Для моих замечательных персонажей я придумал название: эразмийцы. На долю Эразма Роттердамского выпали совсем иные испытания, нежели те, что довелось пережить интеллектуалам тоталитарной эпохи. Но уже пятью веками раньше Эразм показал пример добродетелей, обеспечивающих иммунитет к соблазнам несвободы. В то же время он, как известно, не состоял из сплошных добродетелей. В истории отношений Эразма с его младшим другом Томасом Мором и с его юным почитателем Ульрихом Гуттеном можно найти довольно безрадостные страницы. Не были героями и члены виртуального Societas Erasmiana, о которых мы будем говорить. Взгляд на таблицу эразмийцев, обсуждаемых в книге (она помещена в ее конце), убедит в этом многих читателей. Тем не менее я считаю, что и сам Эразм Роттердамский, и эразмийцы заслуживают особых похвал со стороны всех друзей свободы.
Это книга небольшого объема, которую я, однако, вынашивал на протяжении многих лет. То начинал писать по-английски, то возвращался к немецкому. Сначала строил как трактат, потом — как диалог; сейчас она приняла вид исследования, для которого трудно найти точное жанровое определение. Если форма, избранная мной в итоге, выглядит приемлемой и продуктивной, то этим я обязан прежде всего двум близким людям. Во-первых, Тимоти Гартону Эшу[5], чьими советами, порой жесткими, но всегда полезными, я имел возможность пользоваться с самого начала моей работы. Благодаря его замечаниям текст неоднократно перестраивался в целом и был улучшен в частностях. Во-вторых, моей жене Кристиане. Она не раз предостерегала меня от движения по ложному пути и часто помогала конкретными предложениями. Оба моих главных советчика не всегда были со мной согласны, о чем следует, как минимум, упомянуть. Без сомнения, проблему мужества, гражданской смелости и трусости эразмийцев, которую поставил Тимоти Гартон Эш, можно было раскрыть подробнее; то же верно и применительно к (питаемому Кристианой) сомнению в моих выводах об отношении разума и страсти.
Я также благодарен за моральную поддержку и помощь многим другим. Neue Zürcher Zeitung и журнал Merkur напечатали отрывки моего текста в качестве предварительных публикаций, и в этой связи я хочу поблагодарить за ободряющие отзывы Уве Юстуса Венцеля[6] и Курта Шееля[7]. Приглашение, поступившее от Юргена Коцки[8], позволило мне «обкатать» основные идеи книги во время доклада и последующего обсуждения в Берлинском центре социальных наук. Более того, этот центр предоставил мне как профессору-исследователю рабочее место, обеспечившее, среди прочего, доступ к книгам и другим текстам не только из знакомых, но и из отдаленных библиотек. Биргит Хан и Регина Зюринг сделали для меня этот доступ максимально незатруднительным. Еще раньше Кшиштоф Михальский[9] пригласил меня выступить в венском Институте гуманитарных наук с докладом, в котором я развил одну из тем этой книги — тему «неравнодушного наблюдателя». Ему я также очень признателен. Эдит Эрменеггер в очередной раз распахнула перед отсталым автором, печатающим на машинке, ворота — или, лучше сказать, gate — в современный мир и подготовила электронный текст (сделав при этом ценные замечания). Детлеф Фелькен[10], самым отрадным образом продолжающий традицию издательства C. H. Beck, в котором к авторам всегда относятся доброжелательно и серьезно, ободрял меня и всемерно мне помогал.
Я благодарен всем названным и многим, кого не назвал. Но все же моя особая благодарность — Кристиане. Непосредственная помощь моей жены — лишь малая часть того, чем я ей обязан. Ей посвящается эта книга.
ПОСТАНОВКА ВОПРОСА
1. Кто не уступил соблазнам несвободы?
Я давно ломаю голову над вопросом, почему в 1933 г. столь многие интеллектуалы дали себя одурманить напевам национал-социалистических свирелей. Сто дней правления Гитлера очевидным образом сокрушили последние устои и без того разваливавшейся германской демократии. Поджог Рейхстага и официальные заявления по этому поводу, принятый после выборов 5 марта закон о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, запрет политических партий, законодательно подтвержденное отстранение евреев от государственной службы — все указывало на фундаментальный поворот. Многие, однако, продолжали считать происходящее каким-то недоразумением, эпизодом. Новый режим еще не устоялся. Тем не менее среди людей, способных понять суть этого режима, некоторые приписывали или, говоря точнее, прочили ему большие свершения.
Пример, вызывающий особое недоумение, — речь Мартина Хайдеггера, произнесенная им 27 мая 1933 г. при вступлении в должность ректора Фрайбургского университета[11]. Философ бытия восхвалял «прорыв» в мир das Man[12], о котором прежде отзывался скорее пренебрежительно. Он говорил о народе, его исторической миссии и его руководстве, требуя от университета, от ученых склониться перед величием и широтой свершившегося прорыва. То, что в этой речи было еще полуприкрыто философскими построениями, позже недвусмысленно обозначилось в других многочисленных выступлениях, интервью, а также официальных приказах и высказываниях ректора. В газете Der Alemanne, «боевом листке национал-социалистов Верхнего Бадена», Хайдеггер писал:
Немецкая действительность должна быть полностью изменена национал-социалистическим государством, вследствие чего весь наш прежний способ понимать и мыслить также сменится другим.
Еще одна декларация, не оставляющая сомнений:
Сам фюрер, и только он, есть сегодняшняя и будущая немецкая действительность и ее закон. Учитесь все глубже сознавать, что отныне любое дело требует решимости и любой поступок — ответственности.
Хайль Гитлер!
Хайдеггер был не единственным интеллектуалом, которого на время увлекло бурное течение тогдашних событий; правда, в щекотливых ситуациях он прибегал к неоднозначным формулировкам, чтобы не отрезать себе пути к отступлению. Нацистский партийный функционер[13], слушавший ректорскую речь, не без иронии поздравил Хайдеггера с его «приват-национал-социализмом».
Ни в чем подобном нельзя упрекнуть Теодора В. Адорно, возмущенно протестовавшего против сравнения его с Хайдеггером (чья философия, как он писал, была «насквозь фашистской»). Повод к этому сравнению подала критическая статья Адорно, написанная в 1934 г. В ней он одобрительно отзывался о хоровом цикле Герберта Мюнцеля — «не только из-за стихов Шираха [Бальдур фон Ширах впоследствии стал главой нацистского молодежного движения], ясно указывающих на национал-социалистический характер этого цикла, но и благодаря своему качеству, благодаря незаурядной творческой воле». Эти слова звучат по меньшей мере так, словно автор хочет превознести «течение, которое Геббельс назвал романтическим реализмом». Попытка Адорно умалить значение эстетического флирта с нацистами, предпринятая им в 1963 г., выглядит не слишком убедительной: «В высказываниях, которые мне ставят в вину, любой разумный читатель должен увидеть прием captatio benevolentiae[14], в ситуации 1934 г., можно сказать, допустимый»[15].
В ту пору Адорно верил, «что Третий рейх просуществует недолго». Желание остаться в Германии любой ценой, несмотря на утрату права преподавать, он называл «единственной причиной, побудившей меня прибегнуть к идиотской словесной тактике». Томас Манн к этому времени покинул страну — точнее, в момент прихода Гитлера к власти он находился за границей и последовал совету не возвращаться в Мюнхен. Этого было вполне достаточно, чтобы не колебаться в выборе позиции, но поведение Манна в 1933 г. еще оставалось противоречивым. О некоторых мерах, принятых нацистами, в том числе «очищении правосудия от евреев», он говорил: «Это, в сущности, не беда». У процесса в целом, по его мнению, было самое меньшее «две стороны». Жаль лишь, сетовал он, что немцы слишком «глупы» и поэтому «валят в ту же кучу людей моего типа, желая заодно отделаться и от меня»[16].
Еще более неожиданны высказывания франкфуртского социолога Карла Маннгейма[17], который из-за своего еврейского происхождения был вынужден эмигрировать сразу после прихода нацистов к власти. Американский социолог Эдвард Эрл Юбэнк, посетивший его летом 1934 г. в Лондоне, поинтересовался, среди прочего, мнением Маннгейма и его жены Юлишки[18] о Гитлере. Ответ поразил Юбэнка: We like him. Маннгеймы пояснили свое мнение:
Нам, естественно, нравится не его политика, на наш взгляд, глубоко ошибочная, а то, что это серьезный, прямодушный человек, который не ищет ничего для себя лично и всем сердцем хочет наладить работу нового правительства. Это искренняя, цельная натура, и мы восхищаемся его порядочностью и самоотверженностью[19].
Даже в июле 1934 г., после Ночи длинных ножей, так воспринимали Гитлера многие, не только Маннгеймы. А годом раньше подобные оценки можно было услышать гораздо чаще. Причем колебались в своих суждениях не только немецкие интеллектуалы. Особенно впечатляет пример