Недалеко от дома жениха, перегородив дорогу и арбе, и белой лошади, лежал очень крупный кудрявый баран, живой, но умело и накрепко связанный. Фаридэ легко соскочила на руки старшего брата своего, сизые усы которого были такими длинными, что почти касались ушей, подошла к связанному барану, испуганно, очень по-женски вздохнувшему, схватила его за кудрявые ноги и, вся покраснев под своим покрывалом, швырнула с дороги в кусты на обочину. И брат загордился, и все остальные, столпившиеся, чтобы видеть, как эта, укутанная от недоброго взгляда, газель в белых туфельках так подняла тяжелую ношу и так отшвырнула, что поняли односельчане: не будет ни в чем недостатка в хозяйстве Ислама. Выполнив все, чего требует свадебная традиция, Фаридэ, только и блеснувшая глазами из-под покрывала, уселась обратно на белую лошадь, и тут отворились ворота. Ислам стоял у ворот и, намылив лицо, отчаянно брился сверкающим лезвием, таким первобытным, что если бы эту игрушку увидел знаток старины, то он бы, наверное, сразу полез в карман своих брюк за распухшим бумажником. Традиция требует, чтобы жених побрился у всех на виду перед свадьбой. (А то ведь бывает, что выдадут девушку за парня пятнадцати лет, у которого еще даже и борода не растет!)
Побривши лицо, наш Ислам отступил под тень многолетней зеленой чинары. А мать его, также родившая Балту, Айше, Хатану и Башрута с Алчобой, в расшитом и бисером, и серебром лиловом, как туча в горах, покрывале, в красивых ботинках, слегка припадая на правую ногу (попала в аварию: столкнулись на узкой тропе три арбы, и ногу расплющило!), вышла из дома. И встала, как памятник.
Тогда Фаридэ, молодая невеста, вся в белом, – и только сверкали глаза, – у всех на виду проползла между ног своей неподвижной, как камень, свекрови. Наполнены смыслом обычаи в Турции. Ведь не поползет же невеста из Раменок, с Тверской, с Малой Бронной и даже с Плющихи? А вот Фаридэ поползла. И другие, такие же, как Фаридэ, поползут. Поскольку велит им турецкий обычай: ползи, черноглазая, не сомневайся. Свекровь твоя только тогда и поверит в твое уважение к ней, и полюбит тебя, словно дочку родную, когда в присутствии всех любопытных гостей ты встанешь, покорная, на четвереньки и, словно в ущелье, нырнешь ей под юбку. А как проползла Фаридэ, надышалась старушечьей плотью, свекровь и надела на руку невестки тяжелый браслет. Лежал он с рожденья Ислама в шкатулке и ждал-дожидался, пока олененок, любимый сыночек ее, подрастет, и станет мужчиной, и выберет в жены достойную девушку, чтобы продолжить род гордых и трудолюбивых Экинджи. Но тут заиграла гайда и зурна, запели свирели, и грохнули бубны, и все повалили к столам, ибо голод не утихомирить ничем, кроме пищи.
Еды было много: и мяса, и зелени, и нежных сыров, и долмы, и мантов, давали барашка, давали козленка, и кур, начиненных душистою мятой, и пили вино с самогоном, разбавив его ключевою водой по обычаю. Ах, пела, плясала, плясала и пела веселая свадьба в горах Анатолии! А в сумерки статный отец Фаридэ и брат, чьи усы от вина стали мягче, ее подвели, со склоненной головкой и даже чуть сгорбившуюся от страха, к Исламу, уже тоже мраморно-бледному.
– Эфенди, – сказал ему брат. – Вот жена. Возьми ее и докажи свою силу.
Отец ничего не сказал, промолчал: душа его ныла от боли разлуки. Конечно же, дочка – не сын, но и к ней, бывает, привяжешься до удивленья. И тут же Алчоба, Башрут и Балта ударили крепко Ислама по ребрам, а друг его близкий, со школьной скамьи, по имени Абдурашид, кулаком ударил в живот. Это тоже обычай: когда ты идешь первый раз спать с женой, ты должен почувствовать боль, а иначе ты не испытаешь того наслажденья, какое тебе испытать полагается. Ушли молодые в отдельный чердек (сарай первой ночи), украшенный лентами, и там было им приготовлено ложе, и там взял Ислам черноглазую лань, которая только губу закусила, когда полилась ее яркая кровь.
Глава II
В Москве, между прочим, бывает прекрасный и теплый, как раннее лето, октябрь. В последний четверг октября Андрей Андреич Бородин должен был впервые выйти на работу. В теле его все еще ощущалась слабость, и спал он теперь очень много – по десять-двенадцать часов. Врачи объяснили, что это нормально. Сам Андрей Андреич ничего не говорил о своих переживаниях, а тем более страхах. Страхи приходили по ночам и иногда мучили его до самого утра. Он знал, что пережил клиническую смерть, которая продолжалась три-четыре минуты, и сердце его тогда остановилось. Но ангел его не дремал и под видом какого-то немолодого мужчины, который и шел тогда мимо их дачи, увидел его, сразу встал на колени, задрал на нем свитер и начал умело массировать сердце.
«Везет же, – сказал санитар «Скорой помощи». – Ведь счет-то был просто на доли секунды».
Сознание вернулось к Бородину в палате, и, открыв глаза, он поразился красоте белого цвета. Белым был халат врача, который щупал ему пульс, и облако в небе. Но странное чувство, что этого нет, что все ему кажется, даже и боль в спине и в груди, охватило его.
– Ну как? – спросил врач. – Опиши, что ты видишь.
– Красиво, – сказал Бородин. – Как в снегу.
Врач нахмурился и, отпустив его запястье, начал задавать вопросы. Бородин ответил, как его зовут, сколько ему лет, как зовут его жену и дочку, кем и где он работает.
– А кто президент? Не забыл?
– Не забыл.
И врач с облегченьем вздохнул. Пришли еще двое, пощупали пульс и задали те же вопросы. Потом медсестра, пожилая, с бровями как будто мохнатые пчелы, в очках, съезжающих на нос, поставила капельницу.
– А что ты про снег говорил? – вспомнил врач.
– Что облако было, как снег. Да. Как снег.
Когда они ушли, он принялся снова смотреть на облако. Оно незаметно приблизилось к солнцу, кусок оторвался и, весь изогнувшись, подобно бумаге, попавшей в огонь, стал тонким, прозрачным и огненно-красным. А все остальное вдруг быстро увяло, как вянет цветок. Смерть облака, за которым наблюдал Бородин, была не мучительной и не похожей на смерть человека, животного или на смерть насекомого. Оно торопилось уйти, но само, как будто радуясь и понимая, что больше его никогда не увидят.
«А я испугался, – сказал Бородин последней мигнувшей прозрачной полоске. – Мне страшно».
Он попытался вспомнить, что было, когда он потерял сознание и начал вращаться внутри пустоты. И вдруг весь покрылся испариной.
«Откуда я знаю, что я сейчас жив? – подумал он в страхе. – А может, я умер?»
Вошла медсестра и проверила капельницу. Бородин закрыл глаза и притворился спящим. Сердце стучало так сильно, что казалось: еще немного, и на этот стук должны будут сбежаться люди, как они сбегаются на пожар.
«А может быть, мне это все только кажется? Я где-то читал, что умершие люди как будто присутствуют здесь и не знают, что их уже нет».
– Войдите, вам можно, – сказала, повиснув над ним, медсестра.
Он чуть приоткрыл одно веко. Елена с лицом, перекошенным страхом, и Васенька робко стояли в дверях, держась крепко за руки. Ему показалось: они его не замечают.
«Я буду молчать, ничего не скажу. А то вдруг они не услышат меня? А так хоть надежда», – подумал он с ужасом.
Васенька вырвала руку из рук Елены и подошла к кровати.
– Мне кажется, мама, что он меня видит, – сказала она, – он немножечко смотрит.
– Нет, Вася, он спит, – прошептала Елена.
«Она соврала ей! Она испугалась, что Вася поймет, что меня больше нет!»
Васенька опустилась на корточки и, взяв в обе свои ладони его свободную от капельницы руку, поцеловала ее.
– Он умер? – спросила у матери Васенька.
«Ну вот. Сейчас она скажет, и я все узнаю. Скорее бы только!» – подумал он снова.
– Он спит, Вася, спит, – повторила Елена. – Ты что, мне не веришь?
Васенька уткнула лицо в его раскрытую руку и горько заплакала. Рука его стала вся мокрой. Он чувствовал то же, что чувствуют люди, входящие в воду, прогретую солнцем, когда, поддевая рукой эту воду, они ощущают, что кожа размякла и вся их рука стала словно бы частью не тела, а этой прогретой воды. Его охватило блаженство, которого он прежде и не представлял себе даже. Ребенок его плакал так безутешно, покорно, беззвучно, как будто стремился запас своих слез израсходовать разом, сегодня, сейчас – на него одного, – поскольку он был ей дороже всего, поскольку его одного и боялась она потерять и, не зная, что это еще не конец, что ему жить и жить, и что их обоих – ее и отца – ждет день, когда это и вправду случится, она горевала сейчас и, горюя, слезами его возращала обратно.
Он перешагнул через страх и сказал:
– Не плачь, моя доченька. Только не плачь.
И замер, не зная, сказал или нет.
Она подняла ярко-красное личико. Они посмотрели друг другу в глаза. Тогда он поверил, что жив.
Глава III
С этого дня прошло почти два месяца. Он вернулся домой, на Тверскую, радуясь, что рукопись романа, возвращенного ему обиженной и раздраженной редакторшей, куда-то пропала. Наверное, просто оставил на лавочке, когда ел мороженое. Все было неправдой в написанном им, хотя, может быть, вся эта неправда пришлась бы по вкусу таким же, как он, и с помощью этой расхожей неправды он мог бы и стать знаменитым.
Неправда была, прежде всего, в том, что, когда он писал роман, он вовсе не знал, что умрет. Он просто не помнил об этом. Он думал, что эта вот жизнь, когда Вера ложится ему на живот и смеется, а в небе чирикают птицы, и жадно, боясь, что его оборвут, торопливо и детски-обиженно плачет трамвай, – он думал, что это и есть настоящее, которое можно ногами топтать, зубами жевать и проглатывать горлом. А все остальное он досочинил, включая и смерть, и любовь, и разлуку. И вдруг оказалось, что он ошибался. Что самым действительным и настоящим была только смерть плюс любовь и разлука, и он проходил теперь это, как в школе проходят историю и географию.
Теперь он поверил, что есть пустота, какую нельзя описать языком, поскольку язык не годится на это. Узнал на самом себе, что значит смерть, и понял, что это нельзя сочинить, поскольку она есть реальность. Еще оставалась любовь, но