Но, судя по этой квартире, не было в мире ничего более необеспеченного, чем будущее Женса.
Обезличенность этого мирка пугала. Это как застать молодого парня за обедом в столовой дома престарелых. Меня это навело на мысль, что Женс согласился на это в обмен на нечто другое: деньги, быть может, или анонимность, или что-то еще. Я начала нервничать.
– Этот дом – настоящий муравейник пенсионеров среднего достатка, – пояснил он, пока искал какое-нибудь место (или особое место) для только что снятых шляпы и жакета. – Мы, можно сказать, в общем ладим, но я уже бросил ходить на ежемесячные собрания, поскольку некая шестидесятилетняя молодка положила на меня глаз. Избежать этого она не может – таков ее псином, хе-хе. Не нравятся мне соседи, – вынес он свой вердикт, в чем совершенно не было нужды, поскольку я уже по пути, на лестнице, заметила, как он поглядывает на соседские двери – как на норы опасных хищников. – Присаживайся, пожалуйста. Что будешь пить? Могу кофе сварить, а может, Аннушка уже сварила и оставила… Есть и вино. Среди моих знакомых – владелец винодельни, и на каждое Рождество он присылает ящик вина. О, да не беспокойся ты из-за этой грязи…
Я и вправду смотрела на свои испачканные сапоги, но мне подумалось, что этой фразой Женс стремился замаскировать специфичный взгляд, которым он меня оглядывал, особенно мое желтое трико с прозрачными боками. Я осталась стоять, повесила пальто на спинку стула и попросила стакан воды. Возникшая пауза позволила мне завершить осмотр. Судя по всему, это была двухкомнатная квартира: гостиная, кухня и спальня, не считая ванной комнаты в дальнем конце крестообразной прихожей. Гостиная – светлая, в обстановке преобладают металл и пластик, и ни следа прежних сокровищ. Взгляд в первую очередь притягивают книжные полки, забитые битком, стол со встроенным монитором и репродукция чандосовского портрета Шекспира (единственное, что осталось от прежних времен) на маленьком свободном от полок кусочке стены. На столе апельсиновые корки на тарелочке, рядом грязный стакан из-под кофе с молоком. И запах как в склепе – так пахнет убежище беглеца.
Женс вернулся, шаркая серыми домашними шлепанцами, фиолетовый шейный платок вкупе с зеленым джемпером, бирюзовыми брюками и белоснежными волосами делал его похожим на экстравагантного актера. Очки он снял, явив миру бледно-голубые глаза. Взяв из его рук стакан с водой, я заглянула в них и обнаружила отблеск столь характерной для Женса силы. Но она тут же была потушена нахлынувшей старостью. Он извинился, будто о чем-то забыл, подошел к столу и повертел рукой перед монитором. Понятно – медицинский осмотр онлайн. Обратила внимание на подмигивание медицинского браслета на костлявом левом запястье.
– Давление у меня скачет, – пояснил он, разглядывая на мониторе показатели, сопровождаемые прерывистым пиканьем, – и то обстоятельство, что сегодня в меня чуть было не всадили пулю, никак не могло послужить его выравниванию… А еще я держу под контролем пульс и сердечный ритм… По-видимому, мне все же хочется жить и быть здоровым как можно дольше, иначе никак не объяснить, какого черта я так дергаюсь по поводу этой ерунды…
Я сделала пару глотков и вдруг подумала, что драма Женса волнует меня куда меньше, чем моя собственная. И что моя, во всяком случае, требует более срочного вмешательства.
– Чего вы хотите от меня, Женс? – выдала я с ходу. – Скажите же, наконец.
– Чего я от тебя хочу? А чего я вообще могу хотеть? – Его глаза скользнули по моему телу, с головы до ног, а потом вновь устремились к монитору. – Наслаждения, конечно. Этого мы все хотим, без исключения, причем каждую секунду. Даже когда стремимся к страданию, единственное, чего мы жаждем, – это наслаждение. Да ты и сама знаешь.
Я стиснула кулаки. Воспоминания об унизительных упражнениях в поместье и за его пределами стали взрываться у меня в голове, стоило ему об этом заговорить. Я продолжала смотреть на него сквозь свои темные очки.
– Это не ответ.
– Но это единственное, что я могу предложить тебе в качестве ответа. – Взмахом руки он погасил монитор. – Ты, как всегда, ищешь такого ответа, который сможешь понять. Ученица перед преподавателем… Сколько сил я потратил, чтобы излечить тебя от этой мании! Знаешь, чего я хочу? Хочу видеть сны. Не спать, заметь… Сплю я как младенец, причем без снотворного. Но ночи мои абсолютно черны, как будто кинолента моего подсознания уже закончилась и никакого второго запуска не предвидится. Я делаю исключительно то, что хочу делать. По моим ощущениям, даже сердце мое бьется только потому, что я прилагаю к этому усилия. Я соскучился по бессознательным действиям.
– Станьте наживкой, – сказала я.
– Очень остроумно… – Он опять хрипло хохотнул, кокетливо приглаживая все еще густую белоснежную шевелюру. – Я не пытаюсь вызвать у тебя сочувствие, дорогая, я всего лишь отвечаю на твой вопрос…
– Вам не удалось ни то ни другое…
Он сделал паузу и неожиданно показал рукой на окно:
– Хочу море. Еще одна вещь, которую я хочу. Я по нему скучаю. В Барселоне мне нравились даже пасмурные дни – там море. А здесь, в Мадриде, слишком много пыли. Скверное место, чтобы ждать. А я только и делаю, что жду, впрочем, как и все. Надоело малость, но кто же может вот так запросто покинуть этот зал ожидания?
Я даже не попыталась расшифровать эти слова. Не понимать его я уже привыкла. Женс жил именно для того, чтобы оставаться загадкой. Понимание для него равнялось разрушению.
– В конце концов, – прибавил он, – я не хочу даже твоей любви. Я не твой отец.
– И правильно делаете, – прошептала я.
– Я хочу всего лишь показать тебе собственную вульгарность. Вернее, мою кажущуюся вульгарность. Если бы ты была непривлекательна, то, даже будучи наживкой… Но посмотри на себя: двадцать пять лет – и такая красивая… Ты слегка поправилась, что очень тебе идет. И то, как ты выглядишь, – это… умопомрачительно… Когда мы сюда шли, на тебя ведь оборачивались на улице, моя дорогая…
Говоря, он вцепился в спинку стула, как будто, чтобы оставаться на ногах, ему была нужна опора. Он вдруг показался таким старым, что его комплименты приобретали и вправду некое патерналистское звучание.
– Завтра я стану притчей во языцех этого квартала руин… Мои соседи-старички наверняка будут спрашивать, кто ты такая… Некоторые припомнят, что недавно видели тебя на экране в качестве кинозвезды. «И как это он смог позволить себе такую шикарную девочку?» – будут они ломать голову. И как раз это – вульгарно. Ненавижу вульгарность.
Сгорая от нетерпения, я перебила:
– Скажите же мне, чего именно вы хотите, вульгарно оно или нет, и я отвечу, смогу ли это сделать.
Он казался не столько удивленным, сколько обеспокоенным, но я уже знала, что в определенном возрасте обеспокоенность перестает нас удивлять.
– Отчасти то, чего я хочу, – это объяснить тебе, почему я этого хочу, – ответил он, на секунду перестав притворяться ласковой бабулькой и показав волчьи клыки.
– Эту часть я уже поняла.
– Но не твоим эмоциональным мозгом. Ты это рационализировала, только и всего. Но твои эмоции всегда берут верх, как бы твоему разуму ни хотелось их контролировать… Твой разум очень похож на пучок у тебя на голове: сложный, но неспособный вместить в себя все волосы. Забавно. Припоминаю, что я уже говорил нечто подобное – когда мы только начинали. В свои шестнадцать ты была просто огонь. Ты только что открыла для себя удовольствие быть наживкой, а я твердил тебе: «Диана, прячь эмоции. Если ты хочешь быть наживкой, ты ею не станешь. Это та уникальная работа, которая делается только тогда, когда ее не хочешь делать». И тем не менее я всегда знал, что ты будешь одной из лучших. Поэтому и отобрал тебя, разве не так? Для индивидуального тренинга. И здесь как раз та точка, к которой я и хочу прийти: я четыре года воспитывал тебя. Ты была прелестной девчушкой. Я видел в тебе все, что следовало видеть, и заставлял тебя пройти через все. Некоторые сластолюбцы умудряются помереть после целой жизни разврата, не испробовав и половины того, что делала ты у меня на глазах. Так же, как и Клаудия Кабильдо или та англичанка – Майя Андерсон, ее я тоже тренировал, или Мигель Ларедо, или Альфредо Фроммер… Извини, но я должен быть предельно ясным. Может, я тебя о чем-то и попрошу, но вовсе не желаю походить на вульгарного похотливого старика. Собственная просьба гораздо сильнее унизила бы меня, чем ты, стараясь меня ублажить…
– Я же вам сказала, что уже все поняла.
– Пусть так, – согласился он.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я изо всех сил старалась подавить отвращение и страх, которые ощущала в его присутствии, показать, что я уже не его «ученица», которая жутко трусила, но все-таки выполняла упражнения, стоя на мачте его яхты. Но вдруг я поняла, что кое в чем он прав: как наживка, я проделала уже довольно разных штук, чтобы еще одна имела для меня какое-то значение. Нужно просто-напросто соглашаться, и все.
Я сняла очки и убрала их.
– Я сделаю то, что вы хотите, однако желаю получить кое-что взамен.
– Конечно, сделка есть сделка. – Женс изменил тон на нарочито естественный. – Ты хочешь поймать Наблюдателя, ведь так?
– Я хочу знать, как сделать, чтобы он выбрал именно меня.
– Ну, это просто: дать ему наслаждение. Все живые существа хотят только его. На нашем языке это означает: ты выбираешь именно то, что услаждает твой псином. К несчастью, самое большое наслаждение псином Наблюдателя получит от Веры, я уже говорил.
– Ну хорошо, не спорю.
Моя реплика, по-видимому, его удивила.
– В чем тогда проблема?
– Но это его желание – то, которое Наблюдатель принимает для себя сам. Желание, им принятое. А вы говорили, что это лишь верхушка айсберга. Что-то есть и внизу – темная, огромная часть его псинома. И я хочу стать для него тем желанием, которое он не может принять.
– И не сможет отвергнуть. – Женс кивнул, улыбаясь, как будто поздравлял меня. – Ты желаешь стать неотвратимой и совершенной. Однако забываешь, дорогая, что он просто сбежит от тебя. В ужасе. Мы не можем видеть свое потаенное желание, не испытывая перед ним ужаса.