слово «приятель» или «хороший приятель». Друзьями я старался не называть ни старых, ни новых знакомых. Почему? Потому что недругов немало было.
Впрочем, бывали и исключения. Когда меня назначили заместителем главного редактора «Недели», отделом репортажа, новостей и спорта руководил Эдуард Моисеевич Церковер, очень талантливый журналист. Поначалу он возненавидел меня, всячески противился моему назначению на руководящую должность и тем нововведениям, которые я пытался привнести. Но когда я несколько раз вытащил Эдика из больших неприятностей, в кои он попадал по пьяни и по глупости, тот возлюбил меня до конца дней своих и даже посвятил такие вот стихи:
Его стихия — жест и поза.
Любимый жанр — канцони в прозе.
Он — вечно юный мафиози,
Всегда бушующий тиффози.
Деянья нашего синьора
Подчас зависят от момента.
Он то аллегро до упора.
То просто «дольче фар ниенте»[1].
Особы не мужского пола
Отнюдь не против Леонида:
И внешне он не Квазимодо,
А уж душой — Лоллобриджида…
Его натура многолика,
В нем сразу и зима и лето.
Он и Де Сантис, и Де Сика,
Он и Ромео, и Джульетта.
Какой «дотторе» именитый
В диапазоне с ним сравнится?
Он и Джузеппе, и Бенито.
И Рем, и Ромул, и волчица!
У Эдуарда не складывалась семейная жизнь. Он то расходился, то сходился со своей женой, которая никак не могла родить ему детей. Не потому, что не хотела, а просто не могла по разным чисто женским причинам. А он очень любил детей. Когда у нас с Натальей (моей второй женой) родилась Машка, он написал:
Я смотрю на твою фотографию
И жалею, что ты не моя.
Наши разные биографии,
Не стыкуются наши края.
Маша-Машенька, девочка-солнышко.
Почему ты не дочка моя?
Потому что не вышло полностью,
Потому что есть в сердце полости,
Не заполненные до края.
Я тебя подожду, чудесную,
Я тебя подожду, непосредственную.
Чтобы ты своей собственной песнею
Подтвердила судьбу наследственную…
Я встретил Эдуарда, когда вернулся из Югославии, а наша «Неделя» развалилась. Он работал в каком-то другом издании. Встретились на улице около станции метро «Новослободская». Обнялись, расцеловались. Эдик выглядел усталым и очень расстроенным.
— Эд, что с тобой?
— У меня вчера сдохла собака. Теперь очередь за мной.
— Да брось бы! Давай встретимся через недельку. Я вот утрясу свои дела после приезда.
— Давай. Позвони мне. Вот телефон.
Но через неделю позвонил наш общий знакомый:
— Леня, вчера умер от инфаркта Эдик Церковер…
У итальянцев есть странное словосочетание: «Мио каро немико», то есть «мой дорогой недруг». Нет, он не был моим недругом, мой дорогой Эдуард. Царство ему небесное. В тот день я плакал, хотя плачу очень-очень редко.
Встретился мне в жизни и другой нестандартный человек, который оставил в моей судьбе незабываемый штрих.
Так вот был у меня среди разномастных знакомцев в «Известиях» один очень хороший приятель, который не имел прямого отношения к пишущей братии. Когда я пришел в «Известия», он занимал пост заместителя директора издательства газеты по хозяйственной части. В ведении Владимира Ивановича Десятникова находились и все известинские корпункты, а поскольку я уже был кандидатом на поездку в Италию, мы познакомились. И сразу же понравились друг другу.
Мы с ним стали как двоюродные братья. Даже отдыхали иногда вместе.
В свой предпоследний отпуск — а это был уже второй, «полушпионский» этап моей работы в Италии — я приехал в октябре один: жена осталась на боевом посту в корпункте в Риме вместе с младшей дочерью Ириной. На Белорусском вокзале меня встречал Во-лодька, приехавший на известинской «Волге». Обнялись, расцеловались. Приятель внимательно посмотрел на два моих пижонских чемодана из настоящей кожи.
— А я тебе костюм привез, Володя. Вроде бы как будущий новогодний подарок.
— А я тебе путевку в Гагры приготовил. Вернее, нам двоим. Там сейчас тепло и иногда купаться можно. Поедем?
— Конечно. А когда?
— Послезавтра.
…Гагры. Санаторий перворазрядный. У нас двухместный люкс с двумя сортирами, двумя спальнями и гостиной. Приехав и распаковавшись, мы пошли прогуляться по берегу моря, несмотря на то что погода не располагала к совершению моциона. Моросил мелкий дождь. Волны лениво лизали безлюдный пляж, перекатывая гальку с места на место. Над морем, как вата, нависли серые облака, не оставив ни одного голубого просвета. У Володи вдруг начался приступ моральной самокритики.
— Кругом одна дрянь, понимаешь? Только деньги. Никакой искренности, никакого понимания. Что за век такой?! Поневоле сам сволочью становишься. Так и хочется плюнуть себе в душу.
— Ну чего ты, Володька, разнервничался. Не все так плохо, кроме погоды. Да и тучи скоро уйдут. Знаешь, что было написано на перстне у царя Давида?
— Не знаю я никакого Давида.
— Нет, ты послушай. На перстне было начертано: «Все проходит. Пройдет и это». Жизнь ведь не стоит на месте. Все меняется. Ведь мы же с тобой дружим? Уже хорошо. А потом обязательно встретятся еще в жизни прекрасные, интересные люди, и, может быть, чистая любовь такой же чистой, незапятнанной нынешним развратом прекрасной девушки.
Мой страстный монолог, в который я сам не особенно-то верил, произвел впечатление на приятеля. Он даже остановился, положил мне руку на плечо и грустно произнес:
— Была и у меня чистая любовь, но в самый последний момент сбежала.
— То есть как сбежала?
— Можно сказать, из-под венца. Хочешь, расскажу?
— Конечно.
— Познакомили меня с одной девушкой из Ленинграда. Звали ее Наташей, а я сразу же перевел ее имя на французский лад — Натали. Чем-то она напоминала героиню из песни Шарля Азнавура. Красавица. Глаза серые с длиннющими ресницами. На голове копна белокурых волос, и точеная фигурка. Прекрасная семья. Отец — профессор, заведующий кафедрой Ленинградского строительного института, мамаша — обаятельная женщина и прекрасная хозяйка. Сама Натали закончила тот же строительный институт и одновременно Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Поступила в аспирантуру и даже диссертацию начала писать. Короче говоря, втюрился я в нее по уши и сделал предложение. Родители Наташи вроде бы не возражали, а она все отшучивалась. В очередной мой приезд в город на Неве было решено, что мы с Наташей отправимся в Москву, чтобы я познакомил ее с моим отцом — он был еще жив — и показал свою квартиру, где предполагалось начать нашу супружескую жизнь. Она пришла в гостиницу, где я остановился, часа за три до отлета в Москву. Помню, что в руках у нее был миниатюрный чемоданчик, и я еще подумал, что он очень мал для предполагавшейся поездки в столицу. Разговор явно не клеился. Тогда я решил позволить себе некоторые вольности. Она резко встала с дивана, сбросила мою руку со своей талии и сказала: «Володя, у нас с тобой еще много времени, а я забыла об одном срочном деле. Подожди, вернусь через сорок минут». И ушла. Когда приехала машина, чтобы везти нас на аэродром, я позвонил На