так хочет вновь увидеть его лицо и худую мальчишечью фигурку. Сын учился в закрытом колледже в Лондоне, где предпочтение отдавалось искусствам и гуманитарным наукам. Парень хотел стать актером, и Алварес пошел навстречу его желанию. В конце концов, чтобы удовлетворить фамильные амбиции высшей прослойки буржуазии, достаточно двух старших сыновей: один – свежеиспеченный бизнесмен, а другой – студент дублинского Тринити-колледжа, страстно желающий стать политиком. Так почему не дать возможности Исмаилу поступать по своей воле? И вдруг Алварес вспомнил, как во время прошлой голоконференции парень жаловался на то, что пьесу, постановку которой он смотрел в театре «Глобус», «обкорнали», как раз «Генриха V». Он еще прибавил: «Конечно же, она – не лучшее, что написал этот человек, правда, папа?»
Алварес хотел держать сыновей подальше от своего мира и его опасностей, хотел защитить их от самого существования наживок, таких же молодых, как и они, наживок, игравших Шекспира, чтобы защищать других. «Потому что кому-то приходится делать то, что до́лжно сделать», – повторял Женс.
Алварес пожалел самого себя, взглянув на собственное отражение в темных стеклах автомобиля. Он увидел там человека, которого видели другие: лысого бюрократа, печально шагающего под серым небом осеннего Мадрида. «Уполномоченный по связям, блин: высосанная из пальца должность, даже не политик… Но ведь кто-то должен этим заниматься, верно? И половины хорошо сделанного дела здесь явно недостаточно, папа».
Машина казалась пустой. Изнутри не доносилось ни звука, никто не шевелился. Пока Алварес обходил ее сзади, собираясь открыть переднюю дверцу и сесть рядом с водителем, он думал: «Они, разумеется, в конце концов попадутся… И Отравитель, и Наблюдатель… Мы поймаем их даже без наживок, это ясно. Это вопрос времени. Вопрос – сколько этого времени нужно». Он некоторым образом был исполнен смутной надежды, поскольку поводом для этой конфиденциальной встречи было как раз получение свежей информации, неких зацепок, по обоим делам. И если Алварес сможет доложить министру о некотором продвижении по обоим, день завершится самым благоприятным образом.
Он протянул руку к дверце, и вдруг в голове мелькнула мысль.
Следуя протоколу этой секретной встречи, он приказал охранникам, чтобы те его не ждали и возвращались в Управление. Отпустил он и шофера, и своего секретаря, который, по обыкновению, повсюду его сопровождал. Алварес был один.
Но эти обстоятельства не должны были его тревожить, поскольку встреча, на которую он пришел, была обыденной. Коды были проверены и подтверждены. Он намеревался встретиться со знакомым ему человеком, как обычно.
И тем не менее он почувствовал внезапную тревогу.
«Представь: там один из этих монстров, за которыми охотятся твои „ребята“, и он ждет тебя – в машине».
Мысль была абсурдной, но уже не впервые его одолевали живущие внутри беспокойные призраки. Работа вынуждала его покидать музейные коридоры министерств и иметь дело и с теми и с другими одинаково жуткими, но противниками – опаснейшими безумцами и ужасными наживками. Никто не был способен понять, сколько мужества, сколько отваги требовалось от него, чтобы день за днем просто продолжать быть самим собой.
Он приоткрыл дверцу. Внутренность салона, насколько он мог увидеть со своего места, оставалась темной и пустой. Порыв ветра – и носа коснулся легкий аромат лосьона.
– Привет! – осторожно произнес он.
– Садись, – ответил знакомый голос.
Почувствовав себя несколько спокойнее, Алварес нагнулся и сел рядом с водителем, пристроив портфель на коленях и подбирая полы пальто, прежде чем захлопнуть дверь.
– Надеюсь, это займет не больше часа, – сказал он, обращаясь к человеку, сидящему на водительском месте, – и оно будет стоить того…
И тут он понял.
В машине они были не одни. Без сомнения, был еще один человек – он прятался до этого момента, пригнувшись, на заднем сиденье, а теперь выпрямился. Алварес увидел, как вырастает его силуэт, отраженный в щитке приборов.
Последнее, о чем он подумал, обернувшись и встретившись с темнотой, – это что на лондонскую голоконференцию с сыном он не успеет.
17
Как всегда, я выполняла свою работу с презрением в сердце. И как всегда, старалась обратить это презрение себе на пользу.
В ушах все еще звучал гнусавый голос, которым несколько минут назад он сказал, чего же хочет:
– Сделай для меня Красоту. В полном варианте. Давненько я ее не видел… Подцепи меня ею на крючок…
– Я не смогу подцепить вас Красотой. Это не ваша филия.
Разумеется, Женса не устроило мое возражение.
– Я приверженец Ауры, и ты знаешь, что сможешь, если сделаешь все хорошо и дашь все… И ты это сделаешь, – прибавил он мягко, но уверенно. – Когда тебе было двенадцать, твоих родителей пытали и потом убили, а сестру жестоко избили. Ты тоже была там, но тебя они практически не тронули. А знаешь почему?
– Я этого не помню, – ответила я, дрожа.
Женс кивнул со своего места:
– О, естественно, ты заблокировала это воспоминание, потому что чувствуешь себя виноватой. И с тех пор ты считаешь, что в долгу перед Верой. Хочешь пожертвовать собой ради нее, хочешь спасти ее и знаешь, что я твой единственный шанс поймать Наблюдателя… И именно по этой причине ты дашь мне Красоту и выложишься полностью. И если ты меня подцепишь, я тебе помогу.
Его мерзкий шантаж не стал для меня неожиданностью. Так всегда Виктор Женс и поступал, и теперь передо мной был прежний Женс, а не любезный старикашка, занятый рутинным медицинским чекингом или поглощением апельсинов вперемешку с кофе с молоком. Я уже привыкла ненавидеть его. И накануне внутренне подготовилась к этой встрече.
– Хорошо, я согласна, – прошептала я.
Меня переполняли злость и презрение к самой себе. Я понимала, что Женс хотел использовать меня как наркотик. Использование тренером наживки для собственного удовольствия являлось неким извращением, отступлением от нормы. Конечно, иногда такое случалось, хотя я не знала ни одной наживки, которая пошла бы на такое унижение добровольно. Но подумала: если мне удастся его подцепить, я смогу вытащить нужную мне информацию даже против воли Женса. Если он ведет грязную игру, я отвечу тем же.
Я осмотрела стену позади себя. Ту, что отделяла прихожую от гостиной. Там имелось зеркало в массивной раме и вычурной формы комод – вещи, пожалуй, излишне броские, но направленный мне в лицо свет нивелировал их, скрывая за моей же тенью. А презрение свое я использую в качестве барьера – для усиления эффекта.
Красота требовала дистанции: прикоснуться к ней – значит разрушить. Это одна из масок Воли. Ее суть – заставить твою добычу поверить в то, что ты недостижима. Степень воздействия Красоты возрастает по мере усиления твоей недостижимости и удаленности, насколько ты сможешь их изобразить. Ключ к ней содержит комедия «Двенадцатая ночь», в которой каждый персонаж влюблен или делает вид, что влюблен, в того, кто ему не подходит.
Женс молча ожидал начала представления. Я не могла следить за выражением его лица из-за света торшера, но представляла его улыбающимся, сутулым, пыхтящим, как старый волокита, заплативший звонкой монетой за скоротечное удовольствие. Это помогло создать дистанцию.
Первое, что я сделала, – отошла на несколько шагов и облокотилась о комод. Расслабила руки, слегка согнула колени и изобразила так называемое изменение состояния – открыла рот, резко выдохнула, а потом вдруг улыбнулась:
– Я верила, что знаю вас, профессор… Думала, что вы ученый, мудрец… Однако теперь вижу, что единственный ваш интерес – развлечения…
Я играла. Текст не имел значения, годился любой, и я импровизировала, используя холодный, издалека идущий голос, необходимый на начальном этапе Красоты.
– Хотите увидеть спектакль? – прибавила я. – Что ж, постараюсь угодить…
– Спектакль не отличается от правды, – прошептал Женс из темноты. – Я знаю, почему ты делаешь это. Ты знаешь, почему делаешь это. Никакого обмана. И ты так же хорошо знаешь, почему сегодня оделась именно так – в это трико, прозрачное с боков… – Его колени выдвинулись из темноты, и, говоря, он разглаживал руками мятые бирюзовые брюки. – Никогда-никогда до конца не понимала ты этого тонкого нюанса, Диана… Если ты притворяешься, а я в это верю, на кой дьявол нужна тогда правда?
– Правда всегда нужна, какой бы она ни была.
– Оставь, пожалуйста. Если я верю, что ты меня любишь, для меня это и есть правда. И если я верю, что ты прекрасна, то ты такова. Я не могу пойти дальше твоей маски. Никто не может. Существует лишь то, в существование чего мы верим. В данный момент я вижу, как ты стоишь здесь, передо мной, и не очень-то много знаю о твоих намерениях… Твои слова, твои жесты… все ли они – компоненты маски? Ты – загадка для меня, как и я для тебя. Но если ты предлагаешь мне разгадку своей тайны и я ее принимаю, то какая разница – настоящая она или нет, можешь мне сказать? Для меня она все равно – разгадка. – И прибавил после небольшой паузы: – Вот только не знаю, к чему я все это тебе говорю… Извини, пожалуйста, я тебя прервал…
Я догадалась о хитроумной западне, которую он для меня готовил. Эти рассуждения, казавшиеся столь уместными, были не чем иным, как обороной. Женс прекрасно осознавал, что на него надвигается, и из кирпичей банальной логики строил защитную стену. Тем не менее его слова о том, что он не знает, зачем это говорит, заставили меня сомневаться относительно его истинных целей.
Он хитрый лис, но ведь и перед ним – не первоклассница.
Пока Женс произносил свою речь, я пыталась составить представление о том, как именно отражается свет от моей одежды. Красота нуждается в ярком полуденном свете, но нам, наживкам, приходится импровизировать с тем, что под рукой. Я наклонилась, вызвав целую волну отблесков на одежде, расставила ноги, уперев правую руку в бедро. Выражение лица – бесстрастное.