А теперь сюрприз. Оказывается, на один и тот же стимул, ведущий к наслаждению, ты реагируешь так же, как и все люди, что разделяют общую с тобой филию: ты почесываешь ногу, поднимаешь бровь, прокашливаешься, говоришь «люблю тебя», плачешь, испытываешь оргазм. Ты просто не можешь отреагировать иначе.
Еще один сюрприз. Если стимул очень силен, ты ему подчиняешься, становишься одержимым. И это значит, что ты превращаешься в его раба. Ты можешь теперь сделать что угодно – покончить с собой, убить кого-нибудь, пытать, насиловать.
А знаешь, что самое забавное? Стимулы можно изображать. Представлять. Как в театре – при помощи костюмов, жестов, света, голоса. Такое представление получило название «маска». И не важно, слепой ты, глухонемой, умственно отсталый или гений: если маска сделана качественно, ты ее так или иначе воспримешь, получишь наслаждение, станешь одержимым.
Начиная с этого пункта можно выдвигать любые предположения. Возможно, мы рождаемся с равной предрасположенностью к различным филиям, а потом по воле случая попадаем в ту или иную. Возможно, серийный убийца отличается от других людей только тем, какой именно он получил стимул, когда находился в стадии развития. На одной из закрытых сессий Конгресса Соединенных Штатов Америки доктор Натали Паркс внесла предложение: кардинально – снизу доверху – пересмотреть все законы. Если у нас нет другого выхода, как делать исключительно то, что доставляет наслаждение, то почему сажают в тюрьму только некоторых? За что их осуждают? За что казнят? По ее мнению, необходима всеобщая амнистия.
К ней не прислушались. Предпочли создать наживок.
– Понимаю, – сказал Сесенья.
Нет, он не понимал, но мне это показалось естественным. Гонсало Сесенья, молодой и девственно-чистый адвокат с неожиданно ранней сединой в волосах, привлекательным лицом и вежливыми манерами, стал после смерти Алвареса новым уполномоченным по связям. Он получил срочное назначение в конце недели, как обычно и происходит в этой стране, – чтобы заткнуть дыру, и оказался в мире, где просто терялся. Первым его делом в новой должности стал визит в КСЗ – Клинику специальной защиты, – специально чтобы навестить меня. Под помпезным названием прячется больница: туда нас отправляют в случае поломки, поэтому мы и прозвали ее «ремонтной мастерской». Было воскресное утро, и Сесенья пришел небритым, без галстука, в помятом сером костюме, кроме того, он все время моргал. Его телохранители, более элегантные, чем шеф, окружили его со всех сторон – ни дать ни взять заботливые наседки вокруг едва вылупившегося цыпленка. Они всячески провоцировали его к осознанию собственной значимости, но Сесенью вполне устраивала роль ученика.
После официального представления он принялся задавать всякого рода технические вопросы, на которые я старалась ответить – отчасти потому, что его общество было мне приятно.
– А Шекспир? Какое он имеет ко всему этому отношение?
– Это всего лишь теория Женса, но многие ее принимают… – И я вновь пускалась в объяснения.
– Понимаю, – снова говорил Сесенья, выслушав меня.
Он сидел в изножье моей постели в просторной больничной палате. По-настоящему красивый мужчина, но, в отличие от нашего перфи Начо Пуэнтеса, он не производил впечатления типа, страдающего зависимостью от зеркал.
– Кстати, а у меня какая филия? Ты можешь определить это, едва взглянув на меня?
Я сообщила, что его филия Аура, и, казалось, он остался под впечатлением.
– А что это значит?
– Филия Ауры означает, что твои глаза всегда направлены на окружающее, что ты анализируешь окружение раньше, чем человека. Войдя сюда, ты так и сделал – огляделся и только потом со мной поздоровался. И когда я говорю с тобой о чем-то, ты начинаешь шевелиться. Тебе не понравилось бы получить меня как таковую, вырезанной из контекста… Тебе нужно вставить других людей в некий заранее созданный образ. Пьеса, в которой изображена эта филия, – «Антоний и Клеопатра»: ее герои, по Женсу, влюблены не друг в друга, а в те образы и контекст, в котором каждый из них воплощается для другого. У обоих филия Ауры.
– Но я ведь могу и не двигаться, когда ты со мной заговоришь, – предложил он, улыбаясь.
Я тоже улыбнулась, очарованная его наивностью.
– Да, но… Видишь? Я сказала «да», и ты дважды быстро моргнул, что тоже является симптомом Ауры… Невозможно сделать что бы то ни было вопреки нашему псиному… Легче усилием воли остановить сердце.
– Понимаю.
В этот момент, как всегда бесцеремонно, в разговор вмешался Падилья:
– Извини, Гонсало, но как насчет того, чтобы перенести на следующий раз вторую часть лекции «Все, что вы хотели знать о псиноме, но боялись спросить»? Моя девочка очень устала…
– Прошу прощения, Хулио, – остановил его Сесенья вежливо, но твердо, – но я здесь новичок, а за спиной уже толпится легион законников, которые желают знать, каким образом их клиент, знаменитый директор компании «AZ-Sec», мог покончить с собой, полсотни раз стукнувшись башкой о каменный пол… Как насчет того, чтобы дать им твой телефон, чтобы ты сам ответил на вопросы?
– Бога ради, Гонсало! – возопил Падилья. – На этом «знаменитом директоре» более двадцати убитых девушек только здесь, в Мадриде! А если прибавить к этому его брюссельский период, он вполне сможет войти в топ списка Великих Извергов вместе с Чикатило и компанией!
– Я и не говорю, что…
Но Падилья уже закусил удила, и ничто не могло его остановить:
– А его драгоценный сынок, занятый сейчас пластмассовыми кубиками в окружении толпы психологов! Знаешь ли ты, что намеревался сотворить этот ангелочек с дредами?
– Диана уже знает, что он хотел сотворить, и я тоже, – сказал Сесенья.
Это верно. Я не только это знала – каждый раз, когда его при мне упоминали, мое тело снова горело. Оно уже двадцать раз сгорело в воображении, пока ко мне летела та спичка. Спасло меня лишь то простое обстоятельство, что моим противником был ребенок. Взрослый никогда не придумал бы атаковать меня при помощи спички – он просто уронил бы эту спичку в лужу бензина. Но Пабло все-таки был ребенком, и он запустил в меня свой снаряд, словно я была мутантом в виртуальной игре «Умри, чудовище!». Спичка, как падающая звезда, погасла в середине полета, даже не коснувшись меня. Вот что было похоже на чудо. И это позволило мне броситься на него и скрутить, постаравшись не нанести вреда.
Но вред уже был нанесен, и гораздо более серьезный, чем даже отрезанный им у меня левый мизинец или едва не реализованная угроза сгореть заживо: он был воплощен в его напряженном лице, внезапно превратившемся в хищную акулью пасть, бессильно щелкающую зубами, в то время как я блокировала его тело своим – голым и облитым бензином. Самый худший вред – то, чем Пабло стал. Если Наблюдатель и заслужил вечное проклятие, думала я, то именно за эту единственную в своем роде жертву. Потому что, в отличие от замученных до смерти девушек, у мальчика и раньше не было никакой другой жизни. Не будет ее и после – он всегда будет жить в том аду, который создал для него отец.
Когда ураган по имени Падилья несколько стих, Гонсало Сесенья восстановил статус-кво:
– Я всего лишь старался понять, откуда у всего этого растут ноги, Хулио… Самый опасный убийца из всех, кого повидал Мадрид за последние годы, был остановлен при помощи методов, скажем так, не совсем тривиальных… Я должен иметь представление о том поле, на которое вступил… – Он поднялся с кровати и обвел взглядом палату («дворцовым взглядом», как характеризовал эту особенность Ауры Женс). Затем улыбнулся, адресовав улыбку лично мне. – Сожалею, что пришлось задать столько вопросов. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно отдохнуть. – И, поздравив меня «от имени президента и министра», удалился вместе с телохранителями.
Когда мы остались одни, Падилья покачал головой:
– У этого Сесеньи внутри больше дерьма, чем в общественной уборной на деревенском празднике со спаржей в качестве основного блюда, – проворчал он. – Но его можно понять: этот козел Леман был одним из главных экспертов в области информационной безопасности, он консультировал наших людей… Так что у нас, оказывается, сидела под задницей гадюка, а мы – ни сном ни духом… Иногда я думаю: а что было бы, если бы кто-то из вас появился на заседании конгресса, разыграл перед ними маску и убедил все политические партии разом, что нам необходимо делать то, что мы делаем? Как ты себя чувствуешь?
– Устала, но уже лучше, – призналась я.
– Извини, не получилось навестить тебя раньше. В пятницу, когда тебя привезли, ты была совсем плоха, а вчера, в субботу, устроили срочное совещание в министерстве по случаю закрытия дела этого Наблюдателя…
Я сказала, что все понимаю, и Падилья явно приободрился:
– В целом как дела, принцесса? Вижу-вижу, в окружении букетов… С тобой хорошо обращаются? Дают супчик с фрикадельками и рагу по-мадридски? – Сложив руки на животе, он подошел поближе и понизил голос: – Сейчас, когда наконец ушел этот зануда, могу по секрету сказать, что Мартос хочет дать тебе то ли медаль, то ли орден, то ли еще что-то в этом духе… Все это будет непублично, конечно, но они готовы целовать тебе задницу… И правильно делают, козлины этакие! – Он подмигнул и улыбнулся. – Слушай, а ты в курсе, что ты чертовски красива? Я думал, ты будешь выглядеть хуже…
– Страшно жаль тебя разочаровывать.
– Не прикидывайся дурочкой. Я тебя и вправду поздравляю. Захват – зашибись. Chapeau![57]
– Спасибо.
Хулио Падилья, всегда такой скупой на похвалы, погрузился в неловкое молчание. Он был мужчина корпулентный – почти столько же в ширину, сколько в высоту; бритая голова, серые глаза и черты лица, напоминающие охотничью собаку. Голова эта торчала из ворота толстого свитера. Он хорошо знал наживок, но своей долгой, поистине ветеранской службой во главе Криминальной психологии обязан был несомненному таланту выходить сухим из воды в любой ситуации, а также невозмутимости, мастерски отлакированной тонким флером эмоций. Поговаривали, на него сильно повлиял несчастный случай с дочкой, навсегда усадивший ее в инвалидное кресло. Тем не менее его филией было Прошение, как и у Веры, и ему страшно нравилось чувствовать себя необходимым, чтобы его о чем-то просили. И тут я доставила ему удовольствие.