Женщины сильнее реагируют на потерю глубоких эмоциональных контактов и разрывы с близкими. В период обострения своих состояний они жалуются, что дети им в тягость. Ребенок может «выпасть» из зоны внимания матери. Внешне дети матерей, которые с трудом адаптируются, напоминают сирот и беспризорников (с настороженностью в глазах, большой дистанцией в общении, отсутствием интереса к происходящему вокруг, бедной мимикой). Рядом нет окружения, которое компенсирует или хотело бы компенсировать «отсутствие» матери (как это бывало в советском варианте, когда всем есть дело до воспитания детей).
Одни считают, что в условиях резких перемен женщины ведут себя более социабельно, более предприимчивы и успешны[107]. Другие – что женщины, как и дети, составляют наиболее уязвимую часть мигрантов[108].
Мне кажется, что эти противоречивые тенденции как раз отражают двойственность женского характера и типажи, в рамках которых они преимущественно реализуются. Зависимые, инфантильные женщины, видящие в замужестве решение своих проблем, выбирают прежде всего мужа. Для их чувства защищенности важен скорее вопрос, замужем она или нет, за кем именно замужем. В разговоре со мной директор последней работающей церковно-приходской школы госпожа Левандовская недоуменно спросила: «Я не понимаю, зачем нашим мамашам психолог, они и сами прекрасно знают, за кого выйти замуж». В известном смысле она права: психолог – хороший помощник для людей самостоятельных, для людей зависимых – это только очередная головная боль или временный допинг. Женщины эмансипированные в большей мере переживают и гордятся своими профессиональными успехами или успехами своих мужей. Женщины зависимые любят при случае щегольнуть статусом мужа, терпя любые отношения в семье, рассматривая их как ежедневный взнос за право его использовать. То есть для них важна формальная защищенность. Женщины самостоятельные в гораздо большей мере предъявляют претензии к качеству отношений, чем к статусу, понимая, что они являются такими же потенциальными носителями статуса, как и их супруги. Эти отношения, безусловно, транслируются и на детей.
Большая опасность, как считают этносоциологи и этнопсихологи, кроется в кризисе идентичности. Самой рисковой категорией считают подростков 14–18 лет. В этот период бурного физиологического и психологического развития у подростков-эмигрантов могут наблюдаться черты, которые обычно наблюдаются при тяжелом психическом недуге – шизофрении[109]. Происходит расщепление самосознания, подросток не может точно сказать, кто он, кем он будет, любит ли он своих родителей и т. д. В этот момент особо остро чувствуется потерянность и при определении своей этнической принадлежности. В группе юных скаутов я разговаривала с юношей восемнадцати лет, которого мать привезла из Киргизии, выйдя замуж за француза. Потом она развелась. «Я не знаю, кто я. Конечно, я не француз и не русский, я – черт знает кто».
Тяжесть становления личности молодого поколения – это классическая проблема эмиграции. Вспомним проблему «потерянного поколения», о котором писал Варшавский (смотрите первую главу). Тема поиска идентичности эмигрантов во Франции звучит в молодой магребенской литературе[110], а также в работах французских социальных психологов[111]. Исследования по аккультурации молодежи вообще выделились в отдельное направление, которое уже достаточно представлено и у нас, и за рубежом, и указывают на сходство в становлении идентичности молодых эмигрантов[112].
Если верить историям жизни, то формирование идентичности у подростка происходит следующим образом: какое-либо событие, поразившее воображение или оказавшееся значимым для ребенка, как бы заливает светом его представление о самом себе, своей биографии, кажется значимым, путеводным. Участник этого события выбирается в качестве идеального образца, объекта для подражания. Образец может быть также собирательным, абстрактным. Сравнивая себя и одновременно отличая, человек ищет свой собственный путь, пробираясь сквозь симпатичные и несимпатичные ему образы. Таким образом, формирование идентичности – не такой жесткий, а скорее пластичный и индивидуальный процесс, интенсифицирующийся в значимых для человека ситуациях, часто спонтанно, и потому не всегда осознанно[113]. Референтное поле для построения идентичности задано всей биографией человека, его предыдущим опытом[114]. Интересной кажется и попытка найти варианты, сценарии жизни, которые представлены в любой культуре, носят экзистенциальный характер и в этом смысле определяют самый глубокий уровень мотивации и идентичности человека[115].
Интерес к молодежи вызван особой перспективностью этой группы эмигрантов.
Неразрешенность вопроса, с кем родитель, помноженная на принятое в советской культуре и перенесенное в другую культуру замалчивание, может привести к тому, что отношения с людьми вообще будут интуитивно восприниматься ребенком как нечто враждебное, непонятное, нежелательное. Не умея общаться, не зная, чего ждать от общения, они избегают контактов (мы называем этот феномен «культивированным аутизмом»).
Одна из наших встреч с мальчиком была назначена в любимом детьми «Мак Доналдсе». Мальчишка принес с собой бумагу и карандаши, «чтобы не было скучно». Мама – обаятельное и инфантильное создание, вечная «девочка», с печальными глазами и измученным лицом. Три года назад приехала в Париж вслед за французским другом, который намного старше ее. Их объединяла любовь к театру и надежда на лучшее будущее в новом браке. Однако решено было не спешить с формальностями. Отношения, по словам мамы, ухудшились сразу по приезде. Ему нужна была девочка-подросток как компенсация предыдущего неудачного брака и отрада в жизни. Менеджер по профессии, он ориентировался на эмоциональную релаксацию; артистичная натура, он нуждался в обожании и восторгах; «сильный самец», он требовал только потакания его прихотям. Ей же хотелось учиться на режиссера, участвовать в театральных постановках, заниматься здоровьем – своим и сына, «как все француженки».
В новой семье ребенок стал скоро мешать, вызывать раздражение и получать оплеухи. Маме доставалось тоже – побои, выпихивание за дверь, оскорбления. При том что оба «ребенка» (а как их еще назвать – беззащитных, наивных и бестолковых) были целиком на содержании у французского «папы», а значит, в его власти. Наша встреча произошла на фоне потери работы папой и накануне так долго откладываемой свадьбы. Она еще раздумывала, нужна ли свадьба, то есть нужно ли еще более закреплять и без того тягостные отношения зависимости от психопата?
Мальчик, разукрашивая большую машинку, сказал сразу: «О, если они поженятся, я не выдержу. Да я его убью, когда вырасту!», потом: «Он постоянно кричит!», и наконец: «Я хочу к бабушке, там у меня тети, дяди, двоюродные сестры. Там много людей, а тут никого нет». – «Но у тебя же есть друзья?» – «Только два». – «А сколько тебе надо?» – «Сто двадцать пять!» Последняя цифра отражала величину эмоционального голода этого хорошо одетого, уже свободно говорящего по-французски мальчика. В рисунке семьи было получено визуальное подтверждение детской арифметики: после красивого и разноцветного лимузина на самом краю листа разместилось большое количество совершенно похожих друг на друга муравьев, которые находились в разных родственных отношениях с моим героем – сестры, дяди, тети. Где-то среди них была и мама. Французский папа не входил в эту замечательную коллекцию.
У детей, которые постоянно находятся в состоянии эмоционального голода, не развиваются механизмы эмпатии (сопереживания), отношения с людьми схематизируются и обесцвечиваются. Самые близкие люди превращаются в маленьких и просто устроенных букашек.
Нужен был психолог или событие, которое бы радикально поменяло ситуацию развития ребенка. Мама с ситуацией не справлялась. После многих разговоров по телефону, встреч, она приняла решение в своем духе: замуж все-таки выйти, но записаться на прием еще к двум специалистам – массажисту (для поддержания тонуса) и психоаналитику (для избавления от детских страхов).
Когда женщина наконец попадает в пространство, гораздо менее напряженное в смысле добычи денег, пищи и еды, она не знает, что делать с этой свалившейся на нее свободой и освободившейся энергией. Значительная часть из них может уйти на то, чтобы холить и лелеять свои комплексы, а также подстегивать комплексы своего партнера. То, что пытаются делать люди несвободные, попав на свободу, так это восстановить высокую степень негативной, но привычной для них напряженности в отношениях с окружением. Как верно утверждение, что львиная доля проблем привносится супругами в семью из их детства, так верно и утверждение, что неразрешенные в предыдущем браке проблемы всплывут в их новой супружеской жизни.
«Вавилонская башня» – это еще один, не самый страшный феномен, который вы можете встретить в эмиграции и который указывает на ту же распущенность и «на все наплевать», в которые впадают эмигранты, не справляясь с ситуацией адаптации. Вавилонское столпотворение возникает тогда, когда в семье нет единого языка общения. Например, женщина приехала из Центральной Украины, где все разговаривают на «суржике» – некоторой смеси украинского и русского. На этом же языке принято разговаривать с детьми от первого брака. С мужем-французом они общаются по-английски, которого не знают дети. Новый папа обожает своих маленьких ангелочков и через год они уже щебечут с ним по-французски, которого уже не понимает мама. Поэтому даже если вы полиглот, вам будет трудно понять элементарное «Ду ю кажэтэ франсэ?», которым вас встретят в этом замечательном семействе.