В этой установке заключается также глубинная причина конфликта Эразма с Мартином Лютером. Стефан Цвейг, чей пафос временами заглушает суть его утверждений, прибегает для описания этого конфликта к впечатляющим антитезам:
По всей своей сути, по плоти и крови, духовной организации и житейскому поведению, от поверхности кожи до сокровеннейшего нерва они [Эразм и Лютер] принадлежат к разным, рожденным для противоборства типам: миролюбие против фанатизма, разум против страсти, культура против могучей силы, мировое гражданство против национализма, эволюция против революции[152].
Эразм и Лютер никогда не виделись. Тем не менее Эразм долгое время устно и письменно поддерживал Лютера, который был моложе его на 15 лет. Их считали союзниками в борьбе против тогдашней окаменелой, коррумпированной церкви. Aut Erasmus Lutherat, aut Erasmissat Lutherus: то Эразм лютерствует, то Лютер эразмствует. Но при этом Эразм все время испытывал неприятное чувство. Лютер вначале почитал Эразма, видя в старшем единомышленнике героя реформаторского движения. Но чем заметнее это движение крепло и чем яснее становилась ведущая роль, которую в нем играл Лютер, тем больше отдалялся Эразм. Он не раз повторял, что не читал ни одного сочинения Лютера, а когда тот в 1519 г. обратился к нему напрямую, Эразм предпочел возвести свой темперамент посредника и миротворца в доктрину, ответив: «Мне кажется, что умеренностью можно добиться больше, чем горячностью. Так покорил мир Христос»[153]. Но жребий уже был брошен, и Эразму пришлось употреблять немалые старания, чтобы держаться в стороне от вихря, в который его втягивало реформаторское движение.
Когда в 1524–1526 гг. дело дошло до открытого противостояния, вылившегося в полемические сочинения о свободной и несвободной воле, Эразм не проявил особой твердости. Он вообще неохотно включался в прямой конфликт. Лютер точно уловил суть характера Эразма, написав ему в 1524 г.: «Оставайся, если тебе нравится, тем, кем, по твоим словам, ты всегда хотел быть: всего лишь зрителем нашей трагедии». Как знать: может быть, «всего лишь» зритель был на деле неравнодушным зрителем?
История приняла трагический оборот в связи с судьбой Ульриха фон Гуттена. В молодости Гуттен пылко почитал Эразма и заслужил с его стороны самые высокие похвалы. Этот «рыцарь без страха и упрека» был отчаянно смелым, буйным юнцом, прожигавшим жизнь. В 1522 г. смертельно больной Гуттен, которому было без малого 35 лет, пришел, рассчитывая на помощь, к дому Эразма и постучался в двери. Эразм, тоже больной и боявшийся не только телесной, но и духовной инфекции, его не впустил. Это видел весь Базель — а потом весь Базель узнал, что Гуттен с великим трудом добрался до Цюриха, к Цвингли. Швейцарский реформатор дал ему приют на острове Уфенау, где тот и умер.
Гуттену, однако, еще достало сил, чтобы написать гневное Expostulatio cum Erasmo[154], направленное против некогда чтимого наставника. «Твои сочинения вступят в противоборство друг с другом». Эразм, как часто в таких случаях бывает, отвечал сильными фразами и слабыми аргументами. Но в ответном послании (его Гуттен уже не прочитал) есть слова, характеризующие своеобразную позицию Эразма лучше, чем любые комментарии:
Во множестве книг и писем, на множестве диспутов я неизменно твердил, что не хочу вмешиваться в дела ни одной из сторон. Если Гуттен гневается на меня за то, что я не поддерживаю Лютера так, как он того желает, то я уже три года назад открыто заявил, что был и хочу остаться полностью непричастным к этой партии; я не только сам держусь вне ее, но призываю к тому же всех моих друзей. В этом смысле я буду непоколебим. Примкнуть к ним значило бы, как я понимаю, присягнуть всему, что Лютер писал, пишет или когда-либо напишет; на такое безоглядное самопожертвование способны, может быть, самые прекрасные люди, я же открыто заявил своим друзьям: если они могут любить меня только как безоговорочного лютеранина, пусть думают обо мне что хотят. Я люблю свободу, я не хочу и никогда не смогу служить какому-либо лагерю[155].
Потребность в независимости, отвечающей либеральному образу мыслей, — как и цену этой независимости — редко обозначали столь ясно. Без сомнения, Эразм сохранял готовность и, если требовалось, был в состоянии вести поиски истины в одиночку, следуя лишь своему внутреннему компасу. Он был в высшей степени одиноким интеллектуальным борцом. Не совсем понятно, насколько Эразм был способен принимать жизнь с ее противоречиями. Он с ними примирялся: не мог не видеть, что существуют несовместимые позиции, но не любил споров; он был, безусловно, миролюбивым человеком. Он часто повторял: «Я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а не основоположником», но при этом был рад и «учиться у каждого, кто предлагает что-то более правильное и достоверное»[156]. В этих словах уже выражает себя неравнодушный наблюдатель, каким Эразм, бесспорно, и был. В то же время им владела страсть разума; это была настоящая страсть, хотя он обычно скрывал ее от прямого взгляда окружающих под маской иронии.
Эразма часто называют гуманистом. Но прежде всего он был ранним представителем современного либерального образа мыслей. Поэтому он, со всеми его слабостями, и приведен нами в качестве образца. В чем причина устойчивого влияния Эразма Роттердамского? В том, что он сохранял трезвую голову в неспокойные времена. В манихейском мире он умел не брать ничью сторону, предпочитая мыслить здраво. Эта позиция снискала ему немало врагов и в то же время друзей. Некоторых она побуждала думать, что Эразм принадлежит к их лагерю, другие зачисляли его в противники. Его книги были внесены в индекс запрещенных изданий, но их продолжали печатать. Его имя ассоциировалось с ясностью, надежностью. Любому, кто хотел рассуждать об истине и, главное, о свободе, было нетрудно подтвердить свои мысли его словами. Следовало ли Эразму более решительно взять чью-то сторону? Конечно, он не был ни Мором, ни Лютером, ни святым, ни реформатором, но именно по этой причине стал предвестником либеральной этики.
12. Эразмийцы олицетворяют либеральный образ мыслей
У Эразма Роттердамского не было учеников. Ученики с его фигурой не вяжутся — так же, как с интеллектуалами, о которых идет речь здесь. У Поппера, Арона и Берлина тоже не было учеников в подлинном смысле слова. Это не мешает возникать научным обществам, ассоциациям и учреждениям, напоминающим о них не только своими названиями. Все трое имели и имеют почитателей, которые восхваляют мэтров и ссылаются на их труды при обсуждении важных проблем. В случае Эразма почитание обозначилось очень рано; недаром его имя стали употреблять как нарицательное в самых необычных грамматических конструкциях. Вспомним упомянутое выше erasmissare, «эразмствовать». Non sumus omni Erasmi, «не все мы Эразмы», написал однажды другу Томас Мор. Много позже один немецкий теолог, говоря об «избирательном сродстве», составляющем основу «тайного сообщества родственных умов», назвал это сообщество Societas Erasmiana[157]. Таким образом, я могу без особых колебаний говорить об «эразмийцах», используя слово, стоящее в заголовке этой главы.
Эразмийцы, бесспорно, не образуют тайного сообщества и, в сущности, не образуют сообщества. Это, говоря попросту, люди, обладающие, как Эразм, добродетелями свободы. Это публичные интеллектуалы, противостоявшие, каждый в свое время, соблазнам несвободы. Как следствие, они олицетворяют либеральный образ мыслей — или, иными словами, внутреннюю установку, для которой характерны рассмотренные нами кардинальные добродетели. Но всего важнее то, что эти интеллектуалы отстаивают определенное понимание свободы, выраженное четко и в то же время ярко. Что говорил по этому поводу Исайя Берлин? Люди хотят распоряжаться своей жизнью самостоятельно. «Так в современном мире понимают свободу либералы, начиная от Эразма и до наших дней».
Трех эразмийцев XX века, о которых по преимуществу шла речь до сих пор, объединяли добродетели свободы, но они были очень разными людьми. Только Арон стал публичным интеллектуалом, так сказать, по убеждению. Исайю Берлина в эту роль втянули, однако на протяжении всей жизни он старался не высказываться по актуальным проблемам. Карл Поппер проявил себя в роли публичного интеллектуала поздно, но в дальнейшем исполнял ее с удовольствием, не переставая, впрочем, ценить закрепившийся за ним образ теоретика познания (и ученого-естественника). Только Арон сделал одним из своих амплуа занятия журналистикой. Все трое были профессорами, но лишь у Поппера жизнь целиком замыкалась в границах академического мира. Они, кстати, мало что могли сказать друг другу, хотя каждый питал уважение к остальным. Арон чувствовал, что Поппер ему «в некоторых отношениях очень близок»[158]; Берлин считал Арона «единственной фигурой во Франции, которую он уважает»; Поппер упоминает мимоходом, что в 1936 г. Фредди Айер[159] представил его Исайе Берлину, — но при этом никак нельзя утверждать, что Societas Erasmiana имело какие-то конкретные очертания.
Как пишет Майкл Игнатьев, в интеллектуальном плане Берлин и Арон были слишком самолюбивы, чтобы стать друзьями. Возможно, так и есть, но это в лучшем случае только часть правды. Эразмийцы по самой своей сути — одинокие борцы; если бы они, не любившие партийности, образовали партию, то, наверное, ослабили бы свои позиции. Поэтому мы говорим лишь о некотором числе, самое большее — о некоторой категории интеллектуалов, которых можно назвать эразмийцами. И, конечно, имеем в виду не только этих троих, а гораздо более широкий круг. К нему, в частности, принадлежала не раз упомянутая нами Ханна Арендт