Именно это обстоятельство дало основания руководству «Известий» по согласованию с соответствующим сектором Отдела пропаганды ЦК КПСС начать мое оформление на работу в Италию в качестве собкора. Но последовал отказ. Мне разъяснили, что работе за рубежом мешают «знакомство» с Лялиным и моя прежняя деятельность в органах государственной безопасности, особенно ее итальянский период.
Как мне кажется, ни одно, ни другое обстоятельство не могут по истечении стольких лет (с Лялиным я учился двадцать лет назад, из Италии уехал двенадцать лет назад) быть причиной отказа в выездах за рубеж в журналистские командировки. Но мне трудно объяснить это руководству «Известий», которое после неудачной попытки моей очередной командировки наложило вето даже на мои краткосрочные поездки за рубеж, без которых мне трудно заниматься контрпропагандой. Уже более двадцати лет я веду этот острейший участок журналистики, выступая с разоблачительными материалами против центров идеологических диверсий, против всякого рода отщепенцев и предателей. В 1976 году мне было присвоено звание лауреата премии Союза журналистов СССР за «серию контрпропагандистских статей», в текущем, 80-м году, мне присвоили звание лауреата премии КГБ в области литературы и кино.
Убедительно прошу, Юрий Владимирович, разобраться в моем деле. Если имеются серьезные основания, делающие невозможной мою работу за рубежом, я готов их принять, как положено члену нашей партии, в рядах которой я состою уже более трех десятков лет. Если же этих оснований нет или они за давностью лет утратили свое значение, то прошу решить мой вопрос с выездами, ибо неясность с проблемой делает очень щекотливым мое положение в журналистике как специалиста-международника».
Я готов подписаться под каждым словом этого письма и сегодня. Нет, я не из тех дураков, которые фанатично верили или верят в извращенную идею социализма, и не из тех перевертышей, которые ради теплого местечка готовы предать, продать и обгадить свое прошлое. Да, у нас остались отщепенцы и предатели, торгующие своей Родиной и грабящие свой народ. И я буду с ними бороться, пока хватит сил. Но это уже другой разговор.
Реакция Юрия Владимировича на мое обращение была весьма быстрой. Как я узнал позже, он начертал на послании всего два слова: «Разобраться и доложить». Буквально через десяток дней в моем кабинете на Пушкинской площади, а я занимал кресло заместителя главного редактора «Недели» — тогда еще воскресного приложения «Известий», появился мой однокашник из разведшколы. Тот самый мидовский карьерист, который так отечески беспокоился о моей «безопасности» и держал меня в пределах отечества, не выпуская ни на Запад, ни на Восток. Пряча глаза, он заявил, что пришел по поручению руководства для того, чтобы «сообщить приятную весть о том, что никаких препятствий для работы за рубежом» у меня нет, о чем будет проинформирован и главный редактор «Известий». Одновременно мой «злейший враг» посетовал на то, что я «вечно тороплюсь», опережаю события. Что все проблемы можно было бы решить на «более низком уровне».
Справедливость восторжествовала. Путь за границу был открыт. Но тут появилось новое обстоятельство. У меня родилась третья дочь, Машка, которой к моменту обретения мною свободы перемещений исполнилось только три годика. К тому же надо было решать проблему с родителями жены, которые перебрались к внучке из Ленинграда в Москву. Так что долгожданная командировка началась только в ноябре 1984 года. Главный редактор «Известий» Петр Федорович Алексеев сказал мне, когда решался вопрос о стране назначения: «Поезжай-ка ты, Леонид Сергеевич, в Югославию. Там надо менять корреспондента, ибо страна очень сложная, и нужен хороший профессионал. А через годик найдем тебе замену и поедешь в свою родную Италию, тем более что конкурентов у тебя нет».
Нет, конкурент появился. Когда через год с небольшим я приехал в отпуск из Югославии, вместо Петра Федоровича кресло главного редактора занимал Иван Дмитриевич Лаптев. Он сразу же поставил все точки над «¡», заявив, что я проявил себя с самой великолепной стороны в такой архисложной стране, как Югославия, и что заменить меня там некем. А что касается Италии, то работать на Апеннинах, по его мнению, может каждый.
Глава XIIIТАЙНА МАРШАЛА ТИТО
Когда с меня были сняты все ограничения на выезд в любые зарубежные страны-государства, мы с Наташей решили расписаться. Вернее, больше всего на этом настаивали лучшие подруги моей фактической жены по работе в ЦК ВЛКСМ. Обе еще были незамужними и считали такое положение ненормальным с точки зрения комсомольской морали. «Раз уж вы живете как муж с женой, — хором говорили Люся и Светлана, — то нечего и дурака валять. А то появится вдруг ребенок и будет считаться внебрачным, раз нет печатей в паспортах».
На том и порешили. Светлана, используя свои служебные связи, договорилась даже с ЗАГСом, который находился неподалеку от Наташиного дома, что нас зарегистрируют вне всякой очереди. Сделала она это для страховки, чтобы я не передумал. Мы подали заявление, пригласили самых близких друзей, и в воскресенье лучшие подруги подхватили меня с обеих сторон под руки и в сопровождении моей любимой Натали потащили в ЗАГС. Туда же съехались немногочисленные свидетели. А потом все завертелось как в чертовом колесе. Родилась дочь Маша. Родители Наташи переехали из Ленинграда в Москву, обменяв свою трехкомнатную квартиру на двухкомнатную в Первопрестольной. Но Сергей Васильевич и Полина Яковлевна так полюбили свою столь долгожданную внучку, что никаких сожалений по поводу утрат в городе на Неве, где провели всю блокаду, никогда не высказывали. К сожалению, Сергей Васильевич, изумительный человек и совершенно потрясающий дедушка, вскоре скончался. Все заботы о Машке, девочке своенравной и шаловливой, легли на Полину Яковлевну. А тут пришло время и моей долгосрочной служебной командировки в Югославию. Отдел кадров «Известий» подготовил выездные документы на меня, Наташу, Полину Яковлевну и Машу. Но бабушка категорически отказалась уезжать из Москвы, а наша дочка так же категорически отказалась покидать свою любимую бабулю. Так что пришлось собирать чемоданы на двоих.
Я, скорее всего, однолюб. Качество в общем-то неплохое для любого человека, если только он не занимается журналистикой. Недаром нашу профессию называют второй древнейшей. А она предполагает максимальную любовь ко всему, что тебя окружает в том месте, где ты в данный момент работаешь, невзирая на прежние симпатии. Иначе журналистики не получится. Тем более международной.
Мне вот всю жизнь мешала первая любовь — Италия, в которой прошли в трудах и путешествиях, радостях и огорчениях более тринадцати лет жизни. Сейчас принято делить журналистов-международников по разным регионам, коим они себя посвятили. Не знаю, правильно ли это, но одни называют себя американистами, другие — китаистами, даже венгеристы имеются. И если сие справедливо, то я конечно же убежденный «итальянист», хотя не так уж давно, но уже насовсем вернулся из Югославии. Я называю себя «итальянистом», но при этом не лопаюсь от гордости, а, скорее, огорчаюсь. «Итальянизм» очень мешал мне в работе на Балканах.
Белград не понравился мне с железнодорожного вокзала в первый же день моего приезда в столицу Югославии. Действительно, куда ему до древнего Рима?! Шумный, пыльный, провинциальный, несмотря на забитые товарами и продуктами прилавки магазинов. Позже отнюдь не в пользу югославской земли складывались сравнения от первых посещений далеких и близких республик и краев с их реками и озерами, горами и долинами, лесами и пещерами. Даже прославленная во всех мировых туристических каталогах Адриатика с более чистой водой у берегов, чем в Италии, казалась какой-то обедненной по сравнению с той, прежней. Да и писать первоначально было отсюда особенно не о чем. Напутствуя меня, заведующий бывшим сектором центрального аппарата КПСС весьма серьезно предупреждал быть сугубо осторожным в оценке нынешнего внутриполитического положения дружеской Югославии, ни в коем случае не поддаваться «вражеской пропаганде» о том, что в этой социалистической стране бытуют инфляция и проституция, лихоимство в партийно-бюрократической верхушке и безработица, чудовищно разбогатевшие на спекуляциях аферисты и роющиеся в помойках нищие, регулярно вспыхивающие в различных регионах забастовки, ибо ненасытный молох беспрецедентной инфляции каждый день делает богатых богаче, а бедных — еще беднее и, наконец, негаснущий пожар национальной розни в автономном крае Косово. Все это я увидел потом. А перед отъездом наш партийный функционер, предостерегающе подняв указательный палец, изрек на прощанье: «Будьте осторожны. Испортить отношения с Югославией просто, наладить трудно. Берите пример со своих предшественников. Пишите больше положительного. Особенно об опыте социалистического самоуправления. Оно делает в СФРЮ гигантские шаги вперед».
Предшественники писали о «партизанских кострах», боевой дружбе «огненных лет», о головокружительных успехах югославских агрокомплексов, о блестящих показателях передовых предприятий и судоверфей, выполняющих «в основном советские заказы», о небывалом расцвете торгово-экономических отношений между СССР и СФРЮ и о все более возрастающем авторитете Союза коммунистов Югославии и коммунистов в рабочих Советах. Очерки и репортажи предшественников были до удивления похожи один на другой. В них непременно присутствовали или старый рабочий (передовой), или крестьянин (обязательно связанный с общественным сектором), или даже дальний родственник Олеко Дундича, которые говорили добрые слова в адрес Советского Союза и его народа, а также о своих производственных успехах. Все было правильно, но скособочено наподобие флюса на симпатичной физиономии. До первого своего отпуска писал в этом ключе и я. В Москве меня встретили хорошо. «Освоился», — подбодрило редакционное начальство. «Ну и живете вы там в Югославии, — не без зависти говорили коллеги и разные знакомые. — Вот где развитой социализм не на словах, а на деле». Мне было неловко и тяжко это слушать. Впр