Между тем в Оксфорде были девушки с весьма богемным образом жизни. Они, что называется, прыгали из постели в постель, хвастались этим и посмеивались над своими более традиционными сверстницами. Элспет с самого начала студенческой жизни твердо решила не подражать таким девицам. Помимо прочего, они рисковали быть отчисленными. Какие мгновения сексуальных утех, спрашивала себя Элспет, сто́ят того, чтобы поставить крест на своем образовании?
Кейр Браун принадлежал к новой породе студенчества. Он окончил обычную школу, не имел богатых родителей и говорил с сильным шотландским акцентом. Кейр не пытался избавиться от акцента, и это восхищало Элспет. Большинство ребят из обычных школ силились выработать знаменитое оксфордское произношение, но так и не овладевали им до конца. Их речь напоминала одежду с чужого плеча. Выходцы из привилегированных семей довольно жестоко насмехались над «выскочками». Требовалось немалое мужество, что не сникнуть под насмешками и не бросить учебу.
Первые два года Элспет не особо замечала Кейра. Сначала он вообще держался тише воды ниже травы. Потом у него завязался серьезный роман с первокурсницей. Через какое-то время девушка вдруг покинула университет. Ходили слухи, что она забеременела. Официальная версия утверждала другое: эта студентка просто не смогла привыкнуть к университетской жизни.
Кейр был на два года старше многих своих однокурсников. Прежде чем поступить в Оксфорд, он успел отслужить в армии. Армейская служба дала ему уверенность в себе, которой очень недоставало выпускникам обычных средних школ. Да и колкости оксфордских снобов его не так задевали.
В этом семестре Кейр явно положил глаз на Элспет. Она твердо решила сопротивляться его ухаживаниям, если таковые последуют.
Выходя из читального зала, Элспет случайно уронила одну из своих папок. Бумажные листы разлетелись по полу.
–Черт!– прошипела Элспет, нарушая библиотечную тишину.
Несколько читателей покосились на нее. К счастью, рядом оказалась подруга и помогла ей собрать бумаги.
Покраснев от собственной неловкости, Элспет буквально выбежала на улицу.
–Постой!– послышалось сзади.– Ты собрала не все. Вот, держи.
Это был Кейр. Он по-прежнему не улыбался. Его темно-карие глаза смотрели на нее с легким пренебрежением. Ну и пусть. Он ей помог, и она должна его за это поблагодарить.
–Пустяки,– сказал Кейр и отвернулся. Элспет задумалась о странностях его воспитания, когда Кейр вдруг снова повернулся к ней.– Может, пойдем выпьем кофе?
Элспет вдруг услышала, как произнесла «да», и это ей не слишком понравилось.
Лукас ожидал, что в новой школе ему будет плохо. Он ожидал, что станет тосковать по дому. Правда, здесь перед ним не будет мелькать Джорди Макколл. Небольшая, но компенсация. Этим список скверных ожиданий не исчерпывался. Лукас не исключал, что ему придется драться и даже противостоять сексуальным домогательствам. О последних он только слышал, но в его прежней школе ничего подобного не было… Однако Лукас никак не мог предполагать, что обстановка Флеттона полностью выбьет его из колеи.
С самого первого момента, когда ему показали его спальню – унылую холодную комнату с шестью кроватями, исключающую всякую возможность остаться наедине с собой,– он утратил представление о реальности. Лукас не понимал, где он и что ему предстоит здесь делать.
Дальше было только хуже. Его повели на ужин в громадную столовую, где тянулись ряды длинных столов. Еда оказалась на редкость скверной. Лукас не мог отделаться от мысли, что ему снится кошмарный сон. Затем объявили время отхода ко сну. Лукас лег на жесткую, неудобную кровать с тонким одеялом. Воспитатель велел всем затихнуть и спать, после чего выключил свет, словно они маленькие дети, а не пятнадцатилетние подростки. Лукас не привык ложиться так рано. Обычно в это время он еще вовсю читал… Утром его разбудил громкий, отвратительный звонок, заливавшийся где-то в коридоре. В спальне царил лютый холод. Стуча зубами, Лукас кое-как оделся и вместе с новыми соучениками пошел на завтрак. Никто из них не вызвал у него и капли интереса, не говоря уже об их манерах. Завтрак был таким же отвратительным, как и ужин. Потом их всех погнали на собрание в большой зал – громадное помещение с очень высокими потолками и стеклянным куполом. Здесь Лукасу стало физически худо от давящей массы учеников. После собрания все разошлись по классам. Лукас рассчитывал блеснуть на уроках, однако новые учителя и странные методы преподавания еще сильнее ошеломили его. Он чувствовал себя полностью сбитым с толку, перестал понимать, что к чему. Вдобавок он постоянно мерз и злился.
Как такое могло случиться с ним – Лукасом Либерманом,– настолько умным и способным, что он получил право учиться в Вестминстерской школе? Он вспомнил, как впервые шел туда, настолько уверенный в себе, что ни капельки не нервничал. Там почти сразу оценили его музыкальные способности, прослушали и еще в первой четверти предложили играть в струнной группе школьного оркестра. Там никто не обращался с ним как с маленьким. Наоборот, он показал себя настолько взрослым – даже вызывающе взрослым,– что через два года его приняли в кружок школьных интеллектуалов, попасть в который было ох как непросто. Ученики боролись за право быть принятыми туда… Что же с ним случилось, если он превратился в беспомощное, тупое существо с мозгами закоченевшими, как и все тело? Почему его сторонились сверстники, почему над ним насмехались старшеклассники? Его уже дважды бил староста, у которого он находился на побегушках. В первый раз Лукасу досталось за то, что не разжег камин, а во второй – за непринесенный хлеб для тостов… Лукас мотнул головой, будто этот жест мог прогнать страшную реальность. Что он делает тут ужасающе холодным октябрьским утром в одних шортах и майке? Это издевательство называлось физической подготовкой – любимым развлечением старшеклассников и одновременно наказанием, которое они налагали на младших за любую провинность. От идиотских подскоков у Лукаса гудела голова. Где музыка, которую обещала ему мать? Где занятия искусством? Где обстановка высокой культуры, которой она завлекала его сюда? Все сгинуло куда-то в этом кошмаре, полном издевательских игр, идиотского соперничества и бессмысленной жестокости.
Конечно, окружающая природа была здесь просто восхитительной. Единственное, что приносило Лукасу хоть какое-то утешение. В глубине души он сознавал, что мог бы вести себя по-другому. Мог бы с кем-нибудь подружиться. Но Лукас не был к этому готов. Он не собирался понижать собственные стандарты и говорить о вещах, которые его и отдаленно не интересовали. Он не хотел даже пытаться, даже делать вид, что пытается. Он не собирался лезть из кожи вон, добиваясь успеха в дурацких играх. Он не был готов рассказывать неприличные анекдоты, петь похабные песенки и восхищаться школьными героями – в основном совершенными придурками, играющими в регби. И естественно, Лукас не был готов лизать задницу учителям и воспитателям. В школе существовала традиция: во время ужина по очереди садиться за их стол и вести вежливые разговоры. Как бы не так! Если воспитатель думал, что можно поколотить Лукаса, а через четыре часа Лукас будет как ни в чем не бывало сидеть рядом с ним и говорить любезности… он очень ошибался.
Когда Лукаса били в первый раз, он испытал настоящий шок. Он даже не представлял, что подобное возможно. Его унизили, до него посмели дотронуться. Какой-то негодяй посмел его ударить. Удар жег даже через брюки. Лукас сжимал зубы, изо всех сил стараясь не закричать и не заплакать. Ему дали еще пять ударов и велели убираться. Лукас шел с гордо поднятой головой, глядя на мальчишек, ожидавших своей очереди быть униженными. Главные рубцы остались на его душе. По сравнению с ними боль и рубцы на теле были легкими царапинами.
Лукаса били постоянно. Вместо того чтобы приспособиться к здешнему распорядку, он стал еще более неорганизованным, чем дома. Он постоянно опаздывал на уроки, на игры, в столовую, на собрание и так далее. За ним тянулся целый хвост прегрешений, и их число только множилось. Лукас вечно опаздывал, неизменно дерзил учителям. Был лишь один человек, вызывавший у него восхищение,– учитель истории. Но, увы, тот преподавал в старших классах.
Лукас плохо спал. События прошедшего дня мешали ему заснуть. Естественно, он просыпался вялым и совершал очередной проступок. Лукас боялся, что в школе узнают о его особенности – хождении во сне. Дома, на Монпелье-стрит, он нередко просыпался в другой комнате. Здесь, помимо насмешек, он боялся заблудиться в холодных темных недрах громадного здания. Поначалу Лукас привязывал себя за ногу к спинке кровати, используя в качестве веревки галстук. Но кто-то из ребят увидел и, естественно, рассказал остальным. Насмехались над ним жестоко, называя «маленьким деточкой». Лукасу пришлось отказаться от своего ухищрения. Теперь он просто лежал, ворочаясь с боку на бок и боясь заснуть.
Как назло, его соседями по спальне оказались шумные мальчишки, сыновья землевладельцев. Они без конца хвастались размерами охотничьих угодий своих отцов и мечтали, как на очередном балу будут трахать девчонок. В школе учились и другие ребята: вполне цивилизованные, интересовавшиеся тем же, чем и Лукас. Среди них были его сверстники. Увы, он слишком быстро приобрел репутацию «задаваки» и «нелюдимого», и потому никто не пытался с ним подружиться.
Но сильнее всего Лукас мечтал о времени, принадлежащем только ему. Времени, когда можно думать, читать. Даже плакать. Да, плакать по матери, по их лондонскому дому, казавшемуся отсюда таким теплым и манящим. Плакать по школе, которую он любил, по потерянным друзьям. Однако мест, где он мог бы остаться наедине с собой, во Флеттоне не было. Разве только кабинка туалета. Но и там ему не давали задерживаться. Мальчишки начинали колотить в дверь, требуя поскорее вылезать, или спрашивали, уж не онанизмом ли он там занимается.
Старшеклассники – все эти старосты – могли бы облегчить Лукасу жизнь. Но им он досаждал своей непочтительностью, нежеланием подчиняться школьным традициям. И потому его жизнь становилась не легче, а еще тяжелее. Лукаса нагружали дополнительными дежурствами, наказывали за то, в чем он практически не был виноват. К концу первой четверти жизнь представлялась ему унылой, холодной дорогой, ведущей из одного поганого дня в другой.