У меня был готов ответ на этот аргумент:
– Но вы можете помочь определить точную дозу. Баланс между его желанием и его страхом. То, что он не сможет не выбрать, даже если это его и пугает.
Женса, казалось, забавляло это подобие экзамена. Я сложила руки за спиной, как прилежная ученица.
– Ошибочность твоей идеи заключается в форме, – заметил он. – Каждый псих – это целая вселенная изощренности и изворотливости псинома, а Наблюдатель в определенном смысле – один из самых изворотливых. Гений наслаждения. Он обладает гедонизмом Фальстафа. Ты полагаешь расшифровать его в пять минут, а это невозможно. Даже я не смогу за это время разложить перед тобой псином Микеланджело или Бетховена. – И вдруг его тон стал холодным, а зрачки расширились. – Ты пришла на встречу со мной именно в этой одежде и именно таких цветов, потому что хорошо знаешь, что меня, с моей филией Ауры, это привлечет. И убираешь за спину руки, а сама предлагаешь мне какой-то балаганный текст, представление паяца, надеясь, что старый профессор поделится с тобой своей мудростью. Ну же, Диана… Совсем недавно, под дулом автомата этой ненормальной, ты сотворила шедевр. Не опускайся же до приемов любительского театра. Не оскорбляй меня своей вульгарностью.
Я и бровью не повела. Женс хитер, но и я не лыком шита – и была начеку.
– Вы говорили о сделке. Значит, вам есть что мне предложить.
– Всего лишь некоторые соображения. Они уже никого не интересуют.
– Мне очень жаль, что я не могу подсластить пилюлю вашего пенсионного состояния.
На мой огонь Женс ответил как всегда – контратакой:
– Ты хочешь спасти сестру, но сама же подвергаешь ее опасности – из-за желания защитить ее, что, как я уже объяснил, идеализирует ее в глазах монстра… – И он покачал головой, забавляясь. – При таком раскладе она оказывается самой совершенной наживкой!
Последняя фраза побудила меня действовать. Порой на наших репетициях Женс занимал позицию адвоката дьявола и садиста, отстаивая идею, противоположную той, которую считал верной. И я подумала, что этим он занят и сейчас.
– Возможно, чересчур совершенной, – сказала я.
– Прошу прощения?
– Это ваши же слова – вы это говорили, когда мы отрабатывали наслаждение при контакте: полное удовлетворение желания полностью его истощает.
– Объяснись. – Он смотрел на меня с интересом.
– Вера может быть тем, чего он больше всего желает, но, если дело только в этом, и больше ни в чем, она ни за что не сможет его обезвредить, будучи выбранной. Наслаждение Наблюдателя достигнет кульминации именно в тот момент, когда она окажется в его руках. Вера поторопится показать ему маску Жертвоприношения, но после этого не будет уже ничего. Желание Наблюдателя угаснет само собой, ни к чему его не поведя. Вы говорили, что только холодность может способствовать тому, чтобы нахлынул жар. Если же я стану его тайным желанием, тем, чего он одновременно и желает, и отвергает, то я смогу поднимать градус так высоко, как захочу, – все выше и выше, пока его не разорвет. И вы это знаете, так что прекратите притворяться. Вы были моим профессором, но я уже не ваша ученица. Не оскорбляйте меня своей вульгарностью.
Я остановилась – словно дыхание перехватило. Лицо Женса оставалось спокойным.
– Ты хочешь стать его вытесненным желанием… Превратиться в то, что скрывает в себе его вытеснение. Блестящая идея! – согласился он, подумав для виду. – Но я не стал бы аплодировать.
– Как это вы говорили? «Не важно, что публика не аплодирует, если тишина в театре абсолютная».
Отсутствие похвалы убедило меня, что наконец-то он мной восхищается.
– Изъян лозунга «Хочу стать его вытесненным желанием» заключается в первом слове, – привел он возражение. – «Хотеть» стать и положительной, и отрицательной стороной желания другого невозможно. Воля направлена на уничтожение бессознательного. Желание в целом всегда символ, оно невоспроизводимо: даже проговаривание его разрушает. Скажи, чего хочет Фальстаф? Я имею в виду Фальстафа из «Генриха IV», а не из «Виндзорских насмешниц»…
Я знала, что Женс имел в виду комичного и искрометного толстяка-джентльмена, прославленного Орсоном Уэллсом в старом фильме «Полуночные колокола»…
– Жить, – сказала я.
– Даже не это. Фальстаф – сам по себе чистое наслаждение: эпикуреец, врун, эмоциональный человек… Он не хочет ничего, потому что хочет всего сразу. Это огромных размеров кукла, набитая сахаром – ключом к чистому наслаждению. Как-то я даже размышлял о том, что этот персонаж может содержать в себе секрет маски, которая станет приманкой для всех филий…
Я кивнула, вспомнив старое теоретическое наваждение Женса:
– Маска Йорика.
– Да, джокер. Я был уверен, что внутри нас, в самом эпицентре нашего желания, где бурлит магма, способная нас разорвать, живут образы, и они одинаковы для всех. Ведь если не так, как могут существовать символы? Там, на самом дне этой пропасти, и твое наслаждение, и мое имеют одну и ту же форму. Вот он – это знал. – И Женс, не прерываясь, указал на чандосовский портрет Шекспира. – Потому-то его произведения трогают всех… Я всегда думал, что маска Йорика скрывается именно в них.
Секунду мы смотрели на портрет писателя: на его остроконечную бородку, серьгу в мочке уха, хитрый взгляд откуда-то издалека. Мне казалось и немыслимым, и тревожащим, что Женс продолжает верить в это Эльдорадо псиномики, легенду, которую в немалой степени сам он и выпестовал, продолжает верить в маску, которая может цеплять на крючок все филии и которую нарек Йориком – именем шута, чей череп держит в руках Гамлет в той знаменитой сцене. Вполне возможно, что это признак его старости.
– Но мне не удалось… – наконец сказал Женс, обращаясь как будто к портрету. – Такая маска требует от наживки той степени бессознательности, которая невозможна в живом существе. Ей нужно стать настолько мертвой, как сам Йорик, чтобы изобразить маску Йорика. Если она таки существует. – Он вновь поднял на меня глаза, и я заметила в них насмешку. – Так что единственный выход, который тебе годится, нереален… Даже Шекспиру не удалось его найти.
– Существуют и более заурядные способы. Использовать мое желание спасти сестру…
– Использовать его в качестве эмоциональной подоплеки – да. – Женс, почесывая подбородок, сделал вид, что раздумывает. – В стиле техники Федера для маски Безделья: как будто ты хочешь не привлечь Наблюдателя, а спасти сестру, и таким образом неосознанно привлечешь его… Ты сделала домашнее задание.
Я не ответила. Женс криво усмехнулся:
– Но только ничего у тебя не выйдет. Наблюдатель обладает особой ловкостью и… я бы сказал, использует дьявольский трюк, чтобы избегать наживок… И если ты не преодолеешь этот барьер, ты его не достанешь.
Вдруг я поняла. У меня появилась полная уверенность в том, что Женс играет со мной, как всегда: он играл с самого начала, чтобы получить желаемое.
– Вы знаете, что это за трюк… – медленно произнесла я. – Скажите, что вы хотите взамен. Чем бы это ни оказалось, скажите, и я сделаю это.
И, словно эти слова явились неким паролем, которого он ждал, Женс взмахнул рукой, и электронные жалюзи за его спиной опустились, погрузив гостиную в полную темноту. Меня ослепил направленный свет торшера. Я ощутила жар, услышала звук передвигаемого стула.
Некоторое время он провел, сидя передо мной на стуле и молча разглядывая меня, в то время как лицо его скрывалось в тени. Проходящий над его головой луч света превращал белую шевелюру в подобие нимба.
И тогда он сказал, чего от меня хочет.
16
Приблизительно в это время – утром во вторник, когда Виктор Женс объявил Диане Бланко, чего он от нее хочет, – Альберто Алварес Корреа, уполномоченный по связям Управления внутренних дел с Криминальной психологической службой, заметил машину. Новая модель «БМВ» цвета маренго с тонированными стеклами была припаркована на противоположной стороне улицы. Алварес не мог разглядеть сидящего в салоне, но знал, что там ему назначена встреча.
В темном пальто, помахивая портфельчиком, Алварес, как дисциплинированный гражданин, посмотрел по сторонам улицы, прежде чем начать переходить. Улица была названа в честь битвы одного славного короля, но Алварес не помнил ни какая это была битва, ни какой это король. Улочка была зажата между двумя огромными бизнес-центрами в Кампо-де-лас-Насионес, и обитали здесь исключительно молодые менеджеры и служащие роскошных автодилеров. Имелись также пара ресторанов и винотека. Вход в последнюю находился в нескольких метрах от автомобиля и был украшен бочками, что вызвало в памяти Алвареса идиотскую историю, которую он услышал утром на «неформальном» завтраке с министром внутренних дел и руководителями отделов разведки, материальных ресурсов и оперативного реагирования Национального разведывательного центра. Они потешались над секретарем оргкомитета некоего летнего семинара с участием иностранных коллег, который включил в культурную программу посещение винного склада.
– В следующий раз нам придется сводить их на сарсуэлу[44], – говорил министр. У него было отличное настроение, хотя Алвареса слегка огорчало, что отличное настроение политиков – почти всегда следствие недостаточной информированности. – Вы приехали в Испанию? Ну так ясное дело! Экскурсия с гидом в винный подвал! Боже, какая пошлость!
– Для таких случаев лучше бы коррида подошла, – внес свою лепту в общее веселье руководитель разведки – длинный, смуглый, нуждающийся в услугах ортодонта, что обнаруживалось при каждой его улыбке.
Алварес нехотя улыбался, примостившись в дальнем конце длинного стола, где пилил ножом подсохший круассан, превращая его в приемлемо мягкую массу с помощью отвратного апельсинового сока. На таких завтраках его не покидало ощущение, что мир разваливается на части, но это никого не волнует, потому что, в конце концов, для этого здесь сидит он – Альберто Алварес Корреа, достойнейший уполномоченный по связям Управления внутренних дел и со всем остальным на свете. Он – и его «ребята».